Список книг
Содержание книги



Артур
Конан Дойл

———

ЗАПИСКИ
о ШЕРЛОКЕ
ХОЛМСЕ


МИНСК
«НАРОДНАЯ АСВЕТА»
1984


И (Англ.)
Д 62

Перевод с английского

Текст печатается по изданию:
Артур Конан Дойл.
Собрание сочинений: В 8-ми т. М., 1966, т. 1, 2, 3.

Составление и вступительная статья И. В. Шабловской

Д 4703000000—030
М306(05)-84
Без объявл.     © Издательство «Вышэйшая школа». 1984.
Составление. Вступительная статья. Оформление.


КОНАН ДОЙЛ И ШЕРЛОК ХОЛМС

Среди историй, рассказанных доктором Уотсоном, могла бы быть еще одна, не менее изобретательная и сложная, чем другие, — об отношении английского писателя Артура Конан Дойла к своему творению, детективу Шерлоку Холмсу.

Конан Дойл не придавал большого значения книгам о Шерлоке Холмсе. Гораздо выше писатель ценил свою историческую прозу, считая едва ли не лучшей книгой роман «Белый отряд», где он мастерски воссоздал эпоху Столетней войны, быт рыцарей, монахов, крестьян. Большой успех снискали и его произведения наполеоновской тематики — драма «Ватерлоо» и цикл «приключений» и «подвигов» бригадира Жерара. Колоритны морские рассказы о жестоком пирате Шарки и дерзких попытках поймать его. Много сил отдал писатель фантастике. До сих пор не утратили убедительности «Марракотова бездна», «Отравленный пояс» и, разумеется, «Затерянный мир», волнующий не только современных читателей и кинематографистов, но и ученых. Недавно в Англии издана документальная повесть X. Маккиниса «Восхождение в затерянный мир» (на русский язык переведена в 1982 г.), где описывается подъем группы альпинистов на плато горы Рорайма в Южной Америке, — экспедиция, подсказанная фантазией Конан Дойла.

Все эти произведения Конан Дойла были тепло встречены и не раз переиздавались уже при жизни писателя, но ни одно из них не могло сравниться с книгами о Шерлоке Холмсе, который имел такой ошеломляющий успех, что совершенно затмил других героев писателя, — и лихого бригадира Жерара из десятого гусарского полка, и неистового исследователя загадок природы профессора Челленджера.

Помимо своей воли и желания Конан Дойл чем дальше, тем больше становился «автором детективов». Повесть «Этюд в багровых тонах», где состоялся дебют сыщика-консультанта Холмса, появилась в 1887 г., а последний сборник рассказов о нем «Архив Шерлока Холмса» вышел в 1927 г. На протяжении четырех десятилетий, борясь с собой и персонажем, мужавшим с ростом поддержки читателей, писатель, осуществляя и другие свои замыслы, продолжал придумывать новые криминалистические головоломки, ставившие в тупик официальную полицию, но... не Шерлока Холмса.

Не раз автор пытался «избавиться» от своего персонажа: сбрасывал его в бездну, отправлял в длительное путешествие, заставлял оставить дела и заняться разведением пчел на ферме в Суссексе, пропасть без вести... Уже в 1893 г., опубликовав две повести и сборник рассказов о Холмсе, Конан Дойл писал матери: «Я как раз на середине последнего рассказа о Холмсе, после чего джентльмен исчезнет навсегда...»

Но джентльмен, словно герой рыцарских романов, неизменно «воскресал», и это не противоречило требованиям жанра: Конан Дойлу приходилось уступать издателям и читателям, посылавшим трогательные письма... мистеру Шерлоку Холмсу на Бейкер-стрит, 221-Б. Дома такого не существовало, но,

3


когда понадобилось открыть мемориальную доску к столетию героя (!), после долгих поисков нужный все-таки нашелся.

Холмс пережил своего создателя и живет еще и теперь: к шестидесяти произведениям (четыре повести и пять сборников рассказов), написанным о нем Конан Дойлом, добавились и продолжают добавляться многочисленные вариации других писателей. Вышли, например, «Подвиги Шерлока Холмса» — плод совместных усилий Адриана Конан Дойла (сына писателя) и автора популярных детективов американца Джона Диксона Карра, в свое время серьезно изучавшего опыт английского коллеги и даже опубликовавшего в 1949 г. монографию «Жизнь Конан Дойла». В последние годы появился этюд о страхе «Неизвестная рукопись доктора Уотсона» (в переводе на русский язык опубликован в «Науке и жизни» в 1982 г.). Авторы этюда, двоюродные братья Фредерик Энней и Мапфред Б. Ли, выступившие под псевдонимом Эллери Куин, нашли для Холмса «крепкий орешек» — реальное дело Джека Потрошителя, наводившего ужас на жителей английской столицы осенью 1883 г., которое так и осталось нераскрытым. Однако даже лучшие из этих произведений — всего лишь подражания Конан Дойлу.

Популярный литературный персонаж стал объектом научных исследований — ему посвящены трактаты и монографии, где прокомментирован едва ли не каждый его шаг, о нем созданы фильмы, написаны мюзиклы, открыты его музеи. В 1978 г. в Лондоне издана «Шерлокиана» — богато иллюстрированный энциклопедический словарь, составленный Джеком Трэси, известным исследователем жизни и творчества Конан Дойла. Здесь можно увидеть портреты родных и близких Холмса, фотографии, запечатлевшие Лондон конца прошлого века, уличные сценки, витрины и такие достопримечательности, как Ньюгейтская тюрьма и Скотленд-Ярд. В словаре помещены также первые иллюстрации к «запискам» о Шерлоке Холмсе художника Сидня Пэджета.

Удивительный феномен искусства — придуманная писателем жизнь стала реальнее подлинной! Артур Конан Дойл добился полной иллюзии прямого общения героя с читателем, заменив себя, автора, доктором Уотсоном, искренним другом и летописцем Холмса, подробно записавшим многие его дела. Не без помощи Уотсона Шерлок Холмс выиграл и продолжает выигрывать поединок с быстротекущим временем.

Со времен Конан Дойла читательский интерес к детективу все возрастал и достиг таких масштабов, что ученые не без определенных оснований назвали его «эпосом XX века». Он удовлетворяет потребность в таинственном и страшном, хитроумном и остросюжетном, являясь одновременно средством упражнения и развлечения ума, тем тоньше и изящнее, чем выше в художественном отношении.

Бульварная романистика нещадно эксплуатирует золотоносную сюжетную схему «кто убил?» как доступную всякому, кто освоил ремесло, не требующую писательского дарования. Коммерческую лавину кримиширпотреба составляют на скорую руку и по заданной схеме сколоченные бестселлеры, в которых одно за другим следуют убийства и где нет характеров, психологии, чувств... О какой интеллектуальной игре в данном случае может идти речь? Такая литературная продукция, используя преступление как своего рода наркотик, уводит от реальности и превращается в далеко не безобидное развлекательное средство. Культ убийства, доведенного до самых изощренных форм, неизбежно ведет к пропаганде насилия, возможно и не всегда осознанной. Подобная литература, находящаяся вне национальных культурных традиций, в стороне от искусства вообще, вызывает серьезную озабоченность специалистов. И во времена Конан Дойла появлялись детективные суррогаты, но они не были тогда так распространены и не собирали таких огромных тиражей, как в наши дни. Положение сейчас усугубляется тем, что эту литературу широко дублируют кино и телевидение.

Талантливо развивший традицию американского писателя Эдгара По, Артур Конан Дойл наряду с ним увенчан лаврами создателя детектива как жанра беллетристики. И, вероятно, вездесущий супермен, разгуливающий по тупикам коммерческого искусства сегодня, недолговечный в каждом конкретном случае, но живучий в целом, утверждался, как это ни парадоксально, не без влияния

4


Шерлока Холмса, стоящего у ранних романтических истоков жанра, еще не пораженного недугом самоцельной жестокости.

Что же обеспечило произведениям А. Конан Дойла о Шерлоке Холмсе долгую литературную жизнь и неугасающий интерес читателей разных стран мира?

Артур Конан Дойл, ирландец по национальности, англичанин по воспитанию, родился в столице Шотландии Эдинбурге, в архитектурных ансамблях которого, кажется, застыла сама история. Замок-крепость, возвышающийся над городом на вулканическом холме, знаменитый дворец шотландских королей Холируд напоминают о том, что это родина великого Вальтера Скотта. Здесь же родился и знаменитый автор «Острова сокровищ» Стивенсон.

Конан Дойл прожил семьдесят один год (22 мая 1859 — 7 июля 1930). По настоянию семьи, следовавшей традициям ирландского католичества, учился в иезуитском колледже, однако священнослужителем не стал. В 1881 году, окончив медицинский факультет Эдинбургского университета, молодой бакалавр Конан Дойл практиковал в приморском городке Саутси, затем защитил диссертацию, стал доктором медицины — и все как бы только для того, чтобы к тридцати годам оставить профессию, давшую, кстати сказать, мировой литературе немало блестящих талантов.

В Саутси Конан Дойл серьезно занялся литературным творчеством, продолжив обычаи своего достаточно известного, хотя и обедневшего, рода, о пятерых представителях которого писал «Словарь национальных биографий» Британии.

Отец Конан Дойла служил клерком, но по призванию был художником, много и хорошо рисовал.

Мать обладала счастливым даром живописать словом — она необычайно увлекательно рассказывала романтические истории, оживляя далекое прошлое знакомыми бытовыми штрихами. Именно от нее и унаследовал этот дар Артур Конан Дойл. Сочинительство принесло ему известность уже в колледже: так же, как он слушал когда-то мать, боясь пропустить хоть слово, малейший оттенок ее интонации, внимали ему сейчас благодарные сверстники.

Написано Конан Дойлом много, однако не все из вошедшего в семьдесят томов сочинений писателя одинаково значительно. В публицистических произведениях, затрагивавших политические вопросы, он нередко оставался на консервативных позициях. Однако, хотя А. Конан Дойл получил дворянское рыцарское звание и титул сэра и был признан официальной Англией, он, подобно своему герою — Холмсу, сохранял по отношению к ней определенную оппозицию. Книги писателя по спиритуализму, созданные в последние годы жизни, успеха не имели, и он издавал их за свой счет.

Писатель много путешествовал, плавал судовым врачом в Арктику на китобойном судне, в Южную и Западную Африку, служил полевым хирургом во время англо-бурской войны.

Тяга к приключениям многое определила в творческой индивидуальности писателя. О чем бы он ни писал: об истории, о научном предвидении, о раскрытии преступления — он всегда писал о приключениях. Способность находить их во всем была такой же естественной чертой, как и остроумие, знаменитый английский юмор, ставший неотъемлемой особенностью национальной литературы. Оптимист по натуре, общительный и энергичный, любитель мистификаций, Конан Дойл шутил даже во время тяжелой предсмертной болезни: «За всю жизнь мою у меня было много приключений. Но самое сильное и удивительное ждет меня теперь».

В совершенстве владея секретами «тайнописи», Конан Дойл превращал обычное в загадочное, едва коснувшись его пером. Спокойный городок, вроде патриархального Триденик-Уорта, где рано ложатся спать и после десяти в гости не ходят, в описании Конан Дойла производит удручающее впечатление, обычное болото где-нибудь в Среднем Девоншире, покрытое капищами и могилами,

5


наводит ужас, а достаточно банальное убийство воспринимается как нечто сверхъестественное, дьявольское... Невольно при этом вспоминается, что в английском языке беллетристика определяется словом fiction — вымысел. Вместе с тем Конан Дойл был дотошным и скрупулезно точным писателем. Работая над историческими романами, он буквально «вживался» в эпоху, изучая ее по научным трактатам и дневникам, интересовался всем, вплоть до мельчайших деталей быта, интерьера, обычаев и этикета. Придумывая, например, фауну «Затерянного мира», он консультировался с зоологами.

Специалисты относят творчество А. Конан Дойла к неоромантизму. Он не искал конфликтов в социальной и политической жизни Англии, подобно Б. Шоу, не изобретал новых утопических теорий, как Г. Уэллс. Конан Дойл стремился увлечь и развлечь читателя, дать ему особую радость — постижения мотивов человеческих поступков, самого процесса всепобеждающего логического мышления и основанной на логике интуиции. Осознание выполненной задачи отразилось в им самим написанной эпитафии;

Я выполнил свою простую задачу,

Если дал хотя бы час радости

Мальчику, который уже наполовину мужчина,

Или мужчине — еще наполовину мальчику.

Конан Дойл действительно приобщает подростков к «мужскому» научно-исследовательскому мышлению, а взрослым возвращает одну из прекраснейших радостей отрочества: ощущать жизнь как нескончаемую вереницу удивительных и невероятных событий.

Как бы ни складывались отношения между автором и персонажем, Артур Конан Дойл любил своего Шерлока Холмса, «самого проницательного и энергичного из всех европейских сыщиков», по словам писателя. Более того, Шерлок Холмс был его увлечением — не менее серьезным, чем история и спорт. Писатель обнаружил в себе детектива неожиданно, когда по просьбе несправедливо осужденных, умолявших в своих письмах защитить и спасти их, занялся их уже закрытыми, но фактически не раскрытыми делами. Конан Дойл до самозабвения сосредоточивался на них, по нескольку дней даже не выходил из кабинета. Как и его герой Холмс, он любил работать в полном одиночестве, облачившись в халат и устраивая страшнейший беспорядок: словно сталагмиты, росли вокруг него груды бумаг, рукописей, документов. Известно несколько сенсационных дел, пересмотра которых писатель добился. Не один месяц потратил он, чтобы доказать, например, невиновность молодого юриста Идальджи, отсидевшего по обвинению в убийстве в заключении более трех лет. Защитил писатель и ирландского патриота, обвиненного в государственной измене. Как видим, в образе Шерлока Холмса Конан Дойл воплотил много личного.

Однако автор и его персонаж и многим отличаются друг от друга. Холмс прекрасно разбирался в скульптуре, живописи, музыке, играл на скрипке, но литературой почти не увлекался, хотя это не мешало ему при случае цитировать и Гете и Горация. Совсем не интересовался Холмс спортом, хотя был тренирован и превосходно владел знаменитым встречным ударом в челюсть. Конан Дойл был известен как разносторонний спортсмен, который занимался гольфом, регби, крикетом, входил в сборную страны по футболу, был велогонщиком, возглавлял регату, судил международные соревнования по боксу, а в конце жизни даже управлял гоночным автомобилем. Не похожи автор и его персонаж и внешне: Конан Дойл скорее напоминал добродушного сквайра, слегка погрузневшего с годами, а Холмс отличался необычайной, худобой, у него был острый, пронизывающий взгляд и орлиный профиль. Именно так выглядел любимый преподаватель писателя по университету Джозеф Белл, который и послужил прообразом проницательного сыщика. Профессор Джозеф Белл пользовался широкой известностью благодаря своим нашумевшим опытам: он мог поставить точный диагноз, едва взглянув на пациента, как правило, не прибегая к анкете, заполнение которой входило в обязанности студента Конан Дойла, ассистировавшего во время

6


сеансов. Определив болезнь почти безошибочно, профессор между прочим сообщал присутствующим, где работает пациент, чем увлекается, что пережил в прошлом... Догадки профессора казались сенсационными, но стоило ему разъяснить ход своих рассуждений, как все представало до удивления простым. Проницательность и фундаментальная логика ученого, поражающие точностью, были поистине чудесным даром.

Будущий автор Шерлока Холмса благодаря своей редкой наблюдательности и способности делать на основании увиденного правильные выводы был сразу замечен прозорливым профессором, но даже он не мог угадать в одаренном студенте писателя Артура Конан Дойла, который в скором времени пришлет ему свои рассказы о феноменальном детективе, перенявшем методы профессора.

«Мой метод дедукции...» Стоит прозвучать этим словам, как в нашем воображении возникает образ худощавого джентльмена с тросточкой или трубкой, сосредоточенного и собранного даже тогда, когда он не изучает следы преступления, а просто отдыхает у камина, спокойно беседуя с доктором Уотсоном. Из этих бесед, разбросанных по всем рассказам и повестям, читатель постигает суть знаменитого метода — логическое мышление на основе строгого следования фактам, и только фактам.

Фактами же для Холмса является прежде всего то, на что люди редко обращают внимание — детали, мелочи... Наблюдательность не очень распространенное достоинство, особенно у жителей больших городов; даже среди тех, кому она профессионально необходима, не часта встретится человек, который, подобно Холмсу, только осмотрев место происшествия, может сказать об убийце: «Это высокий человек, левша, он хромает на правую ногу, носит охотничьи сапоги на толстой подошве и серое пальто, курит индийские сигары с мундштуком, в кармане у него тупой перочинный нож». Такие ошеломляющие предположения — итог последовательных умозаключений и логических выводов. Холмс утверждал, что человека, умеющего наблюдать, невозможно обмануть, «его выводы будут безошибочны, как теоремы Эвклида». Этот тезис последовательно и доказывается в рассказах, в которых главное не преступление, а размышление, осмысление фактов и постижение истины. Достаточно вспомнить хотя бы наставления Холмса своему хроникеру: «Преступление — вещь повседневная. Логика — редкая. Именно на логике, а не на преступлении вам и следовало бы сосредоточиться. А у вас курс серьезных лекций превратился в сборник занимательных рассказов».

Любопытно: писатель, словно ученый, составлял аналитический цикл лекций в популярных рассказах, чтобы аргументировать возможности и раскрыть механизм дедуктивного метода. Этот цикл серьезно изучали криминалисты не только в Англии, на него ссылались авторы специальных пособий; свидетельством практической ценности рассказов о Шерлоке Холмсе является тот факт, что одной из криминалистических лабораторий в Лионе присвоено имя английского писателя.

К раскрытию преступлений Шерлок Холмс подходил как ученый-естествоиспытатель, обладающий колоссальной эрудицией и в ряде других областей знания. Он изучал психиатрию, химию, интересовался тропическими болезнями, написал небольшие монографии о методах датирования манускриптов, о татуировках, о пепле ста сорока сортов трубочного, сигарного и папиросного табака... Конечно, познания, которыми должен обладать детектив, обширны, но, право же, когда Холмс замечает, что опытный сыщик должен уметь для пользы дела различать семьдесят три сорта духов, нелегко отделаться от мысли, что тебя разыгрывают.

Ирония придает особое очарование рассказам Конан Дойла, не мешает ему в главном оставаться совершенно серьезным, побуждая читателя искать самое существенное, отбрасывать случайное и необоснованное, не позволять себе предвзятого мнения и дилетантства, а неукоснительно следовать за фактами, искать причинно-следственную взаимосвязь между ними. То, что она существует, его горой Холмс утверждал в статье «Книга жизни», газета с которой попалась на глаза Уотсону во время одной из самых первых их бесед

7


в доме на Бейкер-стрит и вызвала поначалу возмущение доктора: «По одной капле воды человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о возможности существования Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал. Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену. Искусство делать выводы и анализировать, как и все другие искусства, постигается долгим и прилежным трудом, но жизнь слишком коротка, и поэтому ни один смертный не может достичь полного совершенства в этой области» («Этюд в багровых тонах»).

Как истинный сын XIX века, века фундаментальных открытий в естествознании, философии, политэкономии и технике, Конан Дойл, современник Дарвина и Спенсера, безоговорочно верил в науку. Не часто на глазах одного поколения так разительно меняется жизнь, как это было в эпоху Конан Дойла, когда появились радио и телефон, электричество и лучи Рентгена, волшебный фонарь кинематографа и авиация — те блага, без которых теперь цивилизация немыслима.

Дух сциентизма (абсолютизация роли науки) явно чувствуется в образе Шерлока Холмса. В отдельных штрихах его портрета проступают черты Базарова, героя известного русского романа прошлого века. «Все чувства, и особенно любовь, были ненавистны его холодному, точному, но удивительно уравновешенному уму. По-моему, он был самой совершенной мыслящей и наблюдающей машиной, какую когда-либо видел мир; но в качестве влюбленного он оказался бы не на своем месте. Он всегда говорил о нежных чувствах не иначе, как с презрительной насмешкой, с издевкой», — писал о Холмсе Уотсон. Однако, если бы Холмс и впредь оставался таким, каким он изображен в первом рассказе «Скандал в Богемии», — лишь хорошо налаженной автоматической системой, пусть и с очень высоким потенциалом интеллекта, он едва ли стал бы дорог читателям. В Холмсе соединены противоречивые стихии: холодность ума и жар сердца, властное стремление повелевать и способность быть преданным другом... Романтическая вера в добро, искренность чувств, сострадание и готовность помочь, даже подвергая себя смертельному риску, бескорыстие, чуткость, свойственные Холмсу, — все это от человека, а не машины. Справедливость и гуманизм — главное в этом герое, с полным основанием говорящем о себе: «В тысяче моих дел я не помню случая, чтобы я когда-нибудь употребил свои способности в защиту неправого дела».

Конан Дойл не случайно противопоставляет как антиподов из всех своих персонажей именно Холмса и профессора Мориарти: он хочет подчеркнуть мысль, что нет ничего чудовищнее, чем употреблять могущество разума во зло людям, и нет ничего естественнее и прекраснее, чем направлять это могущество на службу справедливости и добра.

Рассказы и повести о Шерлоке Холмсе — своего рода малая энциклопедия распада личности под давлением буржуазного меркантилизма и морали материального успеха. Сколько в таком мире исковеркано судеб и погублено добрых задатков личности («Голубой карбункул», «Три студента», «Берилловая диадема»)! Сколько изощренных преступлений совершено из-за наследства («Случай в интернате», «Пестрая лента», «Собака Баскервилей»)!.. Здесь предаются дружба и любовь, родительские чувства, государственные тайны... Каким же бесценным сокровищем выглядит на этой ярмарке чувств подлинное бескорыстие в отношении людей к себе подобным. Чтобы иметь возможность защитить таких людей, в тех редких случаях, как тот, что описан в рассказе «Убийство в Эбби-Грейндж», Холмс предпочитает быть неофициальным сыщиком-консультантом, любителем. Сохраняя независимость, он оставляет за собой право в случае необходимости исполнять миссию суда и вершить его по законам неформальной справедливости. «Надо сказать, — замечает Конан Дойл, — что Холмс, как все великие художники, работал только из любви к искусству». И, добавим, — справедливости!

8


Что заставило отставного офицера военно-медицинской службы доктора Уотсона стать летописцем дел своего друга? То же стремление, которым руководствовался и Шерлок Холмс, — защитить истину и справедливость... по отношению к самому Шерлоку Холмсу. Защитить его от газетных версий, ретушировавших и чудовищно искажавших события и, как правило, приписывавших успех расследования официальной полиции.

Вспомним, как освещала пресса раскрытие убийства, описанного в первой повести: лаврами были увенчаны известные сыщики Скотленд-Ярда мистер Грегсон и мистер Лестрейд, самоуверенные чиновники, служившие Шерлоку Холмсу постоянным объектом насмешек, ибо они, идя по неверному пути, еще больше запутывали обстоятельства и упорствовали в своих заблуждениях, движимые единственной целью — как можно быстрее закрыть дело. Статья заканчивалась пассажем, достойным пера выдающихся юмористов: «Преступник был схвачен в квартире некоего мистера Шерлока Холмса, сыщика-любителя, который обнаружил некоторые способности в сыскном деле; будем надеяться, что, имея таких учителей, он со временем приобретет навыки в искусстве раскрытия преступлений». Шерлок Холмс иногда сам поставлял газетам сенсационный материал, когда требовалось усыпить бдительность преступника и дезориентировать его. При этом Холмс неизменно повторял Уотсону, что «печать — настоящее сокровище, если уметь ею пользоваться».

Холмсу чужды комплекс величия, свойственный его соотечественникам, фарисейское поклонение кастовой респектабельности, стандартам викторианской Англии. Он демократичен и не скрывает своего ироничного отношения к богатым и светской жизни, он бескорыстен и нередко отказывается от гонораров, когда имеет дело с людьми неимущими.

Доводя детектив до совершенства, Конан Дойл в циклах рассказов о Шерлоке Холмсе шлифовал фактически одну сюжетную модель. Вначале следует небольшая преамбула или интеллектуальная разминка, рассуждения Холмса и доктора. Рассказ о самом деле начинается с появления пострадавшего или заинтересованного лица, появления нередко ожидаемого и даже предваряемого восклицанием Холмса: «Сейчас он явится». Затем описывается процесс расследования, готовится ловушка — и преступник обезврежен. Следующий поворот — дело, подобно размотанной пряже, ложится перед нами, подробно разъясненное сыщиком и оттого ставшее совершенно ясным. Завершенное дело отправляется в картотеку и вычеркивается из памяти Холмса начисто. Нередко и читатель также быстро забывает детали рассказов, однако он получил главное — удовольствие от чтения, задачку на упражнение в логике и гибкости ума, в воображении, основанном на самом строгом следовании фактам.

Прекрасный стилист, Артур Конан Дойл виртуозно владел языком. У него есть любопытный в этом плане рассказ «Литературная мозаика», пронизанный тонкой иронией и озорством. Это грустно-комическая история о том, как скромный клерк бредил поэзией и деловые отчеты о сугубо прозаическом предмете иногда писал рифмой, о том, как он вдруг получил наследство, а с ним идеальные условия для литературных занятий, но теперь вдохновение у него пропало, и вот однажды в час послеобеденной эйфории ему привиделось, что рядом с ним за столом находятся прославленные английские писатели: Дефо и Лэм, Смоллет и Стивенсон, Стерн и Диккенс — и, подтрунивая друг над другом и незадачливым героем, сочиняют за него по очереди роман. Блестяще имитируя стили и художественные манеры классиков, Дойл создал маленький шедевр, к сожалению, не известный нашему широкому читателю.

Детективные истории Конан Дойла не свободны от повторов и неточностей, которые находили дотошные эксперты. Высказывалось мнение, что с годами рассказы становились менее изобретательными, создавались ради гонорара. Это предположение полностью опровергается словами Конан Дойла, приведенными в монографии X. Пирсона: «Теперь, когда у меня нет больше оправдания в тяжелом материальном положении, я никогда не буду писать ничего, что не смогу сделать как можно лучше, и поэтому я не напишу ни одного рассказа о Холмсе без достойного сюжета или без проблемы, которая бы по-настоящему меня занимала!»

9


Разумеется, рассказы эти с течением времени менялись, в них появлялись новые сюжеты и проблемы. («Его прощальный поклон», «Человек на четвереньках»). Читатель тоже постепенно менялся — «учился» методу Холмса, и удивлять его становилось все труднее. Тем не менее все произведения о Холмсе интригуют и волнуют читателя, вводя его в мир глубокой аналитической мысли, где таинственные происшествия соседствуют с приключениями могучего интеллекта, где есть драматическая неожиданность и знание жизни, человеческой психологии — и в индивидуальных вариациях, и в ее социально-типологическом проявлении, где соблюдена мера вкуса и такта, другими словами говоря, где есть все, что превращает детектив в искусство.

На русском языке чаще всего издавались повесть «Собака Баскервилей» и рассказы из двух первых сборников о Шерлоке Холмсе. Среди них те двенадцать, которые сам Конан Дойл назвал лучшими: «Пестрая лента», «Союз рыжих», «Пляшущие человечки», «Пять апельсиновых зернышек» и др. Возможно, читатель этой книги будет раздосадован, не найдя здесь все эти очень популярные и столь полюбившиеся ему рассказы. Наряду с некоторыми из них («Последнее дело Холмса», «Дьяволова нога») мы предлагаем и те, что издавались редко.

Таким образом, в избранном представлены рассказы из всех пяти сборников Артура Конан Дойла, и читатель сможет сам судить об их достоинствах, может со взрослой ностальгией улыбнуться и взгрустнуть, испытав вечно юношеское влечение к из ряда вон выходящему, может попробовать вновь пережить радость первооткрытия.

И. В. Шабловская


ЗНАК ЧЕТЫРЕХ


Глава I
СУТЬ ДЕДУКТИВНОГО МЕТОДА ХОЛМСА

Шерлок Холмс взял с камина пузырек и вынул из аккуратного сафьянового несессера шприц для подкожных инъекций. Нервными длинными белыми пальцами он закрепил в шприце иглу и завернул манжет левого рукава. Несколько времени, но недолго он задумчиво смотрел на свою мускулистую руку, испещренную бесчисленными точками прошлых инъекций. Потом вонзил острие и откинулся на спинку плюшевого кресла, глубоко и удовлетворенно вздохнул.

Три раза в день в течение многих месяцев я был свидетелем одной и той же сцены, но не мог к ней привыкнуть. Наоборот, я с каждым днем чувствовал все большее раздражение и мучался, что у меня не хватает смелости протестовать. Снова и снова я давал себе клятву сказать моему другу, что я думаю о его привычке, но его холодная, бесстрастная натура пресекала всякие поползновения наставить его на путь истинный. Зная его выдающийся ум, властный характер и другие исключительные качества, я робел и язык прилипал у меня к гортани.

Но в тот день, то ли благодаря кларету, выпитому за завтраком, то ли в порыве отчаяния, овладевшего мной при виде неисправимого упрямства Холмса, я не выдержал и взорвался.

— Что сегодня, — спросил я, — морфий или кокаин?

Холмс лениво отвел глаза от старой книги с готическим шрифтом.

— Кокаин, — ответил он. — Семипроцентный. Хотите попробовать?

— Благодарю покорно! — отрезал я. — Мой организм еще не вполне оправился после афганской кампании. И я не хочу подвергать его лишней нагрузке.

Холмс улыбнулся моему возмущению.

— Возможно, вы правы, Уотсон, — сказал он. — И наркотики вредят здоровью. Но зато я открыл, что они удивительно стимулируют умственную деятельность и проясняют сознание. Так что их побочным действием можно пренебречь.

— Но подумайте, — горячо воскликнул я, — какую цену вы за это платите! Я допускаю, что мозг ваш начинает интенсивно работать, но это губительный процесс, ведущий к перерождению нервных клеток и в конце концов к слабоумию. Вы ведь

12


очень хорошо знаете, какая потом наступает реакция. Нет, Холмс, право же, игра не стоит свеч! Как можете вы ради каких-то нескольких минут возбуждения рисковать удивительным даром, каким природа наделила вас? Поймите, я говорю с вами не просто как приятель, а как врач, отвечающий за здоровье своего пациента.

Шерлок Холмс не обиделся. Наоборот, наш разговор, казалось, развлекал его.

Мой мозг, — сказал он, опершись локтями о ручки кресла и соединив перед собой кончики растопыренных пальцев, — бунтует против безделья. Дайте мне дело! Дайте мне сложнейшую проблему, неразрешимую задачу, запутаннейший случай — и я забуду про искусственные стимуляторы. Я ненавижу унылое, однообразное течение жизни. Ум мой требует напряженной деятельности. Именно поэтому я и выбрал для себя свою уникальную профессию, точнее, создал ее, потому что второго Шерлока Холмса нет на свете.

— Единственный на весь мир частный детектив? — спросил я, поднимая брови.

— Единственный частный детектив-консультант, — ответил Шерлок Холмс — Последняя и высшая инстанция. Когда Грегсон, Лестрейд или Этелни Джонс в тупике, а это их нормальное состояние, они немедленно зовут меня. Я знакомлюсь с подробностями дела и высказываю свое мнение, мнение специалиста. Я не ищу славы. Когда мне удается распутать дело, мое имя не фигурирует в газетах. Я вижу высшую награду в самой работе, в возможности применить на практике мой метод. Вы, Уотсон, хорошо его знаете. Вспомните хотя бы дело Джефферсона Хоупа.

— Да, помню, — ответил я, смягчаясь. — Интереснейший случай. Я даже написал о нем нечто вроде повести под интригующим названием: «Этюд в багровых тонах».

— Я видел вашу повесть, — без энтузиазма покачал головой Холмс. — И, должен признаться, не могу поздравить вас с успехом. Расследование преступления — точная наука, по крайней мере должно ею быть. И описывать этот вид деятельности надо в строгой, бесстрастной манере. А у вас там сантименты. Это все равно, что в рассуждение о пятом постулате Эвклида включить пикантную любовную историю.

— Но там действительно была романтическая история! — запротестовал я. — Я просто строго придерживался фактов.

— Кое о чем можно было и умолчать или хотя бы соблюдать меру в изложении фактов. Единственное, что заслуживает внимания в этом деле, — цепь рассуждений от следствия к причине. Это и привело к успешному раскрытию дела.

Меня рассердили эти слова — ведь я описал дело Холмса, чтобы сделать ему приятное. И еще меня раздражал его эгоизм, в угоду которому надо было бы каждую строку моей книжки посвятить его бесценному методу. Прожив с моим другом на

13


Бейкер-стрит, несколько лет, я не раз подмечал в нем некоторое тщеславие, скрывавшееся под его обычной сдержанной и наставительной манерой. Однако я ничего не ответил ему, а сидел, покачивая больной ногой, из которой не так давно извлекли пулю, выпущенную из афганского ружья, и, хотя рана не мешала ходить, нога к перемене погоды всякий раз ныла.

— С недавних пор я стал участвовать в раскрытии преступлений на континенте, — сказал немного погодя Холмс, набивая свою любимую эпиковую трубку. — На прошлой неделе ко мне обратился за советом Франсуа ле Виллар, который, как вы, вероятно, знаете, выдвинулся за последнее время в число лучших сыщиков Франции. Он обладает замечательно быстрой интуицией, свойственной кельтской расе, но для первоклассного сыщика он недостаточно сведущ в специальных областях нашего искусства. Дело касалось одного завещания и содержало несколько интересных деталей. Я напомнил Виллару два подобных случая — один расследовался в 1857 году в Риге, другой — в 1871-м в Сент-Луисе. И это дало ему ключ к решению. Сегодня утром я получил от него письмо, в котором он благодарит меня за помощь.

Говоря это, он протянул мне сложенный вдвое лист бумаги иностранного производства, который, как я заметил, пестрел словами: magnifique, coup-de-maitre и tours-de-force1, свидетельствующими о горячем восхищении француза.

— Он пишет вам, как ученик учителю, — сказал я.

— Он переоценивает мою помощь, — заметил Холмс безразлично. — Он сам очень способный человек и обладает по меньшей мере двумя из трех качеств, необходимых идеальному детективу: он умеет наблюдать и на основе наблюдений строить выводы. Ему пока еще не хватает знаний, но со временем и это придет. Он сейчас переводит на французский мои брошюры.

— А вы разве пишете?

— Есть грех, — рассмеялся Холмс. — Я написал несколько небольших работ. Одна из них под названием «Определение сортов табака по пеплу» описывает сто сорок сортов сигарного, сигаретного и трубочного табака. К ней приложены цветные фотографии, показывающие разные виды пепла. Табачный пепел — одна из самых частых улик. Иногда очень важная. Если, например, вы можете точно сказать, что человек, совершивший убийство, курит индийский табак, то круг поисков, естественно, сужается. Для опытного глаза разница между черным пеплом трихинопольского табака и белыми хлопьями «птичьего глаза» так же велика, как между картошкой и капустой.

— У вас поразительная способность замечать мелочи, — сказал я.

— Просто я понимаю их важность. Или вот еще работа об отпечатках следов, в ней говорится об использовании гипса для сохранения отпечатка. Одно небольшое исследование посвящено

1 Великолепно, мастерски, гениально (франц.)

14


влиянию профессий на форму руки, в нем даны литографии рук кровельщика, моряка, пробочника, композитора, ткача и шлифовальщика алмазов. Это исследование представляет собой большой практический интерес для детектива, относящегося к своей профессии как к науке. Оно особенно полезно, когда нужно опознать труп или определить занятие преступника. Но я вижу, что злоупотребляю вашим терпением, оседлав любимого конька.

— Нисколько! — горячо запротестовал я. — Мне все это в высшей степени интересно, особенно потому, что я своими глазами видел практическое применение ваших знаний. Вот вы упомянули сейчас умение наблюдать и умение делать выводы. А мне казалось, что это — почти одно и то же.

— Нет, это разные вещи, — ответил Шерлок Холмс, с наслаждением откидываясь на мягкую спинку кресла и выпуская из трубки толстые сизые кольца дыма. — Вот, например, наблюдение показало мне, что утром вы были на почте на Уагмор-стрит, а умение логически мыслить позволило сделать вывод, что вы ходили туда посылать телеграмму.

—. Поразительно! — воскликнул я. — Вы правы. Но должен признаться, я не понимаю, как вы догадались. Я зашел на почту случайно и не помню, чтобы кому-нибудь говорил об этом.

— Проще простого, — улыбнулся Шерлок Холмс моему недоумению. — Так просто, что и объяснять нечего. Хотя, пожалуй, на этом примере я смог бы показать вам разницу между умением наблюдать и умением строить умозаключения. Наблюдение показало мне, что подошвы ваших ботинок испачканы красноватой глиной. А у самой почты на Уигмор-стрит как раз ведутся земляные работы. Земля вся разрыта, и войти на почту, не испачкав ног, невозможно. Глина там особого, красноватого цвета, какой поблизости нигде больше нет. Вот что дало наблюдение. Остальное я вывел логическим путем.

— А как вы узнали, что я посылал телеграмму?

— Тоже просто. Мне известно, что утром вы не писали Никаких писем, ведь я все утро сидел напротив вас. А в открытом ящике вашего бюро я заметил толстую пачку почтовых открыток и целый лист марок. Для чего же тогда идти на почту, как йе за тем, чтобы послать телеграмму? Отбросьте все, что не могло иметь места, и останется один-единственный факт, который и есть истина.

— Действительно, все очень просто, — сказал я, помолчав. — Но случай этот, как вы сами заметили, простейший. Извините мою назойливость, но мне хотелось бы подвергнуть ваш метод более серьезному испытанию.

— Я буду очень рад. Это избавит меня от лишней дозы кокаина. Дайте мне любую задачу по вашему усмотрению.

— Я помню, вы говорили, что когда долго пользуются вещью, на ней обязательно остается отпечаток личности ее владельца. И опытный глаз многое может по ней прочесть. У меня есть часы, они попали ко мне недавно. Будьте так добры, скажите,

15


пожалуйста, каковы были привычки и характер их последнего хозяина?

Я протянул ему часы, признаться, не без тайного удовольствия, ибо, на мой взгляд, задача была неразрешима, а мне хотелось немножко сбить спесь с моего приятеля, чей нравоучительный и не допускающий возражений тон меня иногда раздражал. Он подержал часы в руке, как бы взвешивая их, внимательно рассмотрел циферблат, потом открыл крышку и стал разглядывать механизм, сперва просто так, а потом вооружившись сильной двояковыпуклой лупой. Я едва удержался от улыбки, когда Холмс, щелкнув крышкой, с разочарованным видом протянул мне часы.

— Почти ничего нельзя сказать, — проговорил он. — Часы недавно побывали у мастера. Он их тщательно почистил. Так что я лишен возможности утверждать что-нибудь наверняка.

— Вы правы, — ответил я. — Перед тем как попасть ко мне, они действительно побывали у часовщика.

Мысленно я упрекнул моего приятеля за то, что он свою неудачу объяснил такой неубедительной отговоркой. Интересно, что можно прочесть по нечищенным часам?

— Хотя я и не могу похвастаться результатами, но все-таки я в них кое-что увидел, — сказал он, устремив в потолок отрешенный взгляд. — Если я ошибусь, поправьте меня, пожалуйста, Уотсон. Так вот, часы, по-моему, принадлежали вашему старшему брату, а он унаследовал их от отца.

— Вас, конечно, навели на эту мысль буквы «Г. У.», выгравированные на крышке?

— Именно. Ваша фамилия ведь начинается на «У», не так ли? Часы были сделаны полстолетия назад, инициалы выгравированы почти в то же время. Из этого я заключил, что часы принадлежали человеку старшего поколения. Семейные драгоценности, насколько мне известно, переходят от отца к старшему сыну. Вполне вероятно, что вашего брата звали так же, как вашего отца. А ваш отец, если мне не изменяет память, умер много лет назад. Стало быть, до вас ими владел ваш брат.

— Да, пока все правильно, — заметил я. — А что еще вы увидели в этих часах?

— Ваш брат был человек очень беспорядочный, легкомысленный и неаккуратный. Он унаследовал приличное состояние, перед ним было будущее. Но он все промотал, жил в бедности, хотя порой ему и улыбалась фортуна. В конце концов он спился и умер. Вот и все, что удалось мне извлечь из часов.

Расстроенный, я вскочил со стула и, хромая, зашагал по комнате.

— Это, Холмс, в высшей степени некрасиво с вашей стороны. Вы каким-то образом проведали о судьбе моего несчастного брата, а теперь делаете вид, что вам это стало известно каким-то чудом только сейчас. Я никогда не поверю, что все это рассказали вам какие-то старые часы! Это жестоко и, уж если на то пошло, отдает шарлатанством!

16


— Мой дорогой Уотсон, — сказал мягко Холмс, — простите меня, ради бога. Решая вашу задачу, я забыл, как близко она вас касается, и не подумал, что упоминание о вашем брате будет тяжело для вас. Но, уверяю вас, я ничего не знал о существовании вашего брата до той минуты, пока не увидел часы.

— Тогда объясните мне, как вы все это узнали. Ваш рассказ о моем брате соответствует действительности до мельчайших подробностей.

— Счастливое совпадение. Я мог только предполагать с той или иной степенью вероятности, но оказалось, что так все и было.

— Но это не просто догадка?

— Разумеется, нет. Я никогда не гадаю. Очень дурная привычка: действует гибельно на способность логически мыслить. Вы поражены, потому что не видите хода моих мыслей, а мелкие факты для вас не существуют. А ведь именно на них, как правило, строится рассуждение. Вот, например, мой первый вывод — что вашему брату была несвойственна аккуратность. Если вы внимательно рассмотрите тыльную сторону часов, то заметите, что футляр не только в двух местах помят, но и сильно поцарапан чем-то твердым, например ключом или монетами, которые ваш брат носил в одном кармане с часами. Ясно, что не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предположить, что человек, обращающийся с часами, стоящими пятьдесят гиней, таким беспардонным образом, аккуратностью не отличается. Нетрудно также сообразить, что если человек получил по наследству такие дорогие часы, то, значит, и само наследство было не маленькое.

Я кивнул, чтобы показать, что слушаю его со вниманием.

— В английском ломбарде, когда берут в залог часы, номер квитанции обычно наносят иглой на внутреннюю сторону крышки. Это гораздо удобнее всяких ярлыков. Нет опасности, что ярлык потеряется или что его подменят. На этих часах я разглядел при помощи лупы не менее четырех таких номеров. Вывод — ваш брат часто оказывался на мели. Второй вывод — время от времени ему удавалось поправить свои дела, иначе он не смог бы выкупить заложенные часы. Наконец, взгляните на нижнюю крышку, в которой отверстие для ключа. Смотрите, сколько царапин, это следы ключа, которым не сразу попадают в отверстие. У человека непьющего таких царапин на часах не бывает. У пьяниц они есть всегда. Ваш брат заводил часы поздно вечером, и вон сколько отметин оставила его нетвердая рука. Что же во всем этом чудесного и таинственного?

— Да, теперь и я вижу, что все очень просто. И сожалею, что был несправедлив. Я должен был больше доверять вашим исключительным способностям. Можно мне задать один вопрос: есть ли у вас сейчас на руках какое-нибудь интересное дело?

— Нет. Отсюда и кокаин. Я не могу жить без напряженной умственной работы. Исчезает цель жизни. Посмотрите в окно. Как уныл, отвратителен и безнадежен мир! Посмотрите, как желтый туман клубится по улице, обволакивая грязно-коричне-

17


вые дома. Что может быть более прозаично и грубо материально? Какая польза от исключительных способностей, доктор, если нет возможности применять их? Преступление скучно, существование скучно, ничего не осталось на земле, кроме скуки. Я открыл было рот, чтобы возразить на его тираду, но в дверь громко поступали, и в комнату вошла хозяйка, неся на медном подносе визитную карточку.

Вас спрашивает молодая девушка, сэр, — обратилась хозяйка к моему другу.

— Мисс Мэри Морстен, — ответил он. — Хм, это имя мне незнакомо. Пригласите, пожалуйста, мисс Морстен войти, миссис Хадсон. Не уходите, доктор. Я хочу, чтобы вы остались.

Глава II
МЫ ЗНАКОМИМСЯ С ДЕЛОМ

Мисс Морстен вошла в комнату легким, уверенным шагом, держась спокойно и непринужденно. Это была совсем молодая девушка, блондинка, хрупкая, изящная, одетая с безупречным вкусом и в безупречно чистых перчатках. Но в ее одежде была заметна та скромность, если не простота, которая наводит на мысль о стесненных обстоятельствах. На ней было платье из темно-серой шерсти, без всякой отделки, и маленькая шляпка того же серого тона, которую слегка оживляло белое перышко сбоку. Лицо ее было бледно, а черты не отличались правильностью, но зато выражение этого лица было милое и располагающее, а большие синие глаза светились одухотворенностью и добротой. На своем веку я встречал женщин трех континентов, но никогда не доводилось мне видеть лица, которое так ясно свидетельствовало бы о благородстве и отзывчивости души. Когда мисс Морстен садилась на стул, который Холмс предложил ей, я заметил, что руки и губы ее дрожат, видимо, от сильного внутреннего волнения.

— Я пришла именно к вам, мистер Холмс, — начала наша гостья, — потому что это вы помогли моей хозяйке миссис Сесил Форрестер распутать одну семейную историю. Она до сих пор не может забыть вашу доброту и ваш ум.

— Миссис Сесил Форрестер? — повторил задумчиво Холмс — Помню, что мне действительно удалось немного помочь ей. Случай, однако, был весьма простой.

Миссис Форрестер о нем другого мнения. Но зато о деле, которое привело меня к вам, вы этого не скажете. Трудно вообразить себе ситуацию более странную и необъяснимую, чем та, в которой я очутилась.

Холмс потер руки, и глаза у него заблестели. Он подался вперед на своем кресле, его резко очерченные, ястребиные черты приняли выражение самого напряженного внимания.

18


Изложите ваше дело, —сказал он сухим, деловым тоном.

и почувствовал себя неловко и, поднимаясь со стула, сказал:

— С вашего позволения я покину вас?

К моему удивлению, мисс Морстен остановила меня, подняв затянутую в перчатку руку.

Если ваш друг останется, — сказала она, — он окажет мне неоценимую услугу.

Я опять сел, мисс Морстен продолжала:

Вкратце дело состоит в следующем. Мой отец служил офицером в одном полку в Индии. Когда я была совсем маленькой, он отправил меня в Англию. Мать моя умерла, родственников в Англии у нас не было, и отец поместил меня в один из лучших частных пансионов в Эдинбурге. Там я воспитывалась до семнадцати лет. В 1878 году мой отец, бывший в то время старшим офицером полка, получил годичный отпуск и приехал в Англию. Он дал мне телеграмму из Лондона, что доехал благополучно, остановился в гостинице «Лэием» и очень ждет меня. Каждое слово в телеграмме — я очень хорошо помню ее — дышало отцовской любовью и заботой. Приехав в Лондон, я прямо с вокзала отправилась в гостиницу. Там мне сказали, что капитан Морстен действительно остановился у них, но что накануне вечером он ушел куда-то и до сих пор не возвращался. Весь день я ждала от него известив. Вечером по совету администратора гостиницы я обратилась в полицию. На следующий день во всех газетах появилось объявление об исчезновении моего отца, на которое мы не получили никакого ответа. С того самого дня и до сих пор я ни слова не слыхала о моем несчастном отце. Он вернулся в Англию, мечтая увидеть дочь, отдохнуть, пожить счастливой, спокойной жизнью, а вместо этого... — Мисс Морстен прижала руку к горлу, и сдавленное рыдание оборвало на полуслове фразу.

— Когда это случилось? — спросил Холмс, открывая записную книжку.

— Мой отец исчез 3 декабря 1878 года, почти десять лет назад.

— А его вещи?

— Они остались в гостинице. В них не было ничего, что помогло бы раскрыть тайну его исчезновения: одежда, книги, много редких вещиц с Андаманских островов. Отец служил офицером в части, несшей охрану тюрьмы.

— Выли ли у него в Лондоне друзья?

— Я знала только одного: майора Шолто. Они служили вместе в Тридцать четвертом бомбейском пехотном полку. Майор вышел в отставку, вернулся в Англию незадолго до приезда моего отца и поселился в Аппер-Норвуде. Мы, конечно, связались с ним, но он, оказывается, даже не слыхал о возвращении своего друга.

— Очень странное дело, — заметил Холмс.

— Но самое интересное впереди. Шесть лет назад, именно 4 мая 1882 года, в «Таймсе» появилось объявление о том, что ра-

19


зыскивается мисс Морстен, адрес просили в ее интересах сообщить в «Таймс». Я тогда только что поступила на место компаньонки к миссис Сесил Форрестер. Она посоветовала мне послать мой адрес в отдел объявлений. И в тот же день, как адрес появился в газете, я получила по почте посылку — небольшую картонную коробочку. В ней оказалась очень крупная и красивая жемчужина, но никакой даже самой маленькой записки, объясняющей, от кого подарок, в посылке не было. И с тех пор каждый год в один и тот же день я получала nd почте точно такую коробку с точно таким жемчугом без всякого указания, кто отправитель. Я показывала жемчуг ювелиру, и он сказал, что это редкий и дорогой сорт. Вы и сами сейчас увидите, как он красив.

Мисс Морстен открыла плоскую коробочку: там было шесть превосходных жемчужин, каких я никогда не видел.

— Очень интересно, — проговорил Шерлок Холмс. — А не произошло ли с вами еще чего-нибудь?

— Да, не далее как сегодня. Поэтому-то я и пришла к вам. Утром я получила вот это письмо. Прочитайте его.

— Спасибо, — сказал Холмс, беря письмо. — И конверт, пожалуйста. На штемпеле — Лондон, Юго-Запад, 7 июля. Гм! В углу — отпечаток мужского большого пальца. Вероятно, почтальона. Бумага самого лучшего качества. Конверт — шесть пенсов за пачку. Человек со вкусом, по крайней мере в этом отношении. Обратного адреса нет. «Будьте сегодня вечером у третьей колонны, слева у входа в театр «Лицеум». Если вы боитесь, возьмите с собой двоих друзей. С вами поступили несправедливо. Это должно быть исправлено. Полиции не сообщайте. Если вмешается полиция, все рухнет. Ваш доброжелатель». Н-да, действительно! Отличная, превосходнейшая загадка! Что вы собираетесь делать, мисс Морстен?

— Это как раз я и хотела у вас спросить.

— Тогда, конечно, сегодня вечером мы едем, куда указано в письме. Вы, я и, конечно, доктор Уотсон. Он самый подходящий для этого человек. Ваш незнакомый доброжелатель пишет, чтобы вы привели с собой двоих друзей. А мы с Уотсоном уже не раз работали вместе.

— А доктор Уотсон согласится пойти? — спросила мисс Морстен, и я услыхал в ее голосе чуть ли не мольбу.

— Почту за честь и особое счастье, — сказал я горячо, — если смогу быть вам полезен!

— Вы оба так добры ко мне, — ответила мисс Морстен. — Я живу очень уединенно, у меня нет друзей, на чью помощь я могла бы рассчитывать. Так я приду к вам к шести. Это не будет поздно?

— Только не опаздывайте, — ответил Холмс. — У меня к вам еще один вопрос. Скажите, это письмо написано тем же почерком, что и адрес на коробках с жемчужинами?

— Они у меня с собой, — ответила мисс Морстен, вынимая из сумочки несколько листов оберточной бумаги.

20


Вы идеальный клиент. У вас хорошая интуиция. Ну посмотрим.

Он разложил листы на столе и стал внимательно разглядывать один за другим.

Почерк везде, кроме письма, изменен, — сказал он вскоре. — Но никакого сомнения: все адреса и письмо написаны одним человеком. Смотрите, «е» везде одинаково, обратите также внимание, как изогнуто конечное «s». И там и здесь видна одна рука. Я не хотел бы заронить в вас ложную надежду, но скажите, мисс Морстен, нет ли сходства между этим почерком и рукой вашего отца?

— Никакого.

— Я так и думал. Так, значит, мы ждем вас в шесть. Позвольте мне оставить у себя все эти бумаги. Я еще подумаю о вашем деле. Время у нас есть. Сейчас только половина четвертого. До свидания.

— До свидания, — ответила наша гостья и, спрятав коробочку с жемчужинами за корсаж и взглянув на нас обоих добрыми, ясными глазами, ушла. Стоя у окна, я смотрел, как она удалялась легким, быстрым шагом, пока серая шляпка и белое перышко не затерялись в серой толпе.

— Какая очаровательная девушка! — воскликнул я, повернувшись к моему другу.

Холмс опять разжег свою трубку и, прикрыв глаза, откинулся на спинку кресла.

— Очаровательная? — переспросил он апатично. — Я не заметил.

— Нет, Холмс, вы не человек, вы арифмометр! — воскликнул я. — Вы иногда просто поражаете меня!

Холмс мягко улыбнулся.

— Самое главное — не допускать, чтобы личные качества человека влияли на ваши выводы. Клиент для меня — некоторое данное, один из компонентов проблемы. Эмоции враждебны чистому мышлению. Поверьте, самая очаровательная женщина, какую я когда-либо видел, была повешена за убийство своих троих детей. Она отравила их, чтобы получить деньги по страховому полису. А самую отталкивающую наружность среди моих знакомых имел один филантроп, истративший почти четверть миллиона на лондонских бедняков.

— Но на сей раз...

— Я никогда не делаю исключений. Исключения опровергают правило. Послушайте, Уотсон, вам когда-нибудь приходилось заниматься изучением характера по почерку? Что вы можете сказать об этом?

— Почерк разборчивый и правильный, — ответил я, — по-видимому, принадлежит человеку деловому и с сильным характером.

Холмс покачал головой.

— Посмотрите на высокие буквы, — сказал он. — Они едва выступают над строчкой: «d» можно принять за «a», а «l» за «e».

21


Человек с сильным характером может писать очень неразборчиво, но высокие буквы у него действительно высокие. Наш корреспондент букву «к» везде пишет по-разному, а заглавные буквы таковы, что можно предположить в его характере амбицию. Ну, ладно, я ухожу. Мне надо навести кое-какие справки. Рекомендую почитать в мое отсутствие эту книгу — замечательное произведение. «Мученичество человека» Уинвуда Рида. Я вернусь через час.

Я сидел возле окна с книгой в руках, но мысли мои были далеко от смелых рассуждений автора. Я вспоминал нашу недавнюю посетительницу — ее улыбку, красивый грудной голос. Необъяснимая тайна омрачила ее жизнь. Ей было семнадцать лет, когда исчез ее отец, значит, сейчас ей двадцать семь — прекрасный возраст, когда робкая застенчивость юности уже прошла и жизнь уже немного остудила голову. Так я сидел и размышлял, пока мои мысли не приняли столь опасное направление, что я поспешил за письменный стол и яростно набросился на только что появившийся курс патологии. Как я мог, простой армейский хирург с простреленной ногой и тощим кошельком, как осмелился мечтать о подобных вещах? Она была неким данным, одним из компонентов проблемы — ничего больше. Если будущее мое черно, то лучше думать о нем с холодным спокойствием, как подобает мужчине, а не расцвечивать его пустой игрой воображения.

Глава III
В ПОИСКАХ РЕШЕНИЯ

Холмс возвратился в половине шестого. Он был оживлен, весел и бодр — так обычно сменялись его приступы черной меланхолии.

— В этом деле нет ничего загадочного, — сказал он, беря из моих рук чашку чаю, которую я ему налил, — Факты, по-видимому, допускают только одно объяснение.

— Вы уже нашли разгадку?!

— Ну, это еще рано утверждать. Пока я нашел одну чрезвычайно важную деталь. Она позволяет предположить многое, но многое еще предстоит и выяснить. Я только что обнаружил, просмотрев подшивку «Таймса», что майор Шолто из Аппер-Нор-вуда, служивший в Тридцать четвертом бомбейском пехотном полку, умер 28 апреля 1882 года.

— Вы, вероятно, Холмс, сочтете меня тупицей, но я не вижу в этом ничего особенного.

— Не видите? Вы поражаете меня, Уотсон. Ну, ладно, посмотрим на дело с другой стороны. Итак, капитан Морстен исчез. Единственный человек в Лондоне, кого он мог навестить, — майор Шолто. Но майор Шолто сказал, что о приезде Морстена в Англию ничего не слышал. А через четыре года майор умирает. Проходит неделя после его смерти, и дочка капитана Морстена получает

22


ценный подарок. Через год еще один, потом еще. И так несколько лет подряд, пока не приходит письмо, где сказано, что с ней поступили несправедливо. Это, безусловно, намек на исчезновение ее отца. Зачем бы наследники Шолто стали посылать ей драгоценные подарки, если бы они не знали какой-то тайны и если бы не хотели за что-то вознаградить мисс Морстен? Можете ли вы как-нибудь по-другому объяснить и связать воедино все эти факты? Но какое странное вознаграждение! И в какой Странной форме оно предложено! Почему он прислал свое письмо сейчас, а не шесть лет назад? Кроме того, в письме говорится, что несправедливость должна быть заглажена. Какая несправедливость? Ведь не может же быть, что отец ее жив. Значит, он имеет в виду что-то другое.

— Да, в этой истории есть еще темные места, — задумчиво проговорил Холмс. — Но наша сегодняшняя поездка все объяснит. А вот и мисс Морстен. Слышите, подъехал кэб. Вы готовы? Тогда идемте. Уже седьмой час.

Я взял шляпу и свою самую толстую трость. Холмс, я заметил, достал из ящика письменного стола револьвер и сунул его в карман. Было ясно, что нашу ночную поездку он считает делом серьезным.

На мисс Морстен был темный плащ, ее милое лицо было бледно, но спокойно. Она не была бы представительницей слабого пола, если бы наше странное путешествие не вызвало у нее тревоги, но самообладание ее было поразительно, и она охотно отвечала на вопросы Шерлока Холмса.

— Майор Шолто был очень близкий друг моего отца. В своих письмах отец неизменно упоминал о майоре. Они вместе служили офицерами в охранных войсках на Андаманских островах и, таким образом, много времени проводили вместе. Между прочим, в письменном столе отца был найден один очень странный документ. Никто не мог понять, что это такое. Я не знаю, имеет ли он к этой истории отношение, но на всякий случай захватила его с собой. Может быть, вам будет интересно взглянуть на него. Вот он.

Холмс развернул сложенный в несколько раз лист бумаги и осторожно разгладил его у себя на коленях. Затем с помощью лупы он стал очень тщательно рассматривать его.

— Бумага сделана в Индии, — сказал он. — Какое-то время лист был приколот кнопками к доске. На нем набросан план одного крыла какого-то большого дома с многочисленными комнатами, коридорами и переходами. В одном месте красными чернилами поставлен крестик, над ним полуистершаяся надпись карандашом «3,37 слева». В левом углу стланный иероглиф, похожий на четыре написанных в ряд креста, перекладины которых соприкасаются, за ним грубым, размашистым почерком стоит: «Знак четырех — Джонатан Смолл, Мохаммед Сингх, Абдулла Хан Дост Акбар». Не понимаю, какое это может иметь отношение к вашей истории? Однако, по-видимому, это важный документ.

23


Его заботливо хранили в записной книжке, так как обе его стороны чистые.

— Мы и нашли его в записной книжке.

— Не потеряйте его, мисс Морстен. Может быть, он еще нам пригодится. Я начинаю думать, что это дело более сложное и запутанное, чем мне показалось сначала. Я должен заново все обдумать.

Холмс откинулся на спинку сиденья, по его сдвинутым бровям и отсутствующему взгляду я понял, что он напряженно думает. Мы с мисс Морстен говорили вполголоса о нашем путешествии и о том, чем оно может кончиться, а наш спутник всю дорогу хранил непроницаемое молчание.

Был сентябрьский вечер, около семи часов. С самого утра стояла отвратительная погода. И сейчас огромный город окутывала плотная пелена тумана, то и дело переходящего в дождь. Мрачные, грязного цвета тучи низко нависли над грязными улицами. Фонари на Стрэнде расплывались дымными желтыми пятнами, отбрасывая на мокрый тротуар поблескивающие круги. Освещенные окна магазинов бросали через улицу, полную пешеходов, полосы слабого, неверного сияния, в котором, как белые облака, клубился туман. В бесконечной процессии лиц, проплывавших сквозь узкие коридоры света, — лиц печальных и радостных, угрюмых и веселых, — мне почудилось что-то жуткое, будто двигалась толпа привидений. Как весь род человеческий, они возникали из мрака и снова погружались во мрак. Я человек не впечатлительный, но этот унылый, тягостный вечер и наше странное путешествие подействовали мне на нервы, и мне стало не по себе. Я видел, что и мисс Морстен испытывает то же. Один Холмс, казалось, не замечал ничего. Он держал на коленях открытую записную книжку и время от времени заносил туда какие-то цифры и заметки при свете карманного фонарика.

У боковых входов театра «Лицеум» толпилось уже много народу, к главному входу нескончаемым потоком подъезжали двуколки и кареты, из которых выходили мужчины с белой накрахмаленной грудью и женщины, закутанные в шали и сверкающие бриллиантами. Едва мы достигли третьей колонны — назначенного места встречи, как от нее отделился низенький, смуглый, вертлявый человек в одежде кучера и подошел к нам.

— Вы вместе с мисс Морстен? — спросил он.

— Я мисс Морстен, а эти джентльмены — мои друзья. Незнакомец посмотрел на нас очень внимательным, пронизывающим насквозь взглядом.

— Простите меня, мисс, — сказал он настойчиво, — но я прошу вас дать слово, что никто из ваших друзей не служит в полиции.

— Даю вам слово, — спокойно ответила мисс Морстен.

Человек пронзительно свистнул, и какой-то уличный мальчишка подвел к нам стоявший на той стороне кэб и отворил дверцу. Наш собеседник вскочил на козлы, мы сели внутрь. Воз-

24


ница взмахнул вожжами, и кэб с бешеной скоростью покатил сквозь туман.

Ситуация была несколько необычной. Мы ехали неизвестно куда и неизвестно зачем. Или вся эта история была мистификацией, чьей-то шуткой, чего не было никаких оснований предполагать, или, что было более похоже на истину, нам предстояло узнать что-то очень важное. Мисс Морстен держала себя по обыкновению спокойно и сдержанно. Я пытался ободрить ее рассказами о своих приключениях в Афганистане, но, сказать по правде, меня самого так взволновала эта поездка и так разбирало любопытство, что мои истории были, пожалуй, несколько путанны. Мисс Морстен и по сей день утверждает, что я рассказал ей тогда занятный случай, как однажды глубокой ночью ко мне в палатку заглянул мушкет и я дуплетом уложил его из двуствольного тигренка. Сперва я еще мог уследить, куда мы едем, но очень скоро благодаря быстроте, с которой мы мчались, туману, а также моему плохому знанию Лондона я перестал ориентироваться и мог сказать только, что мы едем уже очень давно. Шерлок Холмс, однако, не терял направления и то и дело шепотом называл площади и улицы, по которым мы проносились.

— Рочестер-роуд, — говорил он. — А вот и Винсент-сквер. Выезжаем на Воксхолл-бридж-роуд. Очевидно, мы едем в Суррей. Да, пожалуй, что туда. Проезжаем мост. Смотрите, в проемах блестит вода.

И в самом деле, внизу блеснула темная вода Темзы, в которой отражаются зажженные фонари, но вот кэб уже на другом берегу, мчится по запутанному лабиринту узких, извилистых улочек.

— Уондсуэрт-роуд, — говорит Холмс, — Прайори-роуд, Ларк-холл-лейн, Стокуэлл-плейс, Роберт-стрит, Коулд-харбор-лейн. А цель нашего путешествия лежит, кажется, не в фешенебельной части города.

Мы действительно проезжали через один из самых мрачных и подозрительных районов Лондона. Слева и справа тянулись ряды унылых кирпичных домов, однообразие которых нарушали только ярко освещенные трактиры непрезентабельного вида на углах улиц. Затем пошли двухэтажные виллы с миниатюрными садиками перед домом, затем снова бесконечные ряды новых безвкусных кирпичных зданий — чудовищные щупальца, которые протягивает во все стороны город-гигант.

Наконец кэб остановился у третьего дома совсем новой улицы. Ни один из соседних домов не был обитаем. Тот, у которого мы остановились, был такой же темный, как и соседние, не считая светлого окошка в кухне. Мы постучали, нам тотчас открыл слуга-индус в желтом тюрбане и белом свободном платье, подпоясанном желтым кушаком. Было странно видеть эту экзотическую фигуру в дверях третьеразрядного лондонского загородного дома.

— Сагиб ждет вас, — сказал он, и в тот же миг из внутренних комнат послышался тонкий, пронзительный голос:

— Проведите их ко мне. Немедленно проведите их ко мне!

25


Глава IV
ИСТОРИЯ ЧЕЛОВЕЧКА С ЛЫСИНОЙ

Мы последовали за индусом по скудно освещенному и почти пустому мрачному коридору. У двери справа он остановился и распахнул ее настежь. В глаза нам ударил яркий желтый свет. Посреди комнаты стоял маленький человечек с вытянутой головой. Блестящую лысину, торчащую, как голая вершина горы в окружении сосен, обрамляли рыжие волосы. Он стоял, потирая руки, черты его лица находились в постоянном движении: он то улыбался, то хмурился, ни на минуту не оставаясь в покое. Природа наделила его отвислой нижней губой и выдающимися желтыми и неровными зубами, которые он безуспешно пытался прикрыть, то и дело поглаживая рукой нижнюю часть лица. Несмотря на столь заметную лысину, он производил впечатление молодого человека. Ему и было в действительности около тридцати лет.

— К вашим услугам, мисс Морстен, — повторял он тонким, высоким голосом. — К вашим услугам, господа. Прошу вас, входите в кабинет затворника. Как видите, мисс, мой кабинет мал, но зато я все в нем устроил по собственному вкусу. Оазис искусства среди мерзости запустения Южного Лондона.

Мы были поражены видом комнаты, куда он нас приглашал. В этом мрачном доме она походила на бриллиант чистой воды в медной оправе: на окнах шелковые занавеси, гобелены, картины в тяжелых рамах, восточные вазы. Ковер на полу был в янтарных и черных тонах и такой толстый, пушистый и мягкий, что ноги утопали в нем по щиколотку, как во мху. Поверх ковра были брошены две большие тигровые шкуры, которые вместе с огромным кальяном, стоящим в углу на подстилке, создавали в комнате ощущение восточной роскоши. На почти невидимой золотой проволоке в центре комнаты висела серебряная лампа в виде голубя. Она горела, наполняя комнату тонким, легким ароматом.

— Мистер Таддеуш Шолто, — проговорил маленький человечек, все так же дергаясь и улыбаясь. — Так меня зовут. Вы, конечно, мисс Морстен. А эти джентльмены...

— Мистер Шерлок Холмс и доктор Уотсон.

— Доктор, а! — воскликнул человечек, явно обрадованный. — А у вас есть с собой стетоскоп? Можно ли попросить вас об одном одолжении? Не будете ли вы столь любезны? У меня, видите ли, существует подозрение, что мой митральный клапан не в порядке. Насчет аорты я не беспокоюсь, но вот митральный клапан! Я бы хотел узнать ваше о нем мнение.

Я выслушал его сердце, но не нашел никаких отклонений от нормы, если не считать того, что человечек был чем-то до полусмерти напуган — его трясло с головы до ног.

— Митральный клапан в порядке, — сказал я. — У вас нет причин тревожиться.

26


— Вы должны извинить мне мою тревогу, мисс Морстен, — галантно сказал человечек. — Я великий страдалец. И я уже давно подозреваю — с моим митральным клапаном что-то неладное. И счастлив слышать, что мои подозрения беспочвенны. Если бы, мисс Морстен, ваш отец щадил свое сердце, он был бы все еще жив.

Я чуть не дал ему пощечину, так разозлил он меня своим грубым и бесцеремонным прикосновением к столь деликатному предмету. Мисс Морстен села, лицо ее побледнело так, что даже губы стали белые.

— Я сердцем чувствовала, что моего отца нет в живых, — проговорила она.

— Я вам все-все объясню, — сказал человечек. — Больше того, я исправлю причиненную вам несправедливость. Я обязательно это сделаю, что бы ни говорил мой брат Бартоломью. Я очень рад видеть у себя ваших друзей не только как ваших телохранителей, но и как свидетелей всего, что я сегодня собираюсь сказать и сделать. Мы трое в состоянии оказать решительное сопротивление брату Бартоломью. Но пусть не будет свидетелей — ни полиции, ни понятых. Мы все хорошо уладим между собой, не вмешивая никого постороннего. Ничто так сильно не может рассердить брата Бартоломью, как огласка, — сказал человечек и сел на низкую софу, вопросительно прищурив на нас свои близорукие, водянистые голубые глаза.

— Что касается меня, — сказал Шерлок Холмс, — то готов вас заверить: все вами сказанное дальше меня не пойдет.

Я в знак согласия кивнул.

— Ну и прекрасно, ну и прекрасно! Позвольте предложить вам рюмку кьянти, мисс Морстен, или, быть может, токайского? Других вин я не держу. Прикажете открыть бутылку? Нет? Тогда, я надеюсь, вы не станете возражать, если я закурю? Вас не обеспокоит табачный дым, легкий бальзамический аромат восточного табака? Я немного нервничаю, а мой кальян — несравненное успокаивающее средство.

Он приладил к большому сосуду трубку, и дым весело забулькал в розовой воде. Мы сидели полукругом, вытянув головы и уперев подбородки в ладони, а странный дергающийся человечек с блестящей куполообразной лысиной сидел в центре и нервно курил кальян.

— Решив послать вам это приглашение, — сказал он наконец, — я мог бы, конечно, просто написать в письме мой адрес, но я побоялся, что вы оставите без внимания мою просьбу и пригласите с собой не тех людей. Поэтому я позволил себе назначить вам это свидание у театра с моим слугой Уильямом, которому полностью доверяю. Ему были даны инструкции, что если он что-нибудь заподозрит, пусть едет домой один. Вы простите мне эту предосторожность, но я человек, склонный к уединению и, если можно так сказать, утонченный, а ничего более прозаического, чем полиция, нет. У меня инстинктивное отвращение ко всяким проявлениям грубого материализма. Я редко вступаю в соприкос-

27


новение с чернью. Как видите, я живу окруженный самой изысканной обстановкой. Я могу назвать себя покровителем искусств. Это моя слабость. Пейзаж на стене — подлинный Коро, и если знаток мог бы, пожалуй, оспаривать подлинность вот этого Сальватора Роза, то насчет вон того Бугро не может быть и сомнения. Я поклонник современной французской школы.

— Простите меня, мистер Шолто, — сказала мисс Морстен, — я здесь по вашей просьбе, вы хотели что-то рассказать мне. Сейчас уже очень поздно, и мне бы хотелось, чтобы наш разговор был как можно короче.

— Но он все-таки займет у нас какое-то время, — ответил наш хозяин. — Ибо мы, без всякого сомненья, должны будем поехать в Норвуд к моему брату Бартоломью. Мы поедем все вместе и попытаемся одолеть его упрямство. Он очень сердит на меня за то, что я повел дело так, как считаю наиболее справедливым. Вчера вечером мы с ним сильно поспорили. Вы не представляете себе, каким ужасным бывает мой брат, когда сердится.

— Если нам предстоит ехать в Норвуд, так не лучше ли отправиться немедленно, — осмелился предложить я.

Человечек рассмеялся так, что у него покраснели уши.

— Ну нет, это вряд ли получится! — воскликнул он. — Я не знаю, как мой брат воспримет ваш приезд. Поэтому я должен сперва приготовить вас, объяснить, в каких мы состоим отношениях друг к другу. Прежде всего я должен заметить, что в этой истории имеются моменты, которые для меня самого остаются тайной. Стало быть, я вам расскажу не все, а только то, что известно мне самому.

Мой отец, как вы уже догадались, — майор Джон Шолто, служивший некогда в Индии в колониальных войсках. Одиннадцать лет назад он подал в отставку, вернулся в Англию и поселился в усадьбе Пондишери-Лодж в Аппер-Норвуде. В Индии он разбогател и вернулся домой с богатой коллекцией восточных редкостей и целым штатом туземных слуг. Таким образом, он смог купить себе дом и зажил, окруженный роскошью. Других детей, кроме меня и моего брата-близнеца Бартоломью, у него не было.

Я очень хорошо помню, какие чувства вызвало у нас исчезновение капитана Морстена. О том, что он исчез, мы узнали из газет, а так как капитан Морстен был другом нашего отца, мы с братом обсуждали происшествие в его присутствии. Он обычно присоединялся к нам и гадал, что же в действительности произошло. Мы ни на один миг не подозревали, что тайна исчезновения капитана похоронена в его груди, что из всех людей ему одному была известна судьба Артура Морстена.

Но мы, однако, знали, что какая-то тайна тяготеет над нашим отцом, какая-то несомненная опасность угрожает ему. Он очень боялся выходить один и в качестве привратников в Пондишери-Лодж всегда держал бывших профессиональных боксеров. Уиль-

28


ям, который привез вас сегодня, один из них. Он был когда-то чемпионом Англии в легком весе. Наш отец никогда не говорил нам, чего он боится. Но из его поведения было ясно, что он смертельно боится людей на деревянной ноге. Однажды он выстрелил из пистолета в человека на деревяшке, который оказался всего-навсего безобидным торговцем; чтобы замять дело, отцу пришлось заплатить большие деньги. Мы с братом склонны были считать это простой причудой отца, но последующие события заставили нас изменить мнение.

В начале 1882 года мой отец получил из Индии письмо, которое как громом поразило его. Он чуть не лишился сознания, когда распечатал его утром за завтраком, и с того дня до самой смерти он так и не оправился. Что было в том письме, мы так никогда и не узнали, но когда он держал его, я успел заметить, что это была скорее коротенькая записка, кое-как нацарапанная. Наш отец уже много лет страдал хронической нервной болезнью. Теперь же состояние его резко ухудшилось, он стал на глазах слабеть, и в конце апреля врачи предупредили нас, что надежды на выздоровление нет. Нас позвали к отцу, он хотел сказать нам свое последнее слово.

Когда мы вошли в комнату, отец сидел на постели в подушках и тяжело дышал. Он попросил нас запереть дверь на замок и подойти к его постели с обеих сторон. Взяв нас обоих за руки, он заговорил голосом, надломленным волнением и болью, и мы с братом услыхали поразительное признание, которое я попытаюсь воспроизвести дословно.

«Есть только одно, — начал он, — что тяготит мою душу в эту торжественную минуту. Это несправедливость, которую я допустил по отношению к бедной сироте — дочери Морстена. Проклятая жадность, которая была неотступным пороком всю мою жизнь, лишила ее сокровищ, по крайней мере той их части, которая по

/справедливости принадлежит ей. Но и я сам ни на что не употребил их, так слепа и глупа алчность. Самое чувство владения сокровищами так было приятно мне, что я не мог ни с кем поделить их. Видите жемчужные четки рядом с пузырьком хины? Даже с ними я не могу расстаться, хотя я и вынул их специально, чтобы послать ей. Вы, мои сыновья, должны будете отдать принадлежащую ей часть сокровищ Агры. Но ничего не отдавайте, даже эти четки, пока не закроете мне глаза. Ведь бывало, что человек стоит одной ногой в могиле и все-таки остается жив. Я расскажу вам, как умер Морстен, — продолжал он, — Много лет он страдал болезнью сердца, но скрывал это от всех, кроме меня. В Индии мы с ним благодаря удивительному стечению обстоятельств стали обладателями огромного богатства, которое я, выйдя в отставку, увез в Англию. Скоро вернулся в Англию и Морстен и в день возвращения явился ко мне за своей долей. Со станции он пришел в Пондишери-ЛоДж пешком, его впустил мой преданный слуга старик Лал Човдар, которого уже нет в живых. У нас с Морстеном вышла ссора из-за того, как поде-

29


лить сокровища. Морстен в приступе ярости вскочил со стула, лицо у него вдруг почернело, он прижал руку к сердцу, упал навзничь, ударившись головой об угол ларца, в котором хранились сокровища. Когда я нагнулся над ним, то, к ужасу своему, обнаружил, что он мертв.

Долгое время я оставался в растерянности, не зная, что делать. Первым моим побуждением было, конечно, позвать на помощь, но я понимал, что имеются все основания подозревать меня в убийстве. Смерть в момент ссоры, глубокая рана на голове — все это было против меня. К тому же официальное расследование неминуемо занялось бы сокровищами, а у меня были веские основания никого не посвящать в их тайну. Морстен сказал мне, что ни одна душа на свете не знает, куда он поехал. И я стал склоняться к мысли, что нет надобности, чтобы хоть одна душа узнала это.

Я все еще пребывал в полной растерянности, как вдруг, подняв голову, увидел в дверях моего слугу Лал Човдара. Он неслышно скользнул в комнату и запер за собой дверь.

— Не бойтесь, сагиб, — сказал он. — Никто не узнает, что вы убили его. Спрячем его подальше — и концы в воду.

— Но я не убивал! — запротестовал я.

— Я все слышал, — улыбаясь, покачал головой Лал Човдар. — Я слышал, как вы ссорились, слышал звук удара. Но на губах моих печать молчания. Все в доме спят. Давайте вместе унесем его.

И я решился. Если мой собственный слуга не верит мне, как можно рассчитывать, что в твою невиновность поверят двенадцать глупых торговцев в камере присяжных? В ту же ночь мы с Лал Човдаром спрятали тело, а через несколько дней все лондонские газеты были заполнены сообщениями о таинственном исчезновении капитана Морстена. Из того, что я рассказал вам, вы видите, что меня, в сущности, не в чем винить. Но я скрыл тело капитана, а сокровища, принадлежавшие нам обоим, стал считать с того дня своей нераздельной собственностью. Поэтому я хотел бы, чтобы вы, мои сыновья, восстановили справедливость. Наклонитесь ко мне поближе, к самым губам. Сокровища спрятаны... — В этот момент лицо его страшно исказилось, глаза чуть не вылезли из орбит, челюсть отвисла, и он закричал голосом, которого я никогда не забуду: «Не пускайте его. Ради всего святого, не пускайте!» Мы оба взглянули в окно, куда был устремлен его взгляд. Из темноты на нас глядело лицо. Был хорошо виден побелевший нос, прижатый к стеклу. Лицо, налитое злобой, до бровей заросло бородой, глаза смотрели угрюмо и жестоко. Мы с братом бросились к окну, но лицо исчезло. Когда мы вернулись к изголовью отца, голова его поникла, пульс перестал биться.

В ту ночь мы обшарили весь сад, но никаких следов ночного вторжения не нашли, кроме отпечатка одной ноги на цветочной клумбе как раз под самым окном. Если бы не этот единственный след, мы могли бы подумать, что то дикое, полное злобы лицо —

30


плод нашего воображения. Однако очень скоро мы обнаружили еще и другие, значительно более осязаемые признаки, что против нас действуют какие-то таинственные силы. Однажды утром окно в спальне моего отца оказалось распахнутым, шкафы и сундуки перерыты сверху донизу, и на его письменном столе приколот обрывок бумаги, на котором было нацарапано: «знак четырех». Мы так и не узнали, кто был наш таинственный посетитель и что означают эти слова. Насколько мы могли судить, ничего из вещей отца не пропало, хотя все было перерыто вверх дном. Вполне естественно, что это ночное посещение мы с братом связали с теми страхами, которые всю жизнь преследовали отца. Но кто это был, до сих пор остается полнейшей загадкой.

Человечек замолчал, раскурил погасший кальян и несколько секунд глубокомысленно пускал дым. Мы все с неослабным вниманием слушали его в высшей степени удивительное повествование. Во время короткого рассказа о смерти отца мисс Морстен побелела как мел, мне даже на миг показалось, что она упадет в обморок. Но, выпив воды, которую я налил из графина венецианского стекла, стоявшего в углу на маленьком столике, она поборола волнение. Шерлок Холмс с отсутствующим выражением лица сидел, откинувшись в кресле; из-под опущенных век было видно, как блестят его глаза. Я посмотрел на него и не мог не вспомнить, что только сегодня он горько жаловался на скуку и однообразие жизни. Теперь по крайней мере он получил проблему, разрешение которой потребует напряжения всех его удивительных способностей. Мистер Таддеуш Шолто поглядывал то на одного из нас, то на другого, явно гордясь впечатлением, которое произвел его рассказ. Попыхивая своей непомерно длинной трубкой, он продолжал:

— Мой брат и я, как вы можете догадаться, были весьма взволнованы рассказом отца о сокровищах. В течение нескольких месяцев мы перерыли весь сад метр за метром и ничего не нашли. Мысль, что отец умер в тот самый миг, когда с уст его были готовы сорваться слова, которые сделали бы нас обладателями несметных сокровищ, могла свести с ума. О размерах богатства мы судили по жемчужным четкам. Относительно этих четок у нас с братом возникло небольшое недоразумение. Жемчужины были, по всей видимости, очень дорогие, и он не желал с ними расставаться, унаследовав, между нами говоря, частично отцовскую слабость. Кроме того, он полагал, что если еще кто-нибудь узнает об этих четках, то пойдут всякие сплетни, и тогда нам не миновать беды. Мне удалось только убедить его разыскать адрес мисс Морстен и посылать ей через определенное время жемчужины по одной, чтобы по крайней мере избавить ее от нужды.

— У вас доброе сердце. — Мисс Морстен с признательностью посмотрела на рассказчика. — Это был великодушный поступок.

— Но ведь мы были все равно как ваши опекуны, — энергично замахал руками человечек. — Так по крайней мере считал я. Но брат Бартоломью никак с этим не соглашался. У нас было

31


много денег. Я был доволен тем, что мы имели. Вести себя так низко по отношению к молодой девушке — это дурной тон. Le mauvais gout mene au crime1. Как элегантно выражают французы подобные мысли! Наше расхождение зашло так далеко, что я предпочел поселиться отдельно. Так я и покинул Пондишери-Лодж, взяв с собой старого слугу-индуса и Уильяма. Но вчера я узнал, что произошло событие огромной важности: обнаружен тайник, где спрятаны сокровища. Я немедленно дал знать мисс Морстен, и теперь нам остается только отправиться в Норвуд и потребовать свою долю. Вчера вечером я сказал брату Бартоломью, что написал мисс Морстен. Так что незваными гостями мы не будем, хотя и желанными тоже.

Мистер Шолто умолк, он сидел на своей роскошной софе и подергивался. А мы, не проронив ни слова, размышляли о том неожиданном обороте, который получило это таинственное дело. Первым вскочил на ноги Шерлок Холмс.

— Вы правильно вели себя, сэр, от начала до конца, — сказал он. — Мы постараемся приоткрыть завесу над всем темным, что есть в рассказанной вами истории, и этим отблагодарить вас. Но, как только что сказала мисс Морстен, уже поздно, и нам лучше всего взяться за дело без промедления.

Наш новый знакомый очень аккуратно отвернул трубку с кальяна и достал из-за занавески длинное пальто, отделанное тесьмой, с каракулевым воротником и манжетами. Он застегнулся сверху донизу на все пуговицы, хотя вечер был теплый, даже душный, и нахлобучил на голову кроличий треух, так что боковые клапаны плотно закрывали уши, оставив острую подвижную мордочку.

— Здоровье у меня хрупкое, — объяснил он нам, идя к выходу, — я вынужден соблюдать строгий режим.

Кэб ждал нас у ворот. Программа была, по-видимому, составлена заранее: не успели мы расположиться внутри, как лошади тронулись и помчались. Таддеуш Шолто трещал без умолку, его резкий высокий голос заглушал стук колес.

— Бартоломью — умная голова. Как, вы думаете, он отыскал ларец с сокровищами? Он пришел к выводу, что раз ларца нет снаружи, он должен быть где-то в доме. И он перемерил все комнаты, все коридоры и чуланы, не оставив невымеренным ни дюйма. Оказалось, что высота всего дома семьдесят четыре фута, а если взять отдельно высоту комнат, расположенных одна над другой, и сложить, и еще прибавить толщину перекрытий, которые он вымерил, просверлив сквозные отверстия, то окажется, что общая высота равна не более семидесяти футов. Значит, куда-то исчезли целых четыре фута. Было ясно, что их надо искать наверху. Тогда мой брат пробил дыру в потолке комнаты верхнего этажа, и там, как и следовало ожидать, оказался еще один крошечный чердак, который был замурован, и поэтому о нем никто

1 Дурной тон ведет к преступлению (франц.).

32


не знал. Посередине чердака на стропилах стоял ларец с сокровищами. Согнувшись в три погибели, Бартоломью вытащил его через дыру и открыл. В нем оказалось драгоценностей на сумму не менее полумиллиона фунтов стерлингов.

Услыхав такую цифру, мы все широко раскрыли глаза. Мисс Морстен, если нам удастся отстоять ее права, из бедной компаньонки превращалась в одну из самых богатых невест Англии. Без сомнения, всякий настоящий друг должен был бы обрадоваться, услыхав такую новость. Но я, к своему стыду, должен сказать, что сердце мое налила свинцовая тяжесть. Я пробормотал, запинаясь, несколько поздравительных слов и мрачно уставился в пол, не слушая дальнейших разглагольствований нашего нового знакомого. Он был типичнейший ипохондрик, и я, как сквозь сон, слушал бесконечное перечисление симптомов его болезней и нескончаемые мольбы объяснить ему состав и действие многочисленных шарлатанских снадобий, которые он всюду возил с собой в кожаном футляре. Я уповаю только на то, что он не запомнил мои советы, которые я дал ему в тот вечер. Холмс утверждает, что он слышал, как я предупреждал его ни в коем случае не принимать более двух капель касторового масла, поскольку это очень опасно, и настоятельно советовал в качестве успокаивающего средства в больших дозах стрихнин. Как бы там ни было, но я почувствовал облегчение, когда наш кэб рывком остановился, кучер спрыгнул с козел и открыл дверь.

— Это, мисс Морстен, и есть Пондишери-Лодж, — сказал мистер Таддеуш, подавая ей руку.

Глава V
ТРАГЕДИЯ В ПОНДИШЕРИ-ЛОДЖ

Было около одиннадцати часов, когда мы достигли этого последнего этапа нашего ночного путешествия. Мы оставили позади сырой туман большого города, здесь же, в деревне, ночь была суха и тепла. С запада дул теплый ветерок, тяжелые тучи медленно ползли по небу, в разрывы иногда выглядывал месяц. Было довольно светло, но Таддеуш Шолто снял с кэба дорожный фонарь и пошел с ним вперед.

В глубине парка стоял дом, обнесенный очень высокой каменной стеной, верх которой был усыпан битым стеклом. Попасть внутрь можно было только через узкую, окованную железом дверь в стене. Наш спутник как-то по-особенному постучал, как иногда стучат почтальоны.

— Кто там? — спросил из-за двери грубый голос.

— Это я, Мак-Мурдо. Пора бы уже научиться узнавать мой стук.

Послышалось ворчание, затем звяканье и скрежет ключей, и дверь тяжело повернулась на петлях. На пороге стоял низко-

2 Записки о Шерлока Холмсе

33


рослый, с могучей грудью человек, желтый огонь его фонаря освещал выдвинутое вперед лицо и недоверчиво блестевшие глазки.

— Это вы, мистер Таддеуш? А это кто с вами? Я не получал никаких распоряжений от хозяина насчет ваших гостей.

— Никаких распоряжений. Вы меня поражаете, Мак-Мурдо! Я ж говорил моему брату вчера вечером, что со мной приедут мои друзья.

— Хозяин сегодня весь день не выходил из своей комнаты. Вы и сами очень хорошо знаете наши строгости. Вас я могу впустить, но ваши друзья — они пусть подождут вас снаружи.

Это было неожиданное препятствие. Таддеуш Шолто смотрел на стража растерянно и беспомощно.

— Это очень нехорошо с вашей стороны, Мак-Мурдо! — пролепетал он. — Я отвечаю за них, вам этого должно быть достаточно. С ними к тому же молодая девушка. Ей неприлично оставаться в такой час на проезжей дороге.

— Очень сожалею, мистер Таддеуш, — ответил неумолимый страж. — Гости могут быть вашими друзьями, но недругами моего хозяина. Мне хорошо платят, чтобы я хорошо исполнял свои обязанности. И я хорошо их исполняю. Я не знаю этих людей.

— Да нет же, Мак-Мурдо, знаете, — вдруг добродушно проговорил Шерлок Холмс. — Я не думаю, чтобы вы забыли меня. Помните любителя-боксера, с которым вы провели три раунда на ринге Алисона в день вашего бенефиса четыре года назад?

— Уж не мистера ли Шерлока Холмса я вижу?! — воскликнул боксер. — А ведь он самый и есть! Как это я сразу вас не узнал? Вы не стояли бы здесь таким тихоней, а нанесли бы мне ваш знаменитый встречный удар в челюсть, я бы тогда сразу узнал вас. Э-э, да что говорить! Вы из тех, кто зарывает таланты в землю. А то бы далеко пошли, если бы захотели!

— Видите, Уотсон, если моя профессия никому не будет больше нужна, у меня еще есть в запасе мои любительские таланты, — сказал, смеясь, Холмс. — Наш друг, я уверен, не станет дольше держать нас под открытым небом.

— Входите, входите, сэр, вы и ваши друзья, —отвечал привратник. — Очень сожалею о происшедшем, мистер Таддеуш, но порядок есть порядок. Я должен быть абсолютно уверен в ваших друзьях, чтобы впустить их в дом.

За каменной стеной через пустынный парк шла усыпанная гравием аллея. Дом был весь в тени, кроме одной стены, залитой лунным светом, наверху в ней поблескивало окно. От этого огромного мрачного дома, погруженного в тишину, становилось жутко. Даже привычному Таддеушу было не по себе: фонарь дрожал и поскрипывал в его руке.

— Ничего не понимаю, — бормотал он. — Здесь какая-то ошибка. Я же ясно объяснил Бартоломью, что сегодня вечером мы

34


будем у него. А в его кабинете почему-то нет света. Не понимаю, что бы это могло значить.

— Он всегда так строго охраняет свой дом? — спросил Шерлок Холмс.

— Да, это заведено еще моим отцом. Бартоломью был любимчиком, и мне иногда казалось, что отец рассказывает ему больше, чем мне. Вон, видите освещенное луной окно — это кабинет Бартоломью. Но в нем, по-моему, темно.

— Да, темно, — сказал Шерлок Холмс. — Но в маленьком окошке у входа как будто горит свет.

— А, это комната экономки. Миссис Берстон, наша старая экономка, там обычно проводит вечера. Она-то все и объяснит нам. Не согласитесь ли вы несколько минут подождать меня здесь? Если мы войдем все Сразу, то миссис Берстон испугается, она ведь не ожидает нашего вторжения. Тс, тише! Что это?

Он поднял дрожащей рукой фонарь, и вокруг нас запрыгало и закачалось пятно света. Мисс Морстен схватила меня за руку, мы все трое остановились с бьющимися сердцами, напрягая слух. От темной мрачной громады дома доносились сквозь ночную тишину скорбные, жалостные звуки — всхлипывания чем-то испуганной женщины.

— Это миссис Берстон, — сказал Шолто, — В доме только одна женщина. Подождите здесь. Я сейчас же вернусь.

Он подошел к двери и постучал своим особенным стуком. Его пустила высокая пожилая женщина, при виде его всплеснувшая от радости руками.

— О, мистер Таддеуш, я так рада, что вы пришли! Так рада, так рада! — услыхали мы ее причитания, затем дверь затворилась, и голос ее замер в глубине дома.

Таддеуш Шолто оставил нам фонарь. Холмс медленно посветил фонарем по сторонам, затем пристально посмотрел на дом и на большие кучи земли, загромождавшие двор. Мы с мисс Морстен стояли совсем близко, и ее рука была в моей. Удивительная, непостижимая вещь любовь, вот мы стоим тут двое, мы никогда не встречались до этого дня, никогда не сказали друг другу ни одного ласкового слова, не смотрели ласково друг на друга, и вот сейчас в минуту опасности наши руки инстинктивно потянулись одна к другой. Я потом часто вспоминал с удивлением об этой минуте, но тогда мне все казалось естественным, и она потом часто говорила мне, что сразу же потянулась ко мне, уверенная, что найдет во мне утешение и защиту. Так мы стояли вдвоем перед этим странным, мрачным домом, держась за руки, как дети, и наши сердца вдруг объял покой.

— Какое странное место, — проговорила мисс Морстен, оглядываясь.

Похоже, что над этим парком трудились все кроты Англии. Мне довелось видеть нечто подобное под Балларэтом. Но там весь холм был перекопан и изрыт золотоискателями.

— И здесь трудились золотоискатели, — заметил Холмс —

35


Вернее, искатели кладов. Не забывайте, хозяева этого дома шесть лет искали сокровища. Ничего удивительного, что парк похож на золотой прииск.

В этот миг входная дверь распахнулась, и с протянутыми вперед руками из дому выбежал Таддеуш Шолто, в глазах его стоял ужас.

— С Бартоломью что-то случилось! — воскликнул он, — Я так боюсь! Нервы мои не выдерживают.

Он действительно чуть не захлебывался слезами, и его дергающееся, бледное лицо, выступающее из каракулевого воротника, имело беспомощное, умоляющее выражение до смерти перепуганного ребенка.

— Идемте в дом, — решительно проговорил Холмс.

— Да, идемте, — умоляюще пролепетал Таддеуш Шолто. — Я, правда, совсем уже не понимаю, что теперь делать.

Мы последовали за ним в комнату экономки, которая находилась по левую руку от входа. В ней взад и вперед металась испуганная женщина, нервно теребя пальцы, но появление мисс Морстен подействовало на нее успокаивающе.

— Господь да благословит вас, — воскликнула она, подавляя рыдания. — Какое кроткое и доброе у вас лицо! Я гляжу на вас, и мне становится легче. Что я вынесла за этот день!

Мисс Морстен, погладив худую, загрубевшую от работы руку экономки, сказала ей несколько ласковых, утешительных слов с чисто женским участием, и бледные, бескровные щеки пожилой женщины слегка порозовели.

— Хозяин заперся у себя и не отвечает на стук, — объяснила она. — Я целый день ждала, когда он позовет меня. Но вообще-то он любит оставаться один. Час назад я начала тревожиться, уж не случилось ли чего, поднялась наверх и заглянула в замочную скважину. Вы должны сами подняться туда, мистер Таддеуш, и посмотреть. Десять лет я живу в этом доме, я видела мистера Бартоломью и в горе и в радости, но такого лица я не видала у него никогда.

Шерлок Холмс взял лампу и пошел наверх первый, так как у Таддеуша от страха зуб на зуб не попадал. Колени у него подгибались, и я взял его под руку, чтобы он смог подняться по лестнице. Дважды, пока мы шли наверх, Холмс вынимал из кармана лупу и тщательно разглядывал какие-то темные пятна на циновке из кокосового волокна, которые показались мне простой пылью. Он двигался очень медленно, лампу нес низко и бросал влево и вправо цепкие взгляды. Мисс Морстен осталась внизу с перепуганной экономкой.

Третий пролет вывел нас в длинный прямой коридор, на правой стене которого висел ручной работы индийский ковер. Слева выходили три двери. Холмс медленно пошел вперед, тщательно осматривая все на ходу, мы шли за ним по пятам, а за нами двигались вдоль коридора наши длинные черные тени. Нам нужна была третья дверь. Холмс постучал и, не получив ответа, попы-

36


тался повернуть ручку и нажал на нее. Дверь оказалась запертой изнутри. Холмс поднес лампу к самому замку, и мы увидели, что язык замка — широкий и очень прочный. Ключ, однако, был повернут, и в скважине оставалась щелка. Шерлок Холмс наклонился к ней и тут же резко отпрянул.

— Что-то в этом есть дьявольское, Уотсон! Щ прошептал он. Я никогда раньше не видел его таким встревоженным. — Что вы об этом думаете?

Я нагнулся к скважине и содрогнулся от ужаса. В окно лился лунный свет, наполняя комнату слабым зыбким сиянием. Прямо на меня смотрело как бы висевшее в воздухе — так как все под ним было в тени — лицо нашего спутника Таддеуша. Та же высокая блестящая лысина, та же рыжая бахрома вокруг, то же бескровное лицо. Только черты его лица застыли в ужасной улыбке — напряженной и неестественной, которая в этой спокойной, залитой лунным светом комнате производила более страшное впечатление, чем гримаса боли или страха. Лицо было так похоже на лицо нашего крошечного приятеля, что я оглянулся, чтобы убедиться, что он здесь, рядом со мной. «Они ведь с братом близнецы», — вспомнил я.

— Какой ужас! Что теперь делать? — сказал я Шерлоку Холмсу.

— Нужно высадить дверь, — ответил он и, навалившись на нее всем телом, попытался взломать замок. Дверь трещала и скрипела, но не поддавалась. Тогда мы с силой навалились вдвоем, замок щелкнул, дверь распахнулась, и мы очутились в кабинете Бартоломью Шолто.

Кабинет был оборудован под химическую лабораторию. На полке, висевшей на стене, против двери, стояли два ряда бутылей и пузырьков со стеклянными притертыми пробками, стол был уставлен бунзеновскими горелками, пробирками и колбами. По углам на полу стояли большие бутыли в корзинах, в которых держат кислоту. Одна из них, по-видимому, треснула или раскололась, так как из-под нее вытекала струйка какой-то темной жидкости, и комнату наполнял тяжелый, сладковатый запах, похожий на запах дегтя. В одном углу комнаты стояла стремянка, пол у ее основания был усыпан штукатуркой и дранкой, а верх упирался в потолок, рядом с отверстием, достаточно большим, чтобы в него мог пролезть человек. На полу рядом с лестницей был брошен моток толстой веревки.

Возле стола в деревянном кресле сидел в поникшей позе хозяин дома, наклонив голову к левому плечу и улыбаясь этой ужасной, непостижимой улыбкой. Он был холодный и уже окоченел. Он был мертв, по-видимому, уже несколько часов. Я обратил внимание, что не только его лицо было искажено гримасой, но руки и ноги были вывернуты и скручены самым невероятным образом. На столе рядом с его рукой лежало странное орудие — коричневая тонкая трость с каменным наконечником в виде молотка, грубо привязанным веревкой. Рядом с ней лежал вырванный

37


из блокнота листок бумаги, на котором было нацарапано несколько слов. Холмс взглянул на него и протянул мне.

— Видите, — многозначительно подняв брови, сказал он. В свете фонаря я прочитал, содрогнувшись от ужаса: «знак

четырех».

— Во имя всего святого, что все это значит?

— Это значит, что здесь было совершено убийство, — сказал Холмс, наклоняясь к окоченевшему трупу несчастного Бартоломью Шолто, — А, я так и ожидал. Смотрите! — И он указал на вонзившийся в кожу над ухом тонкий длинный темный шип.

— Походит на шип от какого-то растения, — заметил я.

— Это и есть шип. Можете вынуть его. Только осторожно, он отравлен.

Осторожно, двумя пальцами я вынул шип. Он поддался очень легко, не оставив на коже почти никакого следа. Место прокола обозначалось только маленьким пятнышком засохшей крови.

— Для меня все это непостижимая тайна, — признался я, — и чем дальше, тем загадочнее она становится.

— Для меня наоборот, — ответил Холмс, — дело с каждой минутой проясняется. Недостает только нескольких звеньев, чтобы восстановить ход событий.

Мы почти забыли о присутствии нашего спутника, попав в эту комнату. Он все еще стоял в дверях, ломая руки и издавая время от времени сдавленные стоны. Фигура его была олицетворением отчаяния. Вдруг из его груди вырвался безумный, полный отчаяния вопль.

— Сокровища исчезли! — вопил он. — Они ограбили его! Видите вон ту дыру. Мы вытащили ларец оттуда. Я помогал ему! Я последний, кто видел его живым! Я ушел отсюда вчера вечером и слышал, когда спускался по лестнице, как он запирал за мной дверь.

— В котором часу это было?

— В десять часов. И вот он мертв! Сюда позовут полицию. Подозрение падет на меня. Да, я уверен, что так и будет. Но вы не считаете меня виновным, господа? Вы, конечно, не можете думать, что это сделал я! Разве бы я привез вас сюда, если бы это я? О, господи! О, господи! Нет, я сойду с ума!

Он ломал руки, топал ногами, его трясло как в лихорадке.

— Вам нечего бояться, мистер Шолто, — сказал Холмс, успокаивающе похлопывая его по плечу. — Послушайтесь меня и поезжайте в полицейский участок. Надо сообщить о случившемся. Обещайте оказать им всевозможную помощь. А мы вас здесь подождем.

Человечек повиновался, все еще полностью не придя в себя. И мы услышали, как он, спотыкаясь в темноте, спускается по лестнице.

38


Глава VI
ШЕРЛОК ХОЛМС ДЕМОНСТРИРУЕТ СВОЙ МЕТОД

Итак, Уотсон, — сказал Шерлок Холмс, потирая руки. — В нашем распоряжении полчаса. Давайте как можно лучше используем это время. Как я уже вам сказал, дело мне вполне ясно. Но все-таки мы можем ошибиться, доверившись слишком очевидным фактам. Каким бы простым поначалу ни показался случай, он всегда может обернуться гораздо более сложным.

— Простым! — в изумлении воскликнул я.

— Конечно, — ответил Холмс с видом профессора, демонстрирующего ученикам интересного больного. — Пожалуйста, сядьте в тот угол, чтобы ваши следы не осложнили дело. А теперь за работу. Во-первых, как эти молодцы проникли сюда и как выбрались наружу? Дверь со вчерашнего вечера не отпиралась. Как насчет окна? — Он поднес к окну лампу, высказывая вслух свои соображения, но обращаясь скорее к себе, чем ко мне. — Окно заперто изнутри. Рамы очень прочные. Давайте откроем его. Рядом никакой водосточной трубы. Крыша недосягаема. И все-таки человек проник в комнату через окно. Прошлую ночь шел небольшой дождь. Видите, на подоконнике земля; отпечаток ботинка и еще один странный круглый отпечаток. А вот опять этот след. На этот раз на полу. А вот он уже на столе. Смотрите, Уотсон, картина вполне ясная.

Я стал рассматривать круглые бляшки земли на полу.

— Это след не от ноги, — сказал я.

— Поэтому он так и важен. Это отпечаток деревянного протеза. Видите, здесь на подоконнике след тяжелого, грубого башмака с широкой металлической подковой. А рядом круглый след деревяшки.

— Человек на деревянной ноге!

— Вот именно. Он здесь был не один. У него был очень способный и ловкий помощник. Вы могли бы, доктор, залезть по этой стене?

Я выглянул в открытое окно. Луна все еще ярко освещала эту часть дома. Мы были на высоте добрых шестидесяти футов от земли, и, насколько я мог видеть, нигде в кирпичной кладке не было ни трещины, ни выемки, куда можно было поставить ногу.

— Это абсолютно невозможно, — ответил я.

— Да, одному невозможно. Но предположим, в комнате находится ваш сообщник, который выбросил вам надежную веревку, вон ту, что валяется в углу, привязав один ее конец к торчащему в стене крюку. Ну тогда, если вы человек ловкий, то и с деревянной ногой вы, пожалуй, смогли бы забраться по этой стене. Потом вы спустились бы вниз, ваш друг втащил бы веревку наверх, отвязал от крюка, запер окно на задвижку, а сам ушел

39


из этой комнаты тем же путем, каким и вошел сюда. Деталь помельче, — продолжал Холмс, показывая на веревку, — хотя наш друг на деревяшке оказался отличным верхолазом, но он по профессии не моряк. Его руки не задубели от лазания по канатам. Моя лупа обнаружила в нескольких местах следы крови, особенно заметные на конце веревки. Значит, он спускался вниз так поспешно, что содрал кожу с рук.

— Очень хорошо, — сказал я, — но все дело не стало от этого ни на йоту понятнее. Кто этот таинственный помощник? Как он проник в эту комнату?

— Да, помощник, — повторил Холмс задумчиво. — Этот помощник — личность примечательная. Благодаря ему дело приобретает совершенно исключительную окраску. Я думаю, что оно впишет новую страницу в историю преступлений в Англии. Подобные случаи бывали раньше, но только в Индии и еще, если намять не изменяет мне, в Сенегамбии.

— Но как же все-таки он проник в эту комнату? — повторил я. — Дверь заперта, окна снаружи недоступны. Может быть, через трубу?

— Каминное отверстие слишком мало, — ответил Холмс. — Я уже проверил эту возможность.

— Но как же тогда?

— Вы просто не хотите применить мой метод, — сказал он, качая головой. — Сколько раз я говорил вам, отбросьте все невозможное, то, что останется, и будет ответом, каким бы невероятным он ни казался. Нам известно, что он не мог попасть в комнату ни через дверь, ни через окна, ни через дымовой ход. Мы знаем также, что он не мог спрятаться в комнате, поскольку в ней прятаться негде. Как же тогда он проник сюда?.

— Через крышу! — воскликнул я.

— Без сомнения. Он мог проникнуть в эту комнату только через крышу. Если вы будете добры посветить мне, мы продолжим наши поиски в тайнике, где был спрятан ларец с сокровищами.

Холмс поднялся по стремянке к потолку, ухватился обеими руками за балку и, подтянувшись, влез в отверстие. Затем, высунув лицо, — он, видимо, распластался там, — протянул руку, взял у меня лампу и держал ее, пока я поднимался следом.

Чердак, на котором мы очутились, был десяти футов в длину и шести в ширину. Полом служили потолочные балки и тонкий слой дранки со штукатуркой, так что ступать с балки на балку надо было с осторожностью. Крыша была двускатная, заканчивалась коньком. Потолком чердака служила, по всей вероятности, внутренняя сторона крыши. Пол покрывал толстый слой пыли, скопившийся за многие годы. Кроме пыли, на чердаке ничего не было.

— Вот, пожалуйста, — сказал Шерлок Холмс, кладя руку на покатую стену. — Это слуховое окно ведет наружу. Откройте его и очутитесь прямо на крыше, а крыша, к счастью, пологая. Имен-

40


но этим путем Номер первый и проник в комнату. Давайте посмотрим, не оставил ли он каких-нибудь следов.

Холмс опустил лампу к полу, и я второй раз за сегодняшний вечер увидел на его лице удивленное и озадаченное выражение. Проследив его взгляд, я почувствовал, как мороз подирает меня по коже: на полу было множество отпечатков босых ног — четких, хорошо заметных, но эти следы были чуть не в половину меньше следов взрослого человека.

— Холмс, — прошептал я, — выходит, что это страшное дело сделал ребенок!

Самообладание уже вернулось к Холмсу.

— Я было, признаться, оказался в тупике. Память подвела. А ведь дело-то простое. Я должен был с самого начала догадаться, какие будут следы. Ну что ж, здесь больше делать нечего. Идемте вниз.

— Но что это за следы? — спросил я, сгорая от любопытства.

— Дорогой Уотсон, проанализируйте факты, — сказал он с легким раздражением. — Вы знаете мой метод. Примените его, будет интересно сравнить результаты.

— Нет, я ничего не понимаю, — отвечал я.

— Скоро все поймете, — рассеянно бросил Холмс. — Я думаю, что ничего интересного здесь больше нет. И все-таки я проверю еще раз.

Быстрым движением он вынул из кармана лупу и сантиметр и, приблизив свой острый тонкий нос к самой обшивке, стал внимательно изучать каждый миллиметр. Его глаза, блестящие/ глубоко посаженные, напоминали мне глаза хищной птицы. Так быстры, неслышны и вкрадчивы были его движения, точь-в-точь как у ищейки, взявшей след, что я вдруг подумал, каким бы страшным преступником он мог бы быть, если бы направил свой талант и свою энергию не в защиту закона, а против него.

Осматривая чердак, он все время что-то шептал себе под нос и вдруг радостно вскрикнул.

— Вот уж, можно сказать, повезло, — сказал он. — Это сэкономит нам много времени и трудов. Номер первый имел неосторожность вступить в креозот. Видите, с правой стороны этой вязкой, вонючей лужи отпечатался краешек маленькой ноги. Бутыль с креозотом, по-видимому, треснула, и жидкость потекла.

— Ну и что?

— А то, что теперь мы его очень быстро поймаем. Есть собака, которая по следу, пахнущему креозотом, пойдет хоть на край света. Если обычная ищейка будет держать след до самых границ графства, как вы думаете, куда может уйти специально натренированная собака? Обычная пропорциональная зависимость, неизвестный член которой равен... Стоп! Я слышу, на место прибыли полномочные представители закона.

Внизу послышались тяжелые шаги и громкие голоса, сильно хлопнула входная дверь.

41


— Пока они еще не пришли, — сказал Холмс, — коснитесь ладонью руки и ноги этого бедняги. Что вы чувствуете?

— Мускулы затвердели, как дерево, — ответил я.

— Вот именно. Они сведены сильнейшей судорогой. Это не простое трупное окоченение. На какую мысль наводит вас эта гиппократовская, или, как любили писать старые писатели, сардоническая улыбка и это окостенение?

— Смерть наступила в результате действия какого-то сильного алкалоида растительного происхождения, — отвечал я, — наподобие стрихнина, вызывающего столбняк.

— Это первое, о чем я подумал, когда увидел это перекошенное лицо. Войдя в комнату, я сразу же стал искать, чем был введен яд. И, как помните, обнаружил шип, который едва наколол кожу. Обратите внимание, что шип поразил ту часть головы, которая обращена к отверстию в потолке, если сидеть прямо на этом стуле. А теперь давайте осмотрим самый шип.

Я осторожно взял шип и поднес к фонарю. Он был длинный, острый и черный, у самого острия блестел засохший потек какой-то густой жидкости. Тупой конец имел овальную форму и носил следы ножа.

— Это от дерева, растущего в Англии?

— Разумеется, нет. Так вот, Уотсон, имея в своем распоряжении столько фактов, вы должны прийти к правильному заключению. А вот и представители регулярных частей; вспомогательные силы должны уступить им место.

Шаги были слышны все громче, наконец, они зазвучали прямо за дверью, и в комнату вошел, тяжело ступая, грузный, большой мужчина в сером. У него было красное, мясистое лицо, с которого хитро поглядывали на нас из-под припухших, одутловатых век маленькие блестящие глазки. За ним вошел инспектор полиции в мундире и следом все еще не переставший дрожать Таддеуш Шолто.

— Ну и дельце! — воскликнул вошедший глухим, хриплым голосом, — Хорошенькое дельце! Кто это здесь? Почему в доме людей, как в садке кроликов?..

— Вы, должно быть, помните меня, мистер Этелни Джонс? — спокойно проговорил Холмс.

— Ясное дело, помню, — прохрипел в ответ тот. — Вы мистер Холмс, Шерлок Холмс, теоретик. Я никогда не забуду, как вы поучали нас, объясняя, куда девались бишопгейтские бриллианты. Справедливость требует заметить, что вы показали нам верный путь, но теперь-то уж вы можете признать, что в тот раз вам помог просто счастливый случай.

— Мне помогла в тот раз простая логика.

— Ну будет, будет. Никогда не стыдитесь правды. Так что же здесь произошло? Скверное дело! Скверное! Факты, к счастью, налицо, так что всякие там теории ни к чему. К счастью, я как раз оказался в Норвуде, по поводу другого дела. И вдруг эта смерть в Пондишери-Лодж. Как вы думаете, отчего она наступила?

42


— Теории здесь ни к чему, — сухо заметил Холмс.

— Конечно, конечно. Но мы ведь не отрицаем, что вы иногда удивительно попадаете в точку. Господи помилуй! Дверь, как я понимаю, заперта. Хм, хм... Исчезли драгоценности стоимостью в полмиллиона. А как насчет окна?

— Тоже на запоре, но на подоконнике есть следы.

— Отлично, отлично, но если оно заперто, то следы не имеют никакого отношения к делу. Это подсказывает здравый смысл. Человек может умереть от удара. Да, но ведь исчезли драгоценности. Ага! У меня есть версия. Иногда и на меня находят озарения. Пожалуйста, отойдите в сторону, сержант, и вы, мистер Шолто. Ваш друг может остаться, где стоит. Что вы об этом думаете, Холмс? Шолто, как он сам признался, был вчера весь вечер со своим братом, с братом случился удар, после чего Шолто ушел и унес с собой все драгоценности. Ну, что скажете?

— После чего мертвый хозяин очень предусмотрительно встал и заперся изнутри.

— Гм, гм! В этом слабое место моей версии. Призовем на помощь здравый смысл. Этот Таддеуш Шолто пришел к брату. Завязалась ссора. Это нам известно. Брат мертв, драгоценности исчезли — это тоже известно. Никто не видел брата после ухода Таддеуша. Постель его не тронута. Таддеуш явно пребывает в большом смятении. Как вы видите, я плету сеть вокруг Таддеуша. И сеть затягивается.

— Но вам еще неизвестны все факты, — заметил Холмс. — Видите этот шип; у меня есть все основания полагать, что он отравлен. Его нашли вонзенным в голову убитого. Там остался след. На столе лежала вот эта записка, прочтите ее. Рядом было вот это странное оружие с наконечником из камня. Как ваша версия объясняет эти факты?

— Замечательно объясняет, — напыщенно ответил жирный детектив. — Дом полон индийских редкостей. И Таддеуш принес эту штуку сюда. А если шип был отравлен, то ему было проще простого использовать его как орудие убийства. Эта записка — ловкий трюк для отвода глаз. Одно только неясно — каким путем он вышел отсюда? Ага, в потолке отверстие! Разумеется, через него.

С неожиданной для его тучности ловкостью он полез вверх по лестнице и нырнул в отверстие. В ту же минуту мы услыхали его торжествующий голос. Он кричал, что с чердака на крышу ведет слуховое окно.

— Он, пожалуй, найдет там еще что-нибудь, — проговорил Холмсу пожав плечами. — Иногда в нем как будто заметны проблески разума. Il n’y a pas des sots si incommodes que ceux qui ont de l’esprit1.

— Вот видите! — сказал Этелни Джонс, спускаясь по лест-

1 «Нет более несносных глупцов, чем те, которые не совсем лишены ума» (франц.). Ф. Ларошфуко. «Максимы и моральные размышления».

43


нице. — Факты надежнее всякой теории. Моя версия подтверждается полностью. На чердаке есть дверь на крышу. И она даже приоткрыта.

— Это я ее открыл.

— В самом деле? Так, значит, вы тоже ее видели?

Джонс был явно обескуражен, услыхав слова Холмса.

Неважно, кто первый ее заметил, — сказал он примирительно, — важно то, что теперь ясно, как он выбрался отсюда. Инспектор!

— Да, сэр! — голос из коридора.

— Пригласи сюда мистера Шолто. Мистер Шолто, мой долг предупредить вас, что все ваши слова могут быть обращены против вас. Я арестую вас именем королевы как лицо, причастное к смерти вашего брата.

— Ну вот! Я говорил вам! — воскликнул плачущим голосом маленький человечек, протягивая к нам руки.

— Не расстраивайтесь, мистер Шолто, — сказал Холмс. — Я думаю, что сумею снять с вас это обвинение.

— Не обещайте слишком много, мистер Теоретик, не обещайте! — воскликнул детектив, — Это может оказаться не таким простым делом.

— Я не только сниму с мистера Шолто обвинение, мистер Джонс, но я еще и сделаю вам подарок: назову имя и приметы одного из двоих людей, которые были в этой комнате прошлой ночью. У меня есть все основания утверждать, что его имя Джонатан Смолл. Он почти неграмотный, невысокого роста, подвижный, у него нет правой ноги, он ходит на стоптанной внутрь деревяшке. Левая его нога обута в грубый, с квадратным носом башмак на железной подковке. Это бывший каторжник, лет ему около сорока, он очень загорелый. Вот несколько примет, которые могут помочь вам, тем более, что на этой веревке имеется кровь: он вчера ночью ободрал здесь ладони. Другой...

— Ах, есть и другой, — насмешливо проговорил Этелни Джонс, но было заметно, что уверенность, с какой Холмс описывал преступника, произвела на него впечатление.

— Это довольно любопытная личность, — сказал Холмс, поворачиваясь на пятках. — Я надеюсь, что очень скоро передам эту парочку в ваши руки. Уотсон, мне надо сказать вам несколько слов.

Он вывел меня на площадку лестницы.

— Неожиданный поворот событий, — сказал он, — заставил нас забыть о первоначальной цели нашего путешествия.

Я тоже как раз об этом подумал, — ответил я. — Нельзя, чтобы мисс Морстен дольше находилась в этом злосчастном доме.

— Нельзя. Вы должны отвезти ее домой. Она живет у миссис Сесил Форрестер в Лоуэр-Камберуэлле. Это не так далеко отсюда. Если вы решите вернуться, я вас здесь подожду. Но, может быть, вы очень устали?

— Нисколько. Я не смогу уснуть, пока эта фантастическая

44


история не станет для меня более или менее ясной. Я не раз попадал в чрезвычайно сложные и острые ситуации, но, должен призваться, сегодняшнее нагромождение этих поистине невероятных происшествий вывело меня из равновесия. Но раз уж я оказался в самой гуще событий, я останусь с вами до конца.

— Ваше присутствие мне будет очень необходимо, — сказал Холмс. — Мы поведем это дело самостоятельно. И пусть Джонс тешит себя своими фантазиями. Когда вы отвезете мисс Морстен, поезжайте, пожалуйста, в Ламбет, улица Пинчин-лейн, 3. Это на самом берегу. В третьем доме по правую руку живет чучельник по имени Шерман, он набивает чучела птиц. В его окне вы увидите ласку, держащую крольчонка. Разбудите Шермана, передайте от меня привет и скажите ему, что мне немедленно нужен Тоби. Возьмите Тоби и привезите его сюда.

— Это собака?

— Да, забавный такой пес, не чистокровный, но с поразительным нюхом. Я предпочитаю воспользоваться помощью Тоби, чем всеми сыскными силами Лондона.

— Я привезу его вам, — ответил я. — Обратно я вернусь около трех, если найду свежую лошадь.

— А я, — сказал Холмс, — попробую узнать что-нибудь у миссис Берстон и слуги-индуса, который, как сказал мистер Таддеуш, спит в чулане на чердаке. Затем я примусь за изучение методов великого мистера Джонса и послушаю его иронические и малоделикатные замечания. «Wir sind gewohnt, dass die Menschen verhonen was sie nicht verstehen»1. Гете, как всегда, глубок и краток.

Глава VII
ЭПИЗОД С БОЧКОЙ

Полицейские приехали в двух кэбах, одним я воспользовался, чтобы отвезти мисс Морстен домой. Обладавшая в высшей степени чувством сострадания, мисс Морстен весь этот ужасный вечер держала себя стойко, пока рядом было существо, нуждавшееся в поддержке. Когда я спустился вниз, она ласково и невозмутимо разговаривала с перепуганной экономкой. Когда же мы очутились с ней вдвоем в кэбе, она вдруг совсем обессилела, а потом безутешно разрыдалась — так сильно подействовали на нее события этого вечера. Впоследствии она говорила мне, что во время этого путешествия в кэбе я показался ей чужим и холодным. Она и не подозревала, какая во мне происходила борьба и сколько мне стоило усилий сдержать себя. Я был так же полон к ней сострадания и нежности, как там, в саду, когда мы держались за руки. Я понимал, что за многие годы безмятежной жизни я не узнал бы лучше ее доброго и храброго

1 Мы привыкли, что люди издеваются над тем, чего они не понимают (нем.).

45


сердца, чем за один этот невероятный день. Но два соображения мешали мне что-нибудь сказать. Она была беззащитна и слаба, нервы у нее сильно расстроились. Говорить ей сейчас о своей любви значило воспользоваться ее беспомощностью. Но еще хуже было то, что она была богата. Если поиски Холмса увенчаются успехом, она станет наследницей найденных сокровищ, по крайней мере половины их. Будет ли справедливо, будет ли благородно, если отставной хирург на половинном жалованье воспользуется минутой близости, которую подарил ему случай? Не отнесется ли она ко мне, как к обычному искателю богатых невест? Я не могу допустить, чтобы она так обо мне подумала. Эти сокровища Агры легли между нами непреодолимым барьером.

Было около двух часов, когда мы добрались до дома миссис Сесил Форрестер. Слуги уже давно легли спать, но миссис Форрестер еще не ложилась, а ждала возвращения мисс Морстен — так заинтересовало ее странное письмо, полученное ее компаньонкой. Она сама открыла нам дверь. Это была очень приятная средних лет дама; я с радостью заметил, как ласково она обняла мисс Морстен и голос ее звучал по-матерински. Было ясно, что мисс Морстен не просто живет в услужении, но она еще и друг. Она представила меня миссис Форрестер, и та предложила мне войти в дом, несмотря на поздний час, и рассказать о наших приключениях. Но я объяснил ей всю важность поручения Холмса и твердо обещал в скором времени заехать к ним и рассказать, как подвинулось дело. Когда кэб отъехал немного, я оглянулся, и до сих пор передо мной эта картина: две изящных женских фигурки, тесно прижавшиеся друг к другу на ступеньках крыльца, открытая входная дверь, прихожая, освещенная сквозь матовое стекло внутренней двери, барометр на стене, ярко начищенные металлические прутья на лестнице. Как умиротворяюще подействовал на меня спокойный уют английского дома! Я даже забыл на секунду это ужасное, загадочное дело.

И чем больше я о нем думал, тем загадочнее и ужаснее оно мне казалось. Пока кэб громыхал по тихим, освещенным газовыми фонарями ночным улицам, я вспомнил всю цепь невероятных событий прошлого дня и ночи. Начальная проблема вполне прояснилась. Смерть капитана Морстена, посылки с жемчужинами, объявление в газете, письмо — все это больше не было тайной, но зато нам открылась еще одна тайна, куда более загадочная и трагическая. Индийские сокровища, непонятный план, найденный среди вещей капитана Морстена, странные события, приведшие к смерти майора Шолто, открытие тайника и убийство того, кто этот тайник нашел, исключительные обстоятельства убийства, странные следы, странное оружие, слова, нацарапанные на клочке бумаги, те же самые, что были на плане Морстена, — это был настоящий лабиринт, в котором человек, не наделенный такими исключительными способностями, как мой друг Шерлок Холмс, непременно бы заблудился, потеряв всякую надежду когда-нибудь найти выход.

46


Пинчин-лейн была рядом старых двухэтажных кирпичных домов в нижней части Ламбета. Я долго стучал в двери дома № 3. Наконец за ставнем блеснул огонек свечи, и в окне второго этажа появилось лицо.

— Убирайся отсюда сейчас же, пьяная тварь! — раздалось сверху. — Если ты не перестанешь колотить, я отопру двери и выпущу на тебя сорок три собаки.

— Мне нужно только одну, я за тем и приехал.

— Убирайся! — вопил тот же голос. — У меня здесь в корзине гадюка! Если ты не уйдешь, я брошу ее тебе на голову!

— Мне нужна собака, а не змея! — кричал я в ответ.

— Надоело мне с тобой пререкаться. Считаю до трех. Если не уйдешь, бросаю гадюку!

— Мистер Шерлок Холмс... — начал я.

Имя Шерлока Холмса возымело магическое действие, ибо рама немедленно опустилась, а не прошло и минуты, как загремели ключи, и дверь отворилась. Мистер Шерман оказался длинным, худым стариком, с сутулыми плечами, жилистой шеей и в синих очках.

— Друг Шерлока Холмса всегда желанный гость в этом доме, — сказал он. — Входите, сэр. Держитесь подальше от барсука, он кусается. Фу, как стыдно! Ты хочешь укусить этого господина? — Эти слова были обращены к горностаю, который просовывал свою хищную мордочку с красными глазками между прутьев клетки. — Не обращайте на эту змею внимания. Это всего-навсего веретенница. Она не ядовитая, и я пускаю ее бегать по комнате. Она уничтожает жуков. Вы не сердитесь на меня за то, что я поначалу был несколько груб. Спасения нет от мальчишек. Любят торчать под моими окнами. Чем я могу быть полезным мистеру Шерлоку Холмсу, сэр?

— Ему нужна ваша собака.

— А-а! Ему нужен Тоби!

— Да, именно Тоби.

— Тоби живет здесь в номере седьмом по левую руку.

Он медленно побрел со свечой в руках по этому удивительному звериному городку. В неверном, слабом свете свечи я различал в каждом закоулке, в каждой щели блестящие, мерцающие глаза, следящие за нами. Над нашими головами на потолочных балках сидели важные птицы и лениво переступали с ноги на ногу, когда наши голоса тревожили их сон.

Тоби оказался маленьким уродцем, длинношерстным и длинноухим, помесь спаниеля и шотландской ищейки. Он был коричневый с белым, и у него была смешная, неуклюжая походка вперевалочку. После некоторого колебания он взял от меня кусок сахару, данный мне старым натуралистом, и, заключив таким образом со мной союз, без всяких уговоров последовал за мной в кэб. На дворце Ламбетского епископа как раз пробило три, когда я во второй раз в эту ночь очутился у ворот Пондишери-Лодж. Бывший профессиональный боксер Мак-Мурдо, как я

47


узнал, был арестован но подозрению в соучастии и вместе с мистером Шолто отправлен в полицию. Узкую входную дверь караулили два полицейских, но меня с собакой они пропустили немедленно, как только я назвал имя знаменитого сыщика.

Холмс стоял на пороге, засунув руки в карманы и куря свою трубку,

— А, вы привезли его! — сказал он, увидев меня. — Хорошая собака! Этелни. Джонс ушел. Пока вас не было, мы были свидетелями его неукротимой энергии. Он арестовал не только нашего друга Таддеуша Шолто, но и экономку, привратника и слугу-индуса. Так что мы здесь одни, не считая сержанта в кабинете наверху. Оставьте собаку здесь и пойдемте со мной.

Мы привязали Тоби к столу в прихожей и поднялись по лестнице. Комната была в том же виде, как я ее оставил, только тело посреди комнаты было укрыто простыней. В углу прикорнул усталый сержант.

— Дайте мне, пожалуйста, ваш фонарь, сержант, — сказал Холмс. — А теперь завяжите сзади вот эту бечевку, чтобы фонарь висел у меня на груди. Ботинки с носками я сниму. Вы захватите их с собой вниз, Уотсон. Я хочу попробовать профессию верхолаза. Опустите, пожалуйста, мой носовой платок в креозот. Так, хорошо. А теперь поднимемся ненадолго наверх.

Мы опять поднялись по стремянке и влезли через отверстие в потолке на чердак. Холмс направил свет фонаря на странные следы в пыли.

— Это очень интересные следы, — сказал он, — Вы заметили в них что-нибудь необыкновенное?

— Это следы ребенка, — ответил я,-- или миниатюрной женщины.

— Если судить по их размеру. А еще что в них поражает?

— По-моему, они больше ничем не отличаются от всякого другого следа.

— Отличаются, да еще как! Смотрите. В пыли отпечаток правой ступни. Я наступаю рядом своей ступней. В чем разница?

— Ваши пальцы прижаты друг к другу. На маленьком следе все пальцы торчат врозь.

— Совершенно верно. Это очень важно запомнить. А теперь подойдите к слуховому окну и понюхайте подоконник. Я со своим платком останусь здесь.

Так я и сделал и почувствовал сильный запах дегтя.

Вот куда он поставил ногу, когда уходил отсюда. Если вы учуяли его след, то Тоби и подавно учует. А теперь ступайте вниз, отвяжите собаку — и в погоню за Номером первым.

Когда я вышел во двор, Шерлок Холмс был уже на коньке крыши, по которому он медленно полз, как огромный светляк. Он было исчез за трубами, но скоро опять появился и снова исчез за коньком — видимо, стал спускаться по противоположному скату крыши. Я обошел дом и увидел, что он уже сидит на карнизе, рядом с угловой водосточной трубой.

48


— Уотсон, это вы? — крикнул он сверху.

— Я, — ответил я.

— Вот где он поднимался. Что там внизу?

— Бочка!

— Крышка на ней есть?

— Есть.

— А лестницы поблизости не видно?

— Нет!

— Вот дьявол! Тут и шею сломать недолго. Но там, где прошел он, пройду и я. Водосточная труба довольно прочная. Ну, я спускаюсь!

Послышалось шарканье босых ног, и огонь фонаря медленно пополз вниз по стене. Затем Холмс легко прыгнул на крышку бочки и оттуда на землю.

— Нетрудно было идти по его следу, — сказал он, надевая носки и ботинки. — Черепица, где он ступал, ослабла, и впопыхах он обронил вот что. Это подтверждает мой диагноз, как любите говорить вы, медики.

Он протянул мне что-то вроде небольшого кошелька, сплетенного из цветной соломки и украшенного дешевым бисером. По виду и форме он напоминал портсигар. Внутри было полдюжины длинных темных колючек, острых с одной стороны и закругленных с другой, — точно таких, какая поразила Бартоломью Шолто.

— Дьявольские иголки, — проговорил Холмс. — Осторожнее, не уколитесь. Я очень рад, что нашел их. вряд ли у него с собой есть еще. Теперь можно не бояться, что такой вот шип продырявит мне или вам кожу. Я скорее соглашусь получить пулю из боевой винтовки. Ну что, Уотсон, вы достаточно бодро себя чувствуете для шестимильного пробега?

— Конечно, — ответил я.

— Нога выдержит?

— Выдержит.

— Поди сюда, Тоби. Поди сюда, хорошая собака. Нюхай, Тоби! Нюхай!

Холмс сунул собаке под нос платок, испачканный креозотом. Расставив свои лохматые ноги и смешно задрав вверх одно ухо, Тоби нюхал платок с видом дегустатора, наслаждающегося букетом старого вина. Холмс бросил платок подальше, привязал толстый шпагат к ошейнику собаки и подвел ее к бочке. Собака немедленно залилась тонким, возбужденным лаем и, уткнув нос в землю, а хвост задрав вверх, помчалась по следу с такой быстротой, что поводок натянулся, и мы бросились за ней бежать изо всех сил.

Восток стал понемногу бледнеть, и мы уже могли различать предметы вокруг нас в холодных утренних сумерках. Большой, похожий на коробку дом с черными провалами окон и высокими голыми стенами высился, печальный и молчаливый, позади нас. Наш путь лежал через парк, между ям и канав, которые пере-

49


секали его по всем направлениям. Это место с кучами мусора и земли, с кустами и деревьями, давно не видавшими ножниц садовника, являло вид мрачный и заброшенный, что вполне гармонировало с разыгравшейся здесь трагедией.

Достигнув каменной ограды, Тоби побежал вдоль нее, жалобно и нетерпеливо скуля, пока не остановился наконец в углу, заслоненном от всего парка большим молодым буком. Там, где стены сходились, несколько кирпичей сдвинулось, образуя как бы ступеньки, которые были стерты и закруглены у наружного края, что говорило о том, что ими часто пользовались. Холмс поднялся по ним и, взяв у меня из рук Тоби, бросил его на землю.

— Здесь есть отпечаток руки человека на деревянной ноге, — сказал он, когда я поднялся к нему. — Видите, слабые пятна крови на белой краске. Какая удача, что со вчерашнего дня не было дождя! Запах остался на дороге, несмотря на то, что они прошли здесь двадцать восемь часов назад.

Признаюсь, у меня были на этот счет некоторые сомнения, когда я подумал, какое сильное движение бывает на Лондонском шоссе. Но сомнения мои скоро рассеялись. Тоби, ни секунды не колеблясь, побежал вперед, смешно переваливаясь на ходу. Резкий запах креозота победил на дороге все остальные запахи.

— Не думайте, пожалуйста, — сказал Холмс, — что только благодаря этой случайности преступники скоро окажутся в наших руках. Я знаю сейчас уже так много, что вижу несколько способов поймать их, но это, конечно, самый легкий и быстрый. Было бы глупо им не воспользоваться, раз уж судьба так благосклонна к нам. Но этот счастливый случай оказал мне и плохую услугу: решение перестало быть чисто логическим, каким я вначале представлял его. Тогда бы это дело действительно принесло мне лавры.

— Какие лавры вам еще нужны, Холмс! Я восхищен вашим дедуктивным методом. Такой блестящий успех! Он затмил даже дело Джефферсона Хоупа. Норвудское дело кажется мне более сложным и загадочным. Объясните мне, например, откуда вам с такой достоверностью известна наружность человека на деревянной ноге?

— А, мой дорогой Уотсон! Ведь это так просто! И это я говорю не из ложной скромности. Два офицера из тюремной охраны становятся обладателями важной тайны. Англичанин, по имени Джонатан Смолл, нарисовал и передал им план, указывающий местонахождение клада. Вы помните, что именно это имя было на плане, найденном в записной книжке капитана Морстена. От имени своих товарищей он подписался с некоторой претензией «знак четырех». Пользуясь планом, офицеры, а может быть, один из них, завладели кладом и увезли его в Англию, нарушив, как можно догадаться, соглашение, в силу которого этот клад попал им в руки. Можно спросить: почему Джонатан Смолл сам не завладел кладом? И это ясно. Если вы помните, план помечен числом, когда Морстен постоянно общался с заключенными. От-

50


сюда следует, что Джонатан Смолл вместе со своими приятелями был в то время в тюрьме и, следовательно, сам не мог завладеть сокровищами.

— Это — чистое предположение, — сказал я.

— Больше чем предположение. Это гипотеза, которая объясняет все без исключения факты. Давайте проверим. Майор Шолто живет спокойно, наслаждаясь сокровищами, находящимися в его безраздельном владении. Потом вдруг он получает из Индии письмо, которое пугает его до полусмерти. Что это письмо могло сообщить?

— То, что человек, с которым поступили несправедливо, выпущен на свободу.

— Или бежал. Что более вероятно, так как майор Шолто, несомненно, знал сроки заключения Джонатана Смолла и его друзей. И если бы срок истек, его появление не испугало бы его до такой степени. Что же он делает? Он вооружается, ставит в воротах усадьбы надежную охрану, боясь до умопомрачения человека на деревянной ноге, причем белого. Помните, он, обознавшись, стрелял из револьвера в хромого торговца? Дальше, на плане только одно английское имя. Другие — индусские или магометанские. Поэтому мы можем с уверенностью сказать, что человек на деревянной ноге и есть Джонатан Смолл. Вам пока не кажется, что мое рассуждение грешит против логики?

— Нет, все очень ясно и убедительно.

— Хорошо. Тогда давайте поставим себя на место Джонатана Смолла. Посмотрим на дело с его точки зрения. Он возвращается в Англию с намерением вернуть себе то, что считает по праву принадлежащим ему, а также отомстить нарушившему соглашение. Он узнает, где живет Шолто, и, по всей вероятности, вступает в контакт с кем-нибудь из слуг. Там есть дворецкий, которого мы еще не видели, его имя Лал Рао. Миссис Берстон отозвалась о нем неодобрительно. Но Смоллу не удалось, однако, найти тайник, где были спрятаны сокровища, потому что никто, кроме самого майора и его преданного слуги, который уже умер, о тайнике не знал. Неожиданно Смолл узнает, что майор при смерти. В отчаянии, что тайна клада умрет вместе с ним, он., каким-то образом обманув бдительность привратника, пробирается в парк и заглядывает в окно спальни умирающего. Только присутствие у постели майора двух его сыновей помешало ему проникнуть внутрь. Обезумев от ярости, он той же ночью пробирается в спальню усопшего, перерывает в ней все вверх дном в поисках какого-нибудь указания, где хранится сундук с драгоценностями, и оставляет как свидетельство своего визита уже известный нам «знак четырех». Без сомнения, он заранее решил, убив майора, оставить возле его тела такую записку в знак того, что это не простое убийство, а месть. Примеров подобного пристрастия к дешевым эффектам можно встретить немало в анналах преступного мира, и они обычно являются ценным ключом для установления личности преступника. Пока все ясно?

51


— Абсолютно все.

— Хорошо. Что же Джонатану Смоллу остается делать? Остается только установить секретное наблюдение за домом, где начались поиски сокровищ. Возможно, он жил за пределами Англии и только время от времени наезжал сюда. Затем был обнаружен тайник, и Смолла тотчас уведомили об этом. Здесь опять выступает на сцену его сообщник из домочадцев. Джонатан Смолл со своей деревянной ногой не смог бы забраться в кабинет Бартоломью Шолто, расположенный так высоко. Тогда он находит себе очень странного помощника, который легко взбирается на крышу по водосточной трубе, но попадает босой ногой в креозот, вследствие чего в дело вступает Тоби, и отставной хирург с простреленным сухожилием отправляется в шестимильную прогулку.

— Так, значит, это не он, а его помощник убил майора?

— Да. И, судя по следам Смолла в комнате, он был этим очень недоволен. Он не питал ненависти к Бартоломью Шолто и считал, что надо только связать его и заткнуть ему рот. Ему совсем не хотелось лезть в петлю. Но сделанного, как говорится, не воротишь. В его сообщнике проснулись дикие инстинкты, и яд сделал свое дело. Тогда Джонатан Смолл оставил свой «знак четырех», спустил через окно на землю ларец с сокровищами и ушел сам. Таков в моем представлении ход событий. Что касается его наружности, то он, конечно, должен быть средних лет и очень смуглым, после стольких лет каторжных работ на Андаманских островах. Рост его легко рассчитывается по длине шага, а о том, что у него есть борода, мы знаем из рассказа Таддеуша Шолто, которого особенно поразило обилие растительности на лице, показавшемся в окне в ночь смерти его отца. Ну вот, собственно, и все.

— А помощник?

— Ах да, помощник, но и с ним все так же ясно. Да вы все скоро узнаете. А как хорошо дышится свежим утренним воздухом! Видите вон то маленькое облачко? Оно плывет, как розовое перо гигантского фламинго. Красный диск солнца еле продирается вверх сквозь лондонский туман. Оно светит многим добрым людям, любящим вставать спозаранку, но вряд ли есть среди них хоть один, кто спешит по более странному делу, чем мы с вами. Каким ничтожным кажется человек с его жалкой амбицией и мечтами в присутствии этих стихий! Как поживает ваш Жан Поль?

— Прекрасно! Я напал на него через Карлейля.

— Это все равно, что, идя по ручью, дойти до озера, откуда он вытекает. Он высказал одну парадоксальную, но глубокую мысль о том, что истинное величие начинается с понимания собственного ничтожества. Она предполагает, что умение оценивать, сравнивая, уже само по себе говорит о благородстве духа. Рихтер дает много пищи для размышлений. У вас есть с собой пистолет?

52


— Нет, только палка.

Возможно, нам понадобится оружие, когда мы сунемся в их логово. Джонатана вы возьмете на себя. Если же тот, другой, будет сопротивляться, я просто застрелю его.

Холмс вынул свой пистолет и, зарядив его двумя патронами, сунул обратно в правый карман пиджака.

Все это время след вел нас то по проселку, то по шоссе в сторону Лондона, и скоро мы очутились в бесконечном лабиринте улиц предместья, полных уже заводскими рабочими и докерами. Неряшливого вида женщины открывали ставни и подметали ступеньки у входа. В кабачке на углу одной из улиц жизнь уже кипела вовсю, то и дело из него появлялись бородатые мужчины, вытирая рот рукавом после утреннего возлияния. Бродячие собаки провожали нас любопытным взглядом, но наш неподражаемый Тоби не смотрел ни вправо, ни влево, а бежал вперед, почти касаясь носом земли, и время от времени нетерпеливо повизгивал, чуя горячий след.

Таким образом мы миновали Стритем, Брикстон, Камберуэлл и очутились в районе Кеннингтон-лейн, выйдя окольными путями к восточной стороне Кеннингтонского стадиона. По-видимому, Джонатан Смолл и его страшный помощник специально выбрали этот сложный маршрут, чтобы сбить со следа преследователей. Они ни разу не шли главной улицей, если можно было двигаться в желаемом направлении боковыми улочками. В начале Кеннингтон-лейн они свернули налево и пошли по Бонд-стрит и Майлс-стрит. Там, где последняя улица вливается в Найтс-плейс, Тоби остановился и забегал взад и вперед, одно ухо задрав, другое опустив, выражая всем своим видом полное недоумение. Затем он стал кружить на месте, время от времени поглядывая на нас, точно искал у нас сочувствия.

— Что такое творится с собакой? — вскипел Холмс. — Ведь не взяли же они здесь кэб и не улетели отсюда на воздушном шаре?

— Может, они останавливались здесь ненадолго? — предположил я.

— Да, по всей вероятности. Тоби опять взял след, — сказал он с облегчением.

На этот раз Тоби буквально полетел стрелой. Обнюхав все кругом своим острым носом, он вдруг опять обрел уверенность и бросился вперед с такой прытью, какую еще не проявлял. След, очевидно, был совсем свежий, так как Тоби не только почти зарылся носом в землю, но и рвался с поводка, который теперь мешал ему развить настоящий бег. По блеску глаз Холмса я видел, что конец нашего путешествия, по его мнению, близок.

Мы бежали теперь по Найн-Элмс, оставив позади большой дровяной склад фирмы «Бродерик и Нельсон». У соседней со складом таверны «Белый орел» Тоби в сильном возбуждении нырнул в калитку, и мы очутились во дворе склада, где пильщики уже начали свой дневной труд. Тоби, не обращая на них внимания,

53


прямо по стружкам и опилкам выбежал на дорогу, обогнул сарай, проскочил коридор из двух поленниц и наконец с ликующим лаем вскочил на большую бочку, еще стоявшую на ручной тележке, на которой ее сюда привезли. Со свесившимся языком и блестящими глазами Тоби стоял на бочке и торжествующе поглядывал на нас, ожидая похвалы. Вся бочка и колеса тележки были измазаны темной густой жидкостью, кругом сильно пахло креозотом.

Мы с Шерлоком Холмсом посмотрели друг на друга и одновременно разразились неудержимым смехом.

Глава VIII
НЕРЕГУЛЯРНЫЕ ПОЛИЦЕЙСКИЕ ЧАСТИ С БЕЙКЕР-СТРИТ

— Что же теперь делать? — воскликнул я. — Тоби потерял свою непогрешимую репутацию.

— Он действовал в меру своего разумения, — ответил Холмс, снимая Тоби с бочки и уводя его со склада. — Представьте себе, сколько Лондон потребляет в течение дня креозота, так что не удивительно, что наш след оказался пересеченным. Пошла мода пропитывать им дерево. Нет, бедняга Тоби не виноват.

— Значит, вернемся к начальному следу?

— Да. К счастью, это недалеко. Я теперь понимаю, почему Тоби так растерялся на углу Найтс-плейс. Оттуда в разные стороны убегало два одинаковых следа. Мы попали на ложный. Остается вернуться и найти правильный след.

Это было нетрудно. Мы привели Тоби туда, где он ошибся. Он сделал там еще один круг и бросился совсем в другом направлении.

— Как бы он не привел нас к месту, откуда эта бочка прикатила, — заметил я.

— Не бойтесь. Видите, Тоби сейчас бежит по тротуару, а ведь тележка ехала по мостовой. Нет, на сей раз мы на верном пути. — След свернул к берегу, позади остались Бельмонт-плейс и Принсис-стрит. В конце Брод-стрит след подошел прямо к воде, к небольшому деревянному причалу. Тоби вывел нас на самый край и остановился, возбужденно повизгивая и глядя на темную быструю воду внизу.

— Не повезло, — проговорил Холмс. — Здесь они взяли лодку. К причалу было привязано несколько яликов и плоскодонок.

Мы подвели Тоби к каждой, но как он ни внюхивался, запах креозота исчез.

Неподалеку от этого простенького причала стоял небольшой кирпичный домик. Над его вторым окном висела большая деревянная вывеска со словами «Мордекай Смит», пониже было написано: «Прокат лодок на час или на день». Надпись на двери

54


возвещала, что у хозяина есть паровой катер, о чем красноречиво говорила большая куча кокса у самого берега. Шерлок Холмс огляделся по сторонам, и лицо его помрачнело.

— Дело плохо, — сказал он. — Эти молодчики оказались умнее, чем я предполагал. Кажется, они сумели замести следы. Боюсь, что отступление было подготовлено заранее.

Он подошел к домику. Дверь вдруг распахнулась, и на порог выбежал маленький кудрявый мальчишка лет шести, а следом за ним полная, краснощекая женщина с губкой в руке.

— Сейчас же иди домой мыться, Джек! — кричала женщина. — Какой ты чумазый! Если папа увидит тебя, знаешь, как нам попадет!

— Славный мальчуган, — начал Холмс наступление. — Какие у проказника румяные щеки! Послушай, Джек, чего ты очень хочешь?

— Шиллинг, —. ответил он, подумав.

— А может, еще что-нибудь?

— Два шиллинга, — ответил юнец, поразмыслив еще немного.

— Тогда лови! Какой прекрасный у вас ребенок, миссис Смит!

— Благослови вас бог, сэр! Такой смышленый растет, что и не приведи господь. Никакого сладу с ним, особенно когда отца нет дома. Как вот сейчас.

— Нет дома? — переспросил Холмс разочарованно. — Очень жаль. Я к нему по делу.

— Он уехал еще вчера утром, сэр. И я уже начинаю беспокоиться. Но если вам нужна лодка, сэр, то я могу отвязать ее.

— Мне бы хотелось взять напрокат катер.

— Катер? Вот ведь какая жалость. Он как раз на нем и ушел! Поэтому-то я и беспокоюсь. Угля в нем только, чтобы доплыть до Вулиджа и обратно. Если бы на яхте, то я бы ничего не думала. Он ведь иногда и в Грейв-сенд уезжает. Даже ночует там, если много дел. Но ведь на баркасе далеко не уедешь.

— Уголь можно купить на любой пристани.

— Можно-то можно, да только он этого не любит. Слишком, говорит, они дерут за уголь... И еще мне не нравится человек на деревяшке, у него такое страшное лицо и говорит не по-нашему. Вечно здесь околачивается!

— Человек на деревяшке? — изумленно переспросил Холмс.

— Ну да, сэр. Такой загорелый, похожий на обезьяну. Это он приходил вчера ночью за моим мужем. А муж мой, как видно, ждал его, потому что катер был уже под парами. Скажу вам прямо, сэр, не нравится мне все это, очень не нравится.

— Моя дорогая миссис Смит, — сказал Холмс, пожимая плечами, — вы только напрасно волнуете себя. Ну, откуда вы можете знать, что ночью приходил не кто-то другой, а именно человек на деревянной ноге? Не понимаю, откуда такая уверенность.

— А голос, сэр? Я хорошо запомнила его голос, он такой хриплый и грубый. Он постучал в окно, было около трех. «А ну-ка проснись, дружище, — прохрипел он, — пора на вахту». Мой

55


старик разбудил Джима — это наш старший, — и оба они, не сказав мне ни слова, ушли. Ночью было хорошо слышно, как по булыжнику стучит деревяшка.

— А что, этот, на деревяшке, был один?

— Не могу вам сказать, сэр. Больше я ничего не слышала.

— Прошу простить меня за беспокойство, миссис Смит, но мне так нужен был катер. Мне очень рекомендовали его. Как же это он называется?

— «Аврора», сэр.

— Ну да. Такая старая посудина, зеленая с желтой полосой и очень широкая в корме.

Нет, это не он. Наш катер маленький такой, аккуратный. Его только что покрасили в черный цвет с двумя красными полосами.

— Спасибо. Уверен, что мистер Смит скоро вернется. Я хочу прокатиться вниз по реке и, если увижу «Аврору», крикну вашему мужу, что вы волнуетесь. С черной трубой, вы сказали?

— Труба черная с белой каймой, сэр.

— Ах, да, конечно. Это бока черные. До свидания, миссис Смит. Я вижу лодочника, Уотсон. Мы переправимся сейчас на ту сторону.

— Самое главное, — начал Холмс, когда мы расположились на снастях ялика, — имея дело с простыми людьми, не давать им понять, что хочешь что-то узнать у них. Стоит им это понять, сейчас же защелкнут створки, как устрицы. Если же выслушивать их с рассеянным видом и спрашивать невпопад, узнаешь от них все, что угодно.

— Теперь дальнейший план действий ясен, — сказал я. — Нанять катер и искать «Аврору».

— Друг мой, это было бы невероятно трудной задачей. «Аврора» могла остановиться у любой пристани на том и другом берегу до самого Гринвича. За мостом пойдут бесконечные пристани одна за другой. Целый лабиринт пристаней. Если мы пустимся в погоню одни, они нас дня два-три поводят за нос.

— Так позовите на помощь полицию.

Нет. Я позову Этелни Джонса разве что в последний момент. Он, в сущности, неплохой человек, и я не хотел бы портить ему карьеру. Но теперь, когда так много сделано, я хочу сам довести дело до конца.

— Может, поместить объявление в газете, чтобы хозяева пристаней сообщили нам, если увидят «Аврору»?

Нет, это еще хуже. Наши приятели узнают, что погоня на хвосте, и, чего доброго, удерут из Англии. Я думаю, что покинуть Англию и без того входит в их планы. Но пока опасности нет, они не будут спешить. Расторопность Джонса нам только на пользу. Не сомневаюсь, что его версия обошла уже все газеты и беглецы вполне уверены, что полиция устремилась по ложному следу.

— Что же тогда делать? — спросил я, когда мы причалили возле милбанкского исправительного дома.

56


— Возьмем этот кэб, поедем домой, позавтракаем и часок поспим. Вполне вероятно, что и эту ночь мы будем на ногах. Кэбмен, остановитесь возле почты. Тоби пока оставим у себя. Он еще может пригодиться.

Мы вышли у почтамта на Грейт-Питер-стрит, где Холмс послал телеграмму.

— Как вы думаете, кому? — спросил меня Холмс, когда мы опять сели в кэб.

— Не имею представления.

— Вы помните отряд сыскной полиции с Бейкер-стрит, который помог мне расследовать дело Джефферсона Хоупа?

— Помню, — засмеялся я.

— Так вот сейчас опять требуется их помощь. Если они потерпят неудачу, у меня есть еще помощники. Но сперва я все-таки испробую их. Эта телеграмма моему чумазому помощнику Уиггинсу. И я уверен, что он со своей ватагой будет у нас — мы еще не кончим завтракать.

Было около половины девятого, и я почувствовал, что наступила реакция после такой бурной и полной событий ночи. Нога моя сильно хромала, все тело ломило от усталости, в голове был туман. У меня не было того профессионального энтузиазма, которым горел мой друг. Не мог я также относиться к этому из ряда вон выходящему случаю, как к простой логической задаче. Что касается Бартоломью Шолто, убитого прошлой ночью, то я, слыхав о нем мало хорошего, не мог чувствовать сильной неприязни к его убийце. С сокровищами же было дело другое. Эти сокровища, или, вернее, их часть, по праву принадлежали мисс Морстен. И покуда была надежда разыскать их, я был готов посвятить этому всю мою жизнь. Правда, если я найду их, мисс Морстен, по всей вероятности, будет навсегда для меня потеряна. Но если бы я руководился только такими мыслями, какой же мелкой и себялюбивой была бы моя любовь! Если Холмс не щадил себя, чтобы поймать преступников, то причина, побуждавшая меня заняться поисками сокровищ, была во сто крат сильнее.

Ванна да Бейкер-стрит и чистое белье освежили меня как нельзя лучше. Когда я спустился вниз, завтрак был уже на столе, а Холмс потягивал кофе.

— Смотрите, — сказал он мне, смеясь и протягивая газету, — неукротимый Джонс и вездесущий газетный репортер сделали доброе дело. Но вы, пожалуй, по горло сыты норвудской историей. Принимайтесь-ка лучше за яичницу с ветчиной.

Я взял у него газету и прочитал небольшую заметку под названием «Загадочное происшествие в Аппер-Норвуде».

«Около двенадцати часов прошлой ночью, — писала «Стан-дар д», — мистер Бартоломью Шолто, живший в Пондишери-Лодж, в Аппер-Норвуде, был найден мертвым в своей спальне при обстоятельствах, заставляющих подозревать участие чьей-то преступной воли. На теле мистера Шолто не обнаружено никаких признаков насилия. Но исчезло богатейшее собрание индий-

57


ских драгоценностей, унаследованное покойным от его отца. Первыми обнаружили преступление Шерлок Холмс и доктор Уотсон, приехавшие в Пондишери-Лодж вместе с братом убитого. По исключительно счастливой случайности, хорошо известный полицейский инспектор мистер Этелни Джонс был в это время в полицейском участке Норвуда и прибыл на место преступления через полчаса после того, как подняли тревогу. Мистер Этелни Джонс с присущим ему профессиональным мастерством сейчас же взялся за дело, и результаты не замедлили сказаться: арестован брат покойного Таддеуш Шолто, а также экономка миссис Берстон, дворецкий Лал Рао, по национальности индус, и привратник по имени Мак-Мурдо. Нет сомнения, что вор или воры хорошо знакомы с расположением дома, ибо, как твердо установлено мистером Джонсом, известным своей исключительной наблюдательностью и знанием преступного мира, негодяи не могли проникнуть в комнату ни в дверь, ни в окно, а только по крыше дома, через слуховое окно и чердак, сообщающийся с кабинетом мистера Шолто, где было найдено тело. Этот факт, который был установлен со всей тщательностью, непреложно свидетельствует о том, что мы имеем дело не со случайными грабителями. Быстрые и эффективные действия представителей закона лишний раз демонстрируют, как полезно присутствие на месте подобных преступлений человека с энергичным, проницательным умом. Мы считаем, что этот случай подтверждает правоту тех, кто держится мнения, что наша полиция должна быть более децентрализована. Тогда дела будут расследоваться более быстро и тщательно».

— Не правда ли, великолепно! — улыбнулся Холмс, отпивая из чашки кофе. — Что вы на это скажете?

— Скажу, что мы с вами едва избежали ареста как соучастники преступления.

— И я так думаю. Если его обуяет еще один приступ неукротимой деятельности, не миновать нам участи Таддеуша Шолто.

В этот миг в прихожей раздалось громкое звяканье колокольчика, вслед за ним испуганный голос нашей хозяйки, уговаривающей кого-то.

— Боже мой, Холмс, — сказал я, вставая, — никак это действительно они!

— Нет, до этого еще не дошло. Это нерегулярные полицейские части, моя команда с Бейкер-стрит.

Пока он говорил, на лестнице послышался быстрый топот босых ног, громкие мальчишеские голоса, и в комнату ворвалась ватага грязных, оборванных уличных мальчишек. Несмотря на шумное вторжение, было заметно все-таки, что это отряд, подчиняющийся дисциплине, так как мальчишки немедленно выстроились в ряд и нетерпеливо воззрились на нас. Один из них, повыше и постарше других, выступил вперед с видом небрежного превосходства. Нельзя было без смеха смотреть на это чучело, отнюдь не внушающее доверия.

58


— Получил вашу телеграмму, сэр, — сказал он. — И привел всех. Три шиллинга и шесть пенсов на билеты.

— Пожалуйста, — сказал Холмс, протянув несколько монет. — В дальнейшем, Уиггинс, они будут докладывать тебе, а ты мне. Я не могу часто подвергать мой дом такому вторжению. Но сейчас даже хорошо, что пришли все. Послушаете мои инструкции. Нужно установить местонахождение парового катера «Аврора», хозяин которого Мордекай Смит. Катер черный с двумя красными полосами. Труба тоже черная с белой каймой. Он затерялся где-то на реке. Я бы хотел, чтобы один из вас дежурил возле причала Смита — это напротив милбанкского исправительного дома — на случай, если катер вернется. Распределите между собой обязанности и обыщите оба берега. Если что-нибудь узнаете, немедленно сообщите мне. Ясно?

— Да, начальник, — ответил Уиггинс.

— Условия прежние, и нашедшему катер — гинея. А это за день вперед. Ну, а теперь за работу! — Холмс каждому вручил шиллинг, мальчишки застучали голыми пятками по лестнице и высыпали на улицу.

— Эти «Аврору» из-под земли достанут, — сказал Шерлок Холмс, вставая из-за стола и зажигая трубку. — Они всюду пролезут, все увидят, все услышат. Я уверен, что уже к вечеру мы будем знать, где «Аврора». А пока ничего не остается, как ждать. След оборвался, и мы не возьмем его, пока не найдем «Аврору» или хотя бы ее хозяина.

— Эти остатки доест Тоби. Вы ляжете отдохнуть, Холмс?

— Нет, я не устал. У меня странный организм. Я не помню случая, чтобы работа утомляла меня. Зато безделье меня изнуряет. Я покурю и подумаю над этим необыкновенным делом, которым мы обязаны нашей белокурой клиентке. Конец представляется мне чрезвычайно легким. Людей с деревянной ногой не так уж много, а Номер первый — просто уникальный экземпляр.

— Опять этот таинственный Номер первый!

— Я отнюдь не хочу делать из него тайны, тем более от вас. Но помилуйте, Уотсон, у вас уже должно было сложиться о нем определенное мнение. Давайте еще раз вспомним все его приметы. Маленькая нога, пальцы которой никогда не знали ботинок, ходит босиком, деревянная палка с каменным наконечником, очень ловок, мал ростом, отравленные шипы. Какой вы делаете из этого вывод?

— Дикарь! — воскликнул я. — Возможно, один из тех индусов, кто был в компании с Джонатаном Смоллом.

— Ну, едва ли, — возразил Холмс. — Когда я первый раз увидел его следы, я подумал было то же самое, но потом мое мнение о нем переменилось. Среди населения полуострова Индостан есть низкорослые племена, но таких маленьких ног вы там не найдете. У собственно индусов ступни ног узкие и длинные. Магометане носят сандалии, и большой палец у них, как правило, отстоит от других, потому что отделен ремешком. Эти маленькие

59


стрелы могут быть выпущены только одним путем. Из трубки, в которую дуют. Ну, как, по-вашему, откуда наш дикарь?

— Южная Америка, — сказал я наудачу.

Холмс протянул руку и снял с полки толстую книгу.

— Это первый том географического справочника, издающегося сейчас. Можно считать его последним словом географической науки. Посмотрим, что здесь есть для нас интересного. Андаманские острова. Расположены в Бенгальском заливе в трехстах сорока милях к северу от Суматры. Хм-хм... Ну, а что дальше? Влажный климат, коралловые рифы, акулы, Порт-Блэр, каторжная тюрьма, остров Ратленд... Ага, нашел: «Аборигены Андаманских островов могут, пожалуй, претендовать на то, что они самое низкорослое племя на земле, хотя некоторые антропологи отдают пальму первенства бушменам Африки, американским индейцам племени «диггер» и аборигенам Огненной Земли. Средний рост взрослого около четырех футов, хотя встречаются отдельные экземпляры гораздо ниже. Это злобные, угрюмого вида люди, почти не поддающиеся цивилизации, но зато они способны на самую преданную дружбу». Обратите на это особенное внимание, Уотсон. Слушайте дальше: «Они очень некрасивы. У них большая, неправильной формы голова, крошечные, злые глазки и отталкивающие черты лица. Руки и ноги у них замечательно малы. Они так злобны и дики, что все усилия английских властей приручить их всегда кончались неудачей. Они всегда были грозой- потерпевших кораблекрушение. Захваченных в плен они обычно убивают дубинками с каменным наконечником или отравленными стрелами. Побоище, как правило, заканчивается каннибальским пиршеством». Какие милые, располагающие к себе люди, не правда ли, Уотсон? Если бы этот красавчик имел возможность действовать по собственному усмотрению, дело могло бы принять еще более страшный оборот. Думается мне, что Джонатан Смолл не очень-то охотно прибег к его помощи.

— Но откуда у него этот странный партнер?

— Не могу вам сказать. Но, поскольку, как нам известно, Джонатан Смолл прибыл в Англию не откуда-нибудь, а с Андаманских островов, то особенно удивляться тому, что среди его знакомых есть тамошние жители, не приходится. Несомненно, что со временем мы будем знать все подробно. Послушайте, Уотсон, у вас чертовски плохой вид. Ложитесь-ка на тот диван, и посмотрим, как скоро я сумею усыпить вас.

Он взял из угла свою скрипку. Я растянулся на диване, и он заиграл тихую, медленную, навевающую дремоту мелодию, без сомнения, его собственную: у Шерлока Холмса был неподражаемый талант импровизатора. Я смутно вспоминаю его тонкую, худую руку, серьезное лицо и взмахи смычка. Потом мне стало казаться, что я мирно уплываю куда-то по морю звуков, и вот я уже в стране снов и надо мной склонилось милое лицо Мэри Морстен.

60


Глава IX
РАЗРЫВ В ЦЕПИ

Когда я проснулся, день уже клонился к вечеру. Я чувствовал себя окрепшим и полным энергии. Сон вернул мне силы. Шерлок Холмс сидел все на том же месте, только скрипки у него в руках не было. Услыхав, что я шевелюсь, он посмотрел в мою сторону, лицо у него потемнело и выражало тревогу.

— Вы так крепко спали, — сказал он, — а я боялся, что мы разбудим вас своим разговором.

— Нет, я ничего не слыхал, — ответил я. — Есть какие-нибудь новости?

— К сожалению, нет. И должен признаться, что я удивлен и разочарован. Я рассчитывал к этому времени уже узнать что-то определенное. Только что прибегал Уиггинс. Он сказал мне, что никаких следов катера нигде нет. Досадное промедление, когда дорога каждая минута.

— Не могу ли я помочь чем-нибудь? Я чувствую себя вполне отдохнувшим и готов еще одну ночь провести на ногах.

— Нет, сейчас делать нечего. Ждать — вот все, что нам осталось. Если мы уйдем, в наше отсутствие может прибыть долгожданное известие, и опять будет задержка. Располагайте собой как хотите, а я останусь здесь, на посту.

— Тогда я съезжу в Камберуэлл, навещу миссис Сесил Фор-рестер. Она просила меня вчера зайти.

— Миссис Сесил Форрестер? — переспросил Холмс, и в его глазах блеснула искорка смеха.

— И мисс Морстен тоже, само собой разумеется. Им так хотелось, чтобы я пришел и рассказал, что будет дальше!

— Я бы не стал им рассказывать всего. Женщинам никогда нельзя доверять полностью, даже лучшим из них.

Я не стал оспаривать это вопиющее заявление, а только заметил, что вернусь часа через два.

— Прекрасно! Счастливого пути. Да, вот что, если уж вы отправляетесь через реку, захватите с собой Тоби. Я думаю, он нам теперь не понадобится.

Я сделал, как сказано, и отдал его старому натуралисту с Пинчин-лейн вместе с полсовереном. Оттуда я поехал прямо в Камберуэлл. Мисс Морстен еще не оправилась от переживаний прошлого вечера, но была полна любопытства. И миссис Форрестер жаждала узнать дальнейший ход событий. Я рассказал им все, как было, опустив только самые ужасные подробности. Рассказывая о смерти мистера Шолто, я умолчал о деталях убийства. Но, несмотря на сокращения, мой рассказ все-таки сильно поразил и разволновал их.

— Как в романе! — воскликнула миссис Форрестер. — Принцесса — жертва несправедливости, клад с драгоценностями,

61


чернокожий каннибал, разбойник на деревянной ноге. Это вместо традиционного дракона или какого-нибудь коварного графа.

— И два странствующих рыцаря-спасителя, — прибавила мисс Морстен и ясными глазами посмотрела в мою сторону.

— Послушайте, Мэри, ведь от исхода поисков зависит ваша судьба. Мне кажется, что вы не подумали об этом и поэтому так равнодушны. Только вообразите, что значит быть богатой и чтобы весь мир был у твоих ног.

Сердце мое радостно забилось, когда я увидел, что мисс Морстен не проявила никакого восторга по поводу блестящих возможностей, открывающихся ей. Наоборот, она небрежно тряхнула своей гордой головкой, как будто эти сокровища не имели к ней отношения.

— Меня очень беспокоит судьба мистера Таддеуша Шолто, — сказала она. — Все остальное неважно. Он был так добр и благороден. Наш долг сделать так, чтобы с него сняли это ужасное, несправедливое обвинение.

Когда я покинул дом миссис Форрестер, уже сильно смеркалось. На Бейкер-стрит я вернулся, когда было совсем темно. Книга и трубка моего друга лежали в его кресле, но его самого не было. Я поискал записку, но не нашел.

— Что, мистер Холмс вышел куда-нибудь? — спросил я хозяйку, когда она вошла в комнату, чтобы опустить шторы.

— Нет, он ушел к себе. Знаете, мистер Уотсон, — тут хозяйка перешла на многозначительный шепот, — я боюсь, что он нездоров.

— Почему вы так думаете?

— Очень он сегодня странный. Как только вы ушли, он стал ходить по комнате туда-сюда, туда-сюда, я слушать и то устала эти бесконечные шаги. Потом он.стал разговаривать сам с собой, бормотал что-то. И всякий раз, как брякал звонок, выходил на площадку и спрашивал: «Что там такое, миссис Хадсон?» А потом пошел к себе и хлопнул дверью, но и оттуда все время слышно, как он ходит. Хоть бы он не заболел. Я предложила ему успокаивающее лекарство, но он так посмотрел на меня, что я не помню, как и убралась из его комнаты.

— Думаю, миссис Хадсон, что особенных причин для беспокойства нет, — сказал я. — Я не раз видел его в таком состоянии. Он сейчас решает одну небольшую задачу и, конечно, волнуется.

Я говорил с нашей хозяйкой самым спокойным тоном, но, признаться, и сам начал тревожиться о состоянии моего друга, когда, просыпаясь несколько раз ночью, все время слышал за стеной глухой стук его шагов. Я понимал, какой вред может причинить его деятельному уму это вынужденное бездействие.

За завтраком Холмс выглядел осунувшимся и усталым. На щеках лихорадочно горели два пятнышка.

— Вы не жалеете себя, Холмс, — заметил я. — Вы ведь всю ночь, я слыхал, не прилегли ни на часок.

— Я не мог спать, — ответил он. — Это проклятое дело из-

62


водит меня. Застрять на месте из-за какого-то пустяка, когда так много сделано, это уже слишком. Я знаю преступников, знаю их катер, знаю все. И ни с места. Я пустил в ход весь мой арсенал. Вся Темза, оба ее берега обшарены вдоль и поперек, и никаких следов проклятой «Авроры». Ни ее, ни ее хозяина. Можно подумать, что они затопили катер. Хотя есть факты, говорящие против.

— Может быть, миссис Смит направила нас по ложному следу?

— Нет, это исключается. Я навел справки. Катер с такими приметами существует.

— Может, он поднялся вверх по реке?

— Я и это учел. Сейчас ведутся поиски до самого Ричмонда. Если сегодня не будет новостей, я завтра выеду сам. И буду искать не катер, а людей. Но я все-таки уверен, абсолютно уверен, что известие придет.

Однако оно не пришло. Ни от Уиггинса, ни из других источников. Газеты продолжали печатать сообщения о норвудской трагедии. Все они были настроены враждебно к бедному Таддеу-шу Шолто. Ни в одной из газет не сообщалось ничего нового, не считая того, что дознание было назначено на завтра.

Вечером я опять побывал в Камберуэлле и рассказал о нашем невезении. Вернувшись, я застал Холмса в самом мрачном расположении духа. Он едва отвечал на мои вопросы и ставил весь вечер какие-то сложнейшие химические опыты. Нагревал реторты, дистиллировал воду и развел под конец такую вонь, что я чуть не убежал из дому. До рассвета я слышал, как он звенит пробирками и колбами, занимаясь своими ароматными экспериментами.

Проснулся я рано утром, как будто кто-то толкнул меня. Надо мной стоял Холмс, одетый, к моему удивлению, в грубую матросскую робу. На нем был бушлат, и вокруг шеи повязан грубый красный шарф.

— Я отправляюсь в поиски вниз по реке, Уотсон, — сказал он мне. — Я много думал над моим планом и считаю, что попытаться стоит.

— Я тоже поеду с вами.

— Нет, вы мне поможете гораздо больше, если останетесь здесь. Я ухожу неохотно. В любую минуту может прийти долгожданное известие, хотя Уиггинс, как я заметил вчера вечером, совсем упал духом. Прошу вас вскрывать все телеграммы и письма, адресованные мне. И если прочтете что-нибудь важное, действуйте по собственному усмотрению. Могу я положиться на вас?

— Вполне.

— Боюсь, что мне нельзя будет послать телеграмму, потому что я и сам еще не знаю, где в какое время я буду. Но если мне повезет, я вернусь скоро. И уж, конечно, не с пустыми руками.

Все утро и во время завтрака от Холмса не было никаких известий. Открыв «Стандард», я нашел, однако, сообщение, от-

63


личающееся от прежних. Газета писала: «Что касается трагедии в Аппер-Норвуде, то дело может оказаться куда более сложным и загадочным, чем показалось сначала. Как только что установлено, мистер Таддеуш Шолто абсолютно непричастен к смерти брата. Он и экономка миссис Берстон вчера вечером выпущены на свободу. Как сообщают, полиция располагает данными, позволяющими установить личность настоящих преступников. Расследование дела находится в надежных руках полицейского инспектора из Скотленд-Ярда мистера Этелни Джонса, известного своей энергией и проницательностью. Преступники каждую секунду могут быть арестованы».

«Ну, слава богу, — подумал я, — По крайней мере наш друг Шолто на свободе. Что же это за «данные», интересно? Впрочем, так всегда пишут, когда полиция садится в лужу».

Я бросил газету на стол, и вдруг в глаза мне бросилось объявление в колонке происшествий. В нем говорилось:

«Разыскиваются пропавшие: Мордекай Смит и его сын Джон, покинувшие причал Смита около трех часов ночи во вторник на катере «Аврора». Катер черный с двумя красными полосами, труба черная с белой каймой. Вознаграждение — пять фунтов тому, кто сообщит о местонахождении вышеупомянутого Смита и катера «Аврора» его жене миссис Смит, причал Смита, или на Бейкер-стрит, 221-6».

Адрес говорил, что объявление помещено Холмсом. «Хитро составлено, — подумал я. — Беглецы увидят в нем только естественное беспокойство жены, разыскивающей мужа».

День тянулся очень долго. Всякий раз, как стучали в дверь или снаружи раздавались чьи-то громкие шаги, я настораживался, ожидая, что это или вернулся Холмс, или пришли с ответом на объявление. Я пытался читать, но мысли мои неотступно вращались вокруг этого странного преступления и его странных участников, за которыми мы охотились. А вдруг в рассуждения моего друга вкралась роковая ошибка и он стал жертвой чудовищного самообмана? Вдруг его точный логический ум построил эту фантастическую версию на ложных посылках? Я не знал случая, когда бы Шерлок Холмс ошибся, но ведь даже самый сильный ум один раз может ошибиться. Его могла ввести в заблуждение слишком уж изощренная логика. Он предпочитал странные, хитроумные объяснения, отбрасывая прочь более простые и естественные, находившиеся под рукой. Но, с другой стороны, я сам был очевидцем происшедшего, своими ушами слышал доводы Холмса. Проследив в который раз с самого начала всю длинную цепь странных событий, многие из которых сами по себе могли бы показаться пустяком, я должен был признать, что если Холмс и заблуждается, то истина все равно лежит где-то в области удивительного и маловероятного.

В три часа пополудни послышалось резкое звяканье колокольчика, в прихожей раздался чей-то властный голос, и, к моему удивлению, в комнату вошел не кто иной, как мистер Этелни

64


Джонс собственной персоной. Но как не походил он сегодня на того высокомерного и бесцеремонного поборника здравого смысла, который с таким непререкаемым апломбом взялся расследовать норвудскую трагедию! Лицо у него было понурое, весь он как-то обмяк, а в его осанке появилось даже что-то просительное.

— Добрый день, сэр, добрый день, — проговорил он. — Мистера Холмса, как я вижу, нет дома?

— Нет. И я не знаю, когда он придет. Но, может быть, вы подождете его? Садитесь в это кресло. Вот вам сигары.

— Благодарю вас. Я и правда подожду, — сказал он, вытирая лицо красным, в клетку носовым платком.

— Виски с содовой хотите?

— Э-э, полстакана. Слишком жаркая стоит погода для сентября. К тому же нет конца всяким волнениям. Вы ведь знаете мою норвудскую версию?

— Помню, вы излагали ее.

— Ну вот, я был вынужден ее пересмотреть. Я так ловко подвел сеть под мистера Шолто, так крепко ее затянул, и вдруг — бац! — в сети оказалась дырка, и он ушел. У него неоспоримое алиби. С той минуты, как за ним захлопнулась дверь комнаты брата, его видели то здесь, то там, словом, он ни на одну секунду не оставался один. И не мог поэтому ни влезть на крышу, ни проникнуть на чердак сквозь слуховое окно. Это очень темное дело, и мой профессиональный престиж поставлен на карту. Я был бы очень рад небольшой помощи.

— Все мы нуждаемся иногда в помощи, — заметил я.

— Ваш друг мистер Шерлок Холмс — выдающаяся личность, сэр, — сказал он доверительно осипшим голосом. — Он человек, не знающий поражений. Мне-то известно, в скольких делах участвовал этот молодой человек, и всегда ему удавалось докопаться до истины. Он несколько непоследователен в своих методах и, пожалуй, чересчур торопится делать выводы, но вообще, я думаю, он мог бы стать самым выдающимся сыщиком Скотленд-Ярда, и готов, заявить это кому угодно. Сегодня утром я получил от него телеграмму, из которой ясно, что у него есть свежие факты по этому делу. Вот телеграмма.

Он вынул ее из кармана и протянул мне. Она была послана в двенадцать часов из Поплара. «Немедленно идите на Бейкер-стрит, — писал Холмс. — Если я не успею вернуться, подождите меня. Следую по пятам норвудской парочки. Если хотите участвовать в финише, можете присоединиться к нам».

— Хорошие новости! Значит, Холмс опять напал на их след, — сказал я.

— Ага, значит, и он допустил промах! — воскликнул с явным удовольствием Джонс. — Даже лучшим из нас свойственно ошибаться. Конечно, эта телеграмма может оказаться ложной тревогой, но мой долг инспектора Скотленд-Ярда не упускать ни одного шанса. Я слышу шаги. Возможно, это Холмс

На лестнице послышалось тяжелое шарканье ног, сильное

3 Записки о Шерлоке Холмсе

65


пыхтение и кашель, как будто шел человек, для которого дышать было непосильным трудом. Один или два раза он останавливался. Но вот наконец он подошел к нашей двери и отворил ее. Его внешность вполне соответствовала звукам, которые доносились до нас. Это был мужчина преклонных лет в одежде моряка — старый бушлат был застегнут до подбородка. Спина у него была согнута, колени дрожали, а дыхание было затрудненное и болезненное, как у астматика. Он стоял, опершись на толстую дубовую палку, и его плечи тяжело поднимались, набирая в легкие непослушный воздух. На шее у него был цветной платок, лица, обрамленного длинными седыми бакенбардами, почти не было видно, только светились из-под белых мохнатых бровей темные умные глаза. В общем, он произвел на меня впечатление почтенного старого моряка, впавшего на склоне лет в бедность.

— Чем можем вам служить, папаша? — спросил я. Он обвел комнату медленным взглядом старика.

— Мистер Шерлок Холмс дома? — спросил он.

— Нет. Но я его заменяю. Вы можете рассказать мне все, что хотели рассказать ему.

— А я хочу видеть самого Шерлока Холмса, — упрямо повторил старик.

— Но я же вам говорю, что я его заменяю. Вы пришли по поводу катера Смита, конечно?

— Да, я знаю, где он. Еще я знаю, где люди, которых он ищет. Знаю, где сокровища. Я все знаю!

— Расскажите мне; это все равно, что рассказать Холмсу.

— Нет, я должен рассказать только ему самому, — твердил наш гость со стариковским упрямством и раздражительностью.

— Тогда подождите его.

— Не хочу ждать. Не хочу даром терять день ни ради кого. Если мистера Холмса нет, пусть себе все узнает сам. А вам я ничего не скажу, больно мне ваши физиономии не нравятся.

Он поковылял к двери, но Джонс обогнал его.

— Подожди, приятель, — сказал он. — У тебя есть важные сведения, и ты не уйдешь отсюда. Придется тебе подождать, хочешь ты или нет, нашего друга Холмса.

Старик рванулся к двери, но Этелни Джонс заслонил ее своей широкой спиной, и старик понял, что сопротивление бесполезно.

— Хорошенькое обращение с гостем, — сказал он, стуча палкой. Я пришел сюда, чтобы поговорить с мистером Холмсом. А вы двое набросились на меня, хотя я вас знать не знаю. Хорошенькое обращение с человеком!

— Вам не сделают ничего плохого, — сказал я. — Садитесь сюда на диван и подождите, Холмс очень скоро вернется.

Он мрачно подошел к дивану и сел, подперев ладонями свою большую голову. Мы с Джонсом снова взяли наши сигары и продолжили разговор.

Вдруг голос Холмса оборвал нас на полуслове:

— Могли бы предложить сигару и мне.

66


Мы так и подпрыгнули в креслах. Прямо перед нами сидел Холмс и довольно улыбался.

— Холмс! — воскликнул я. — Вы здесь? А где же старик?

— Вот он, — ответил Холмс, протягивая в руке копну белых волос. — Вот он весь — бакенбарды, парик, брови. Я знал, что мой маскарад удачен, но не предполагал, что он выдержит такое испытание.

— Вот это класс! — с искренним восхищением воскликнул Джонс. — Из вас вышел бы отличный актер, первосортный! Вы кашляете точь-в-точь как постоялец работного дома. А за ваши дрожащие колени можно дать десять фунтов в неделю. Мне, правда, показался знакомым блеск глаз. Но уйти вы все-таки от нас не смогли.

— Я работал в этом маскарадном костюме весь день, — сказал он, зажигая сигару. — Видите ли, преступный мир уже довольно хорошо знает меня, особенно после того, как мой друг, сидящий здесь, взялся за перо. Так что я теперь могу появляться на передовых позициях только в переодетом виде. Вы получили мою телеграмму?

— Да, поэтому-то я здесь.

— Как подвигается ваша версия?

— Лопнула. Мне пришлось отпустить двух моих пленников, а против остальных двух нет ни одной улики.

— Не расстраивайтесь. Мы вам дадим парочку других взамен. Я только прошу вас на время целиком подчиняться мне, действовать по выработанному мной плану. Согласны? Конечно, вся заслуга в этом деле будет официально признана за вами.

— Согласен, если вы поможете мне взять этих двоих.

— Тогда, во-первых, мне необходима быстроходная посудина — полицейский моторный катер. К семи часам у Вестминстерского причала.

— Будет сделано. Там всегда дежурит полицейская лодка. Но, пожалуй, мне лучше пойти через дорогу и позвонить для верности.

— Затем два полицейских посильнее на случай сопротивления.

— В катере всегда есть два или три человека.

— Когда мы их возьмем, у нас в руках окажутся сокровища. Я думаю, мой друг будет очень рад доставить сундучок одной молодой леди, которой по праву принадлежит половина. Пусть она первая откроет его. А, Уотсон?

— Мне это было бы очень приятно.

— Нарушение процедуры, но дело такое необычное, что можно будет закрыть глаза. Но потом клад надо передать властям до окончания следствия.

— Конечно. Это будет легко сделать. Еще один момент. Мне бы очень хотелось услыхать о некоторых подробностях из уст самого Джонатана Смолла. Вы знаете, я люблю выяснять все до конца. Не будет возражений, если я с ним неофициально встречусь

67


здесь, у меня, или в каком-нибудь другом месте, конечно, под надежной охраной?

— Вы хозяин положения, вам и карты в руки. Но у меня до сих пор нет никаких доказательств существования этого самого Джонатана Смолла. Однако если вы мне представите его, я не смогу отказать вам в вашей просьбе.

— Значит, решено?

— Решено. Еще что?

— Это уже последнее: я хочу, чтобы вы пообедали с нами. У нас есть устрицы, пара куропаток и небольшой выбор белых вин. Нет, Уотсон, вы не умеете ценить мои достоинства домашней хозяйки.

Глава X
КОНЕЦ ОСТРОВИТЯНИНА

Обед проходил очень оживленно. Холмс, когда хотел, мог быть исключительно интересным собеседником. А в тот вечер он был в ударе — сказалось сильное нервное возбуждение. Я никогда прежде не видел его таким разговорчивым. Он говорил о средневековой керамике и о мистериях, о скрипках Страдивари, буддизме Цейлона и о военных кораблях будущего. И говорил так, будто был специалистом в каждой области. Эта яркая вспышка была реакцией живого ума после мрачного уныния, которое завладело им накануне. Этелни Джонс в свободную от дел минуту оказался очень общительным человеком и за обедом доказал, что знает толк в жизненных радостях. Я тоже был в приподнятом настроении, предчувствуя конец дела и заразившись весельем Холмса. Никто из нас за весь вечер не упомянул о причине, которая собрала нас вместе.

Когда убрали со стола, Холмс посмотрел на часы и разлил в бокалы портвейн.

— Давайте выпьем, — сказал он, — за успех нашей маленькой вылазки. А теперь пора идти. У вас есть оружие, Уотсон?

— Мой старый боевой пистолет. Он в ящике стола.

— Возьмите его с собой. Это необходимо. Я вижу, что кэб уже у двери, он был заказан на половину седьмого.

У Вестминстерского причала мы были в семь с небольшим. Катер уже ждал нас. Холмс оглядел его критически.

— Есть на нем что-нибудь, что выдавало бы его принадлежность полиции? — спросил он.

— Да. Зеленый фонарь сбоку.

— Тогда снимите его.

Все было сделано мгновенно, мы вошли в катер и отчалили. Джонс, Холмс и я сидели на корме. Один полицейский стоял у руля, другой следил за топкой, впереди расположились два дюжих полисмена.

68


— Куда? — спросил Джонс.

— К Тауэру. Прикажите им остановиться напротив Джекобсон-Ярда.

Наше суденышко оказалось очень быстроходным. Мы промчались мимо вереницы груженых барж, как будто они не плыли, а стояли на месте. Когда мы догнали и оставили позади речной пароход, Холмс удовлетворенно улыбнулся.

— Можно подумать, что наш катер — самое быстроходное судно на реке, — заметил он.

— Ну, это вряд ли. Но катеров быстрее этого, пожалуй, найдется немного.

— Мы должны догнать «Аврору». А она слывет быстроходным судном. Сейчас я введу вас, Уотсон, в курс дела. Вы помните, как меня угнетала эта нелепая задержка.

— Помню.

— Так вот, я решил дать голове полный отдых и занялся химическими опытами. Один из наших великих государственных мужей сказал как-то, что перемена занятия — лучший отдых. И это правильно. Когда мне удалось наконец разложить углеводород, я вернулся к нашей загадке и все заново обдумал. Моя команда мальчишек обшарила всю реку не один раз, и безрезультатно. «Авроры» нигде не было — ни на причалах, ни Дома. Вряд ли они затопили ее, чтобы замести следы. Хотя и эту возможность следует иметь в виду, если поиски в конце концов не приведут ни к чему. Я знал, что этот Смолл довольно хитер, но я думаю, что какая-нибудь особенно утонченная хитрость ему не по плечу. Ее ожидаешь, как правило, от человека образованного. Дальше, нам известно, что он жил несколько времени в Лондоне, вел наблюдение за Пондишери-Лодж, а это значит, что покинуть пределы Англии он сразу же не мог; чтобы уладить дела, нужно время — день, а может, на наше счастье, и больше.Такой, по крайней мере, напрашивается вывод.

— Вывод довольно слабый, — заметил я, — Он мог все уладить и до нападения на Пондишери-Лодж.

— Нет, не думаю. Он очень дорожит своим убежищем, где можно отлежаться в случае опасности, и покинет его только тогда, когда будет в полной уверенности, что ему совсем ничего не грозит. И вот еще что пришло мне в голову: Джонатан Смолл должен был понимать, что необычная внешность его помощника, как бы ни старался он замаскировать его, может вызвать всякие толки, и, возможно, кое-кто догадается связать его с норвудской трагедией. Он достаточно умен, чтобы понимать это. Итак, они покинули свою штаб-квартиру ночью, под покровом темноты. И, конечно, лучшим вариантом было бы вернуться до света. Но «Аврора» отошла от причала, по словам миссис Смит, когда был уже четвертый час. В это время совсем светло, через час-другой на улицах появится народ. На основании этого я сделал вывод, что они не должны уйти далеко. Они хорошо заплатили Смиту, чтобы он держал язык за зубами, наняли его катер до окончательного исчезновения и по-

69


спешили с кладом в свое логово.

Они решили выждать пару деньков, чтобы узнать из газет, в каком направлении пошло следствие и нет ли за ними слежки. И тогда уже опять под покровом темноты идти в Грейвсенд или куда-нибудь в Дауне. Они, несомненно, заранее позаботились заказать места на какой-нибудь корабль, уходящий в Америку или колонии.

— А как же катер? Не могли же они захватить его в свое логово?

— Конечно, не могли. А это значит, что «Аврора», несмотря на неуловимость, находится где-то совсем рядом. Я поставил себя на место Смолла и постарался взглянуть на дело его глазами. По всей вероятности, он решил, что отпустить «Аврору» или поставить у ближайшего причала опасно: вдруг полиция все-таки напала на их след. Куда же деть «Аврору», чтобы она была невидима для всех, а для него досягаема в любую минуту? Что бы сделал я, случись мне решать такую задачу? И я увидел одну-единственную возможность. Надо поставить ее в какой-нибудь док для мелкого ремонта. Там она будет надежно укрыта от посторонних глаз и всегда готова к отплытию.

— Как просто!

— В том-то и дело, что простое объяснение всегда приходит в голову в последнюю очередь. Когда я это сообразил, я решил немедленно действовать и, приняв обличье безобидного старого матроса, отправился вниз по Темзе осматривать доки. В пятнадцати доках об «Авроре» никто и не слыхал. Зато в шестнадцатом я был вознагражден за терпение: мне сказали, что «Аврору» два дня назад поставил к ним человек на деревянной ноге и попросил проверить руль. «Но руль оказался в полном порядке, — сказал мне корабельный мастер. — Вон она там стоит, черная с красными полосами». Не успел он это сказать, как в доке появился не кто иной, как сам пропавший хозяин «Авроры» Мордекай Смит. Я бы, конечно, не узнал его, но он, будучи основательно пьян, орал во всю глотку, что он хозяин «Авроры». Мордекай Смит требует, чтобы его посудина была готова сегодня к восьми часам. «Ровно к восьми, — повторил он, — я обещал двум джентльменам, которые не любят ждать». Они, по-видимому, хорошо заплатили ему, потому что он швырял шиллинги налево и направо. Я несколько времени шел было за ним, но он юркнул в первый же кабачок. Тогда я пошел обратно в док. По дороге случайно встретил одного из мальчишек и поставил его наблюдать за «Авророй». Увидев, что она отчаливает, он начнет махать платком. Мы тем временем будем караулить их на реке. И как только они выйдут из дока, схватим их вместе с «Авророй» и сокровищами.

— Те это люди, которых мы ищем, или нет, но продумано все образцово, — сказал Джонс. — И все-таки я лучше направил бы в Джекобсон-Ярд отряд полиции и спокойно схватил бы их, только бы они там появились.

— А они бы там не появились. Смолл хитер. Я не сомневаюсь,

70


что он вышлет вперед разведчика, и, если тот почует опасность, Смолл заляжет в берлогу еще на неделю.

— Но можно выследить Смита и таким образом найти их убежище, — сказал я.

— Тогда мы потеряем еще день. К тому же я на девяносто девять процентов убежден, что Смит не знает, где они прячутся. Ему хорошо платят, виски есть, к чему задавать ненужные, не относящиеся к делу вопросы... Распоряжения ему посылаются, он выполняет их... Нет, я обдумал все возможные пути, этот наилучший.

Пока мы так говорили, наша лодка проносилась под многочисленными мостами, перекинутыми через Темзу. Последние лучи солнца золотили крест на куполе собора святого Павла. Тауэра мы достигли, когда уже сильно смеркалось.

— Вот Джекобсон-Ярд, — сказал Холмс, указывая на лес мачт и снастей в стороне Суррея.

— Курсируйте взад и вперед под прикрытием этой флотилии, — приказал Холмс, поднося к глазам ночной морской бинокль, и несколько времени обозревал берег. — Я вижу моего караульного, но платком он еще не машет.

— А что, если мы пройдем немного ниже и будем ждать их там? — предложил сгоравший от нетерпения Джонс.

Мы все уже сидели как на иголках. Даже ничего не знавшие полицейские и рулевой с кочегаром, и те заразились нашим волнением.

— Мы не имеем права рисковать, — сказал Холмс. — Десять шансов против одного, что они пойдут вниз по реке, а не вверх. И все-таки мы должны учесть и эту возможность. Отсюда нам хорошо виден вход в док, а нас почти незаметно. Ночь обещает быть светлой, и огней на реке много. Мы должны оставаться там, где мы есть. Видите, как хорошо видны отсюда люди, снующие в свете газовых фонарей.

— Они возвращаются домой после работы в доке.

— Какие они усталые и грязные! Но в каждом горит искра бессмертного огня. Глядя на них, ни за что не скажешь этого. И тем не менее это так. Странное все-таки существо человек.

— Кто-то назвал человека животным, наделенным душой.

— Уинвуд Рид хорошо сказал об этом, — продолжал Холмс — Он говорит, что отдельный человек — это неразрешимая загадка, зато в совокупности люди представляют собой некое математическое единство и подчинены определенным законам. Разве можно, например, предсказать действия отдельного человека, но поведение целого коллектива можно, оказывается, предсказать с большой точностью. Индивидуумы различаются между собой, но процентное отношение человеческих характеров в любом коллективе остается постоянным. Так говорит статистика. Но что это, кажется, платок? В самом деле, там кто-то машет белым.

— Это один из ваших мальчишек. Я отчетливо вижу его! — воскликнул я.

— А вот и «Аврора»! — крикнул Холмс. — Отличный у нее

71


ход. Эй, там, внизу, полный вперед! Следуйте за тем катером с желтым огнем. Я не прощу себе, если он уйдет от нас!

«Аврора» незаметно выскользнула из дока и, набирая скорость, прошла за маленькими суденышками, так что, когда мы увидели ее, она уже мчалась на всех парах. Она уходила вниз по реке, держась берега. Быстроходность ее была поразительна. Джонс посмотрел на нее с тревогой.

— Очень лихо идет, — сказал он. — Нам ее не догнать.

— Должны догнать! — проговорил Холмс, стиснув зубы. — Не жалейте угля! Выжмите из машины все, что можно. Пусть лучше сгорит катер, чем они уйдут от нас!

Теперь мы шли прямо на них. Огонь в топках гудел, мощная машина стучала, как огромное металлическое сердце. Острый, отвесный нос лодки, как ножом, рассекал спокойную воду, посылая влево и вправо две круглые, длинные, тугие волны. В такт машине вся лодка вибрировала и вздрагивала, как живое существо. Желтый фонарь на носу бросал вперед длинный мерцающий столб света. Впереди нас бежало по воде темное пятно — это была «Аврора». Вихрь белой пены за ней свидетельствовал о скорости, с какой она шла. Мы проносились мимо барж, пароходов, торговых парусников, обгоняя их слева и справа. Из темноты доносились громкие голоса, а «Аврора» все уходила вперед, и мы висели у нее на хвосте.

— Наддайте ходу! — крикнул Холмс, заглянув в машинное отделение; яркое пламя осветило снизу его напряженное, орлиное лицо.

— Мне кажется, мы нагоняем их, — сказал Джонс, не спуская с «Авроры» глаз.

— Нет никакого сомнения! — воскликнул я. — Еще несколько минут — и мы нагоним их.

И в тот же миг судьба зло посмеялась над нами: путь наш пересек буксир с тремя баржами. Если бы не рулевой, вывернувший до отказа руль, мы врезались бы в него. Когда наконец мы обогнули их и снова легли на курс, оказалось, что «Аврора» ушла вперед на добрых двести ярдов, но, к счастью, все еще была хорошо видна. Наша машина давала полную мощность, хрупкая, посудина вибрировала и трещала под напором яростной энергии, которая несла нас. Мы оставили позади Пул, миновали Вест-индские доки, обогнули длинную Дептфордскую косу и Собачий остров. Смутное пятно впереди вас стало принимать изящные очертания «Авроры». Джонс включил прожектор, и мы ясно увидели на ее борту людей. Один сидел на корме, нагнувшись к какому-то черному предмету у его ног. Рядом лежала темная куча, похожая на огромного ньюфаундленда. Красное пламя топки освещало старшего Смита, он был обнажен до пояса и яростно, как заведенный, бросал в топку уголь, сын его держал румпель. Беглецы не сразу поняли, что за ними погоня, но, видя, что мы неотступно идем за ними, повторяя все их зигзаги и повороты, они перестали сомневаться. У Гринвича нас разделяло саженей сто, к Блэкуоллу

72


расстояние сократилось до семидесяти пяти. За годы моей полной приключений армейской жизни мне не раз приходилось участвовать в погоне, но никогда я не испытывал такого жгучего волнения, как во время этой бешеной гонки по Темзе. Мы все ближе и ближе. В ночной тиши слышен стук и пыхтение их машины. Человек на корме все еще стоит, нагнувшись над чем-то на палубе, что-то делая руками, поминутно поднимая голову, чтобы прикинуть на глаз расстояние между «Авророй» и нами. Мы уже совсем близко. Джонс крикнул, чтобы они остановились. Нас разделяет всего четыре корпуса, и обе лодки летят, как на крыльях. На этом участке Темзы было пустынно. С одной стороны протянулась низина Баркинглевел, с другой — печальные Пламстедские болота. Услыхав приказ Джонса, человек на корме вскочил на ноги и, тряся над головой сжатыми кулаками, стал ругать нас грубым и охрипшим голосом. Это был сильный, рослый человек, он стоял на палубе, широко расставив ноги, и я увидел, что, начиная от бедра, вместо правой ноги у него деревянный протез. При звуках его резкого, хриплого голоса темная куча на палубе зашевелилась и обернулась маленьким черным человечком, у него была огромная, неправильной формы голова с копной всклокоченных волос. Холмс вынул свой пистолет, я тоже схватился за свой при виде этого чудовища. На нем было что-то темное, не то балахон, не то одеяло, открытым оставалось только лицо, какое может привидеться только в кошмарном сне. Никогда в жизни ни в одном лице Я; не встречал столько жестокости и кровожадности. Глаза его блестели мрачным, угрюмым блеском, а толстые губы, вывернутые наружу, изгибались злобной усмешкой, обнажая зубы, лязгавшие от животной ярости.

— Если он поднимет руку, стреляйте, — невозмутимо проговорил Холмс.

«Аврора» была уже на расстоянии одного корпуса от нас, можно сказать, на расстоянии вытянутой руки. Я хорошо видел этих двоих — большого белого мужчину, стоящего, широко расставив ноги, и поносящего нас отборными ругательствами, и страшного карлика: его отвратительное лицо и оскаленные желтые зубы, поблескивающие в свете нашего фонаря.

Хорошо, что мы успели подойти так близко. Несмотря на то, что мы не спускали с него глаз, он быстрым движением вынул из складок своего одеяния короткую деревянную трубку, похожую на линейку школьника, и сунул ее в рот. Наши- выстрелы грянули одновременно. Карлик повернулся, раскинул руки и, издав захлебывающийся кашель, упал боком в воду. На один миг в пене волн я увидел его смертоносный, ненавидящий взгляд. В тот же миг человек на деревянной ноге изо всех сил налег на руль, и его лодка круто повернула к южному берегу. Мы продолжали стрелять по ней, но мимо. Пули пролетели всего в нескольких футах от нее. Мы тоже повернули, но поздно: «Аврора» уже ткнулась носом в берег. Это было дикое, пустынное место. Луна заливала мертвенным светом огромную болотистую равнину, на которой блестели

73


окна стоячей воды и темнели островки гниющих растений. Глухо ударившись о берег, «Аврора» застряла прочно, нос ее задрался в воздух, а корма погрузилась в воду. Беглец выскочил на берег, и его деревянная нога тотчас ушла на всю длину в вязкую почву. Напрасно он старался высвободить ее, дергаясь всем телом. Он не мог больше сделать ни одного шага ни вперед, ни назад. Он завыл в бессильной злобе и яростно заколотил другой ногой по болотистой жиже. Но его злополучная деревяшка только еще глубже уходила в предательскую почву. Когда наш катер подошел к нему, он уже так прочно встал на якорь, что мы сумели вытащить его только с помощью веревки, которой он обвязал свое туловище. И мы долго тянули его, как огромную, опасную рыбину. Оба Смита, отец и сын, сидели понурившись в своем катере, но безропотно подчинились нашему приказу и перешли к нам на борт. Потом мы вызволили «Аврору» и крепко привязали ее к своей корме. На ее палубе стоял тяжелый железный сундучок ручной индийской работы, безо всякого сомнения, тот самый, в котором хранились приносящие несчастье сокровища семьи Шолто. Ключа не было, и мы осторожно отнесли его, хотя он был довольно тяжел, в нашу маленькую кабину. Мы медленно возвращались в Лондон и все время пути обшаривали прожектором реку и берега, но так и не нашли следов маленького островитянина. Где-то на илистом дне Темзы так и останутся лежать до скончания века кости этого странного чужеземца, нашедшего свой конец на наших туманных берегах.

— Смотрите, — показал Холмс на створку деревянной двери, — он все-таки выстрелил первый.

Действительно, в дереве как раз против того места, где мы с Холмсом стояли, торчала одна из тех черных колючек, которые мы так хорошо знали. Должно быть, она пролетела между нами в тот самый миг, когда мы одновременно разрядили свои пистолеты. Холмс улыбнулся, а меня, признаться, пробрала дрожь, когда я представил себе, какой страшной смерти мы чудом избежали этой ночью.

Глава XI
СОКРОВИЩА АГРЫ

Наш пленник сидел в кабине напротив ларца, к которому он так стремился и ради которого столько преодолел препятствий. Его лицо, точно вырезанное из красного дерева, с отчаянным до дерзости взглядом и сетью крупных и мелких морщин, говорило о жизни, сопряженной с трудом на открытом воздухе. Его подбородок, покрытый густой растительностью, сильно выдавался вперед, обличая упрямый, несговорчивый характер. Ему было, наверное, лет около пятидесяти, его черные кудрявые волосы были сильно подернуты сединой. Черты его лица, когда оно было спокойно, не были лишены приятности, зато стоило ему прийти в

74


ярость — мы это только что видели — и оно становилось жестоким и мрачным от нависших бровей и агрессивно торчащего подбородка. Сейчас он сидел неподвижно, положив большие руки в наручниках на колени и опустив на грудь голову. Время от времени он бросал острый блестящий взгляд на ларец — причину своих преступных действий. Мне показалось, что в его суровом, замкнутом лице было больше печали, чем злобы. Однажды он взглянул вверх, и мне почудилась в его взгляде усмешка.

— Знаете, Джонатан Смолл, — начал Шерлок Холмс, — мне очень жаль, что так все обернулось.

— И мне тоже, сэр, — отозвался он с чувством. — Но я думаю, виселица мне на этот раз не грозит. Я готов присягнуть на библии, что я не повинен в смерти мистера Шолто. Это маленький дьявол Тонга выстрелил в него своей проклятой стрелой. Мои руки не запятнаны кровью, сэр. Мне было очень жаль этого Шолто, как будто он был мой родной брат. Я хорошенько вздул Тонгу свободным концом веревки, но да что толку. Сделанного не воротишь.

— Возьмите сигару, — сказал Холмс. — И глотните из моей фляги: вы промокли насквозь. Но, скажите, как вы могли ожидать, что такой маленький, тщедушный человечек одолеет мистера Шолто да еще будет держать его, пока вы лезли по веревке?

— Вы, я вижу, сэр, знаете все, как будто видели собственными глазами. Я рассчитывал на то, что в этот час в кабинете никого не будет. Я хорошо знаю распорядок жизни в Пондишери-Лодж. В это время мистер Шолто обычно спускался вниз ужинать. Я не хочу ничего скрывать. Сейчас самая лучшая защита — говорить правду. Будь это старый майор, я бы с легким сердцем позволил вздернуть себя на виселицу. Ударить его ножом мне все равно что выкурить сигару. Но такое уж мое невезение, что я пойду на каторгу из-за молодого Шолто, с которым мы даже ни разу не поссорились.

— Вы находитесь в руках Этелни Джонса из Скотленд-Ярда, — прервал его Холмс. — Он обещал завезти вас ко мне, и я попрошу вас чистосердечно мне все рассказать. Тогда, возможно, я смогу вам помочь. Я попробую доказать, что яд этот действует так быстро, что, когда вы появились в комнате, мистер Шолто был уже мертв.

— Но так оно и было, сэр. Когда я влез в окно и увидел его оскаленное, склоненное набок лицо, меня чуть удар не хватил. Я готов был задушить Тонгу, но он вырвался и убежал на чердак. Тогда-то он и забыл свою дубинку и потерял эти проклятые колючки, как он потом мне признался. Я думаю, они-то и были главной уликой против нас. Но я, хоть убейте, не понимаю, как вы смогли напасть на наш след?! Я не питаю к вам злобы, — он горько улыбнулся, — я только заметил одну странную вещь. Имея законное право на добрых полмиллиона фунтов, я должен был первую половину жизни строить волнорезы на Андаманских островах, а вторую в лучшем случае посвящу земляным работам в Дартмуре. В злосчастную минуту встретил я купца Ахмета и услыхал

75


о сокровищах Агры, которые всем своим владельцам приносили только несчастье. Ахмет был убит из-за них, майор Шолто жил всю жизнь под бременем вины и трясся от страха. Мне они принесут пожизненную каторгу.

В эту минуту в дверь кабины просунулось широкое лицо и могучие плечи Этелни Джонса,

— Ни дать ни взять семейный пикник! — сказал он. — Позвольте, Холмс, приложиться к вашей фляге. Ну что ж, я думаю, нам ничего не остается, как поздравить друг друга. Жаль только, что второго не удалось взять живым. Но выхода, к сожалению, не было. А знаете, Холмс, вы должны признаться, что пошли на слишком большой риск. А если бы мы не догнали их?

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказал Холмс. — Но я и вправду не знал, что «Аврора» — такое быстроходное судно.

— Смит говорит, на Темзе нет ни одного катера быстрее его «Авроры» и что, если бы у него был кочегар, мы ни за что бы его не догнали. Между прочим, он клянется, что ничего не знал о нор-вудском деле.

— Абсолютно ничего, — подтвердил наш пленник. — Я выбрал его катер, потому что слыхал про его качества. Мы ничего не сказали ему, но хорошо заплатили- и обещали заплатить еще больше на борту «Эсмеральды», которая отплывает из Грейвсенда в Бразилию.

— Ну что ж, раз он не сделал ничего плохого, и мы ничего плохого ему не сделаем. Мы быстро ловим наших парней, но с обвинением не спешим.

Было смешно смотреть, как тщеславный Джонс надувается спесью — еще бы, поймал такую птицу! По легкой улыбке, игравшей на лице Холмса, я понял, что и его забавляет хвастовство полицейского инспектора.

— Скоро мы будем у Воксхоллского моста, — обратился Джонс ко мне. — Там высадим вас вместе с сокровищами. Вряд ли надо говорить вам, что я беру на себя большую ответственность. Это — совершенно недопустимое действие. Но, как говорится, уговор дороже денег. Однако по долгу службы я должен послать с вами полисмена, поскольку вы повезете такой ценный груз. Вы возьмете кэб, надеюсь?

— Да.

— Как жаль, что нет ключа, а то мы произвели бы осмотр уже здесь. Где ключ, парень?

— На дне, — ответил коротко Смолл.

— Гм! Какой смысл доставлять нам лишние хлопоты, когда у нас их было и без того немало. Я думаю, доктор, мне не надо предупреждать вас быть как можно осторожнее. И сразу же везите сундук на Бейкер-стрит. Мы сперва поедем туда, а уж потом в полицию.

Они высадили меня у Воксхоллского моста с одним из полицейских, простым и добродушным малым. А через четверть часа мы были уже у дома миссис Сесил Форрестер.

76


Служанка была очень удивлена такому позднему визиту. Она сказала, что миссис Форрестер в гостях и вернется нескоро, а мисс Морстен в гостиной. Полицейский любезно согласился подождать меня в кэбе, и я, держа ларец на руках, направил свои стопы в гостиную.

Мисс Морстен сидела у раскрытого окна в белом воздушном платье с чем-то розовым у шеи и талии. Мягкий свет лампы под абажуром озарял ее фигурку, откинувшуюся в плетеном кресле, ее милое серьезное лицо и золотил тусклым блеском тугие локоны ее роскошных волос. Белая рука небрежно покоилась на ручке кресла, и от всей ее задумчивой позы веяло тихой грустью. Услыхав мои шаги, она встрепенулась и встала с кресла, ее бледные щеки залились радостным румянцем.

— Я слышала, что подъехал кэб, но подумала, что это миссис Форрестер вернулась так рано. Я и не предполагала, что это вы. Какие новости вы привезли нам?

— Я привез нечто большее, чем новости, — сказал я, ставя ларец на стол и разговаривая бойким, веселым тоном, хотя сердце у меня в груди так и ныло. — Я привез вам то, что стоит дороже всех новостей на свете. Я привез вам богатство.

Она посмотрела на ларец.

— Так это и есть клад? — спросила она довольно равнодушно.

— Да, это сокровища Агры. Половина принадлежит вам, другая половина — мистеру Шолто. Каждому из вас приходится около двухсот тысяч. Это десять тысяч фунтов годового дохода. В Англии мало найдется девушек с таким приданым. Это ли не прекрасно?

По-моему, я несколько переигрывал, стараясь выразить свой восторг. Она почувствовала фальшь в моем голосе, когда я рассыпался в поздравлениях, и, чуть-чуть подняв брови, с удивлением посмотрела на меня.

— Если я и получила их, — сказала она, — так только благодаря вам.

— Нет, нет, — воскликнул я, — не мне, а моему другу Шерлоку Холмсу. Я бы никогда в жизни не решил этой загадки, даже мощный аналитический ум моего друга и то не сразу решил ее. Мы ведь в конце чуть не упустили их.

— Ради бога, садитесь, доктор Уотсон, и расскажите мне все по порядку.

Я коротко рассказал ей, что произошло в то время, пока мы не виделись: о переодевании Холмса, о розысках «Авроры», о появлении Этелни Джонса на Бейкер-стрит, о нашей вечерней экспедиции и, наконец, бешеной гонке по Темзе. Она слушала рассказ о наших приключениях с блестящими глазами и полуоткрытым ртом. Когда я дошел до отравленной стрелы, пролетевшей мимо нас на расстоянии дюйма, она так побледнела, что, казалось, вот-вот потеряет сознание.

— Это ничего, — сказала она, когда я поспешил протянуть ей стакан с водой. — Все уже в прошлом. Просто мне стало страшно:

77


ведь это из-за меня мои друзья подвергались смертельной опасности.

— Все страшное позади, — сказал я. — Да и опасности особой не было. Не хочу я больше рассказывать обо всяких ужасах. Давайте лучше поговорим о приятном. Видите, в этом ларце сокровища. Как это замечательно! Холмс специально отпустил меня, чтобы я привез его вам и вы первая открыли его.

— Да, конечно, мне будет очень интересно посмотреть, — сказала мисс Морстен, не проявляя, однако, энтузиазма. Она, без сомнения, подумала, что бестактно оставаться равнодушной при виде предмета, который стоил таких трудных и опасных поисков.

— Какой хорошенький ларец! — прибавила она, наклоняясь над ним, — Кажется, это настоящая индийская работа?

— Да, производство бенаресских кустарей-литейщиков.

— Какой тяжелый! — попробовала она поднять его. — Он один, наверное, немало стоит. А где ключ?

— Смолл выбросил его в Темзу, — ответил я. — Придется попробовать кочергу миссис Форрестер.

У ларца был литой, массивный запор, изображавший сидящего Будду. Под этот запор я всунул конец кочерги и нажал ее как рычаг. Запор громко щелкнул и раскрылся. Дрожащими руками я поднял крышку и откинул ее назад. Какое же изумление изобразилось на наших лицах! Ларец был пуст.

Не мудрено, что он был очень тяжелый. Низ, стенки и крышка были на две трети железные. Ларец был надежный, красивый и прочный, видно, специально сделан для хранения драгоценностей, но самих драгоценностей там не было. Хотя бы одна нить жемчуга, или крупинка золота, или бриллиант. Ничего. Ларец был совершенно, вопиюще пуст...

— Сокровище пропало, — спокойно заметила мисс Морстен. Когда я услышал эти ее слова, когда до меня дошло, что они значат, тень, все это время омрачавшая мою душу, рассеялась. Вздохнув свободно, я только сейчас понял, какой тяжестью лежал у меня на сердце этот клад. Это было низко, это было эгоистично, но я знал, видел, чувствовал только одно — золотого барьера, стоявшего между нами, не стало.

— Слава богу! — воскликнул я от всего сердца.

Она удивленно посмотрела на меня и улыбнулась.

— Почему вы так говорите? — спросила она.

— Потому что вы опять стали досягаемы для меня, — ответил я, беря ее руку. Она не отняла ее. — Потому что я люблю вас, Мэри, люблю, как никто никогда на свете не любил! Потому что эти сокровища, эти несметные богатства наложили печать на мои уста. Но теперь их нет, и я могу сказать вам смело, что я люблю вас. И я еще раз повторяю: «Слава богу».

— Тогда и я скажу: «Слава богу», — прошептала она, и я привлек ее к себе. Может, кто и потерял какие-то там сокровища, но я в эту ночь стал самым богатым человеком на земле.

78


Глава XII
ИСТОРИЯ ДЖОНАТАНА СМОЛЛА

Полицейский в кэбе оказался очень терпеливым человеком, потому что, как можно догадаться, я нескоро покинул дом миссис Форрестер. Но когда я показал ему пустой ларец, он заметно приуныл.

— Пропала награда! — вздохнул он, — Нет сокровищ, не будет и награды. Если бы они нашлись, мы с Сэмом Брауном получили бы по десяти фунтов за ночную работу.

— Мистер Таддеуш Шолто — богатый человек, — сказал я, — он вознаградит вас и без сокровищ.

Он, однако, покачал головой.

— Плохо дело, — уныло проговорил он. — Мистер Этелни Джонс скажет то же самое.

Его предсказание сбылось, ибо лицо у Джонса вытянулось, когда, вернувшись на Бейкер-стрит, я показал ему пустой ларец. Они тоже только что приехали, ибо по дороге переменили планы, и вместо того, чтобы ехать прямо домой, заехали в Скотленд-Ярд, и Джонс доложил о результатах. Мой друг сидел в своем кресле, как всегда, с непроницаемым лицом. Смолл — в кресле напротив, положив деревянную ногу поверх здоровой. Когда я стал демонстрировать пустой ларец, он вдруг громко расхохотался.

— Это твоих рук дело, Смолл, — сказал Этелни Джонс сердито.

— Да, моих. Сокровища спрятаны там, куда вам никогда не добраться, — сказал он, торжествуя. — Это мои сокровища, и если уж мне не суждено владеть ими, так пусть и никто не владеет. Я позаботился об этом. Никто в целом свете не имеет права на них, кроме троих каторжников в андаманской тюрьме и меня. Я знаю, что не мог бы обладать ими сейчас, не могут и они. Все, что я сделал, сделано и от их имени. Наш союз четырех — до конца дней. Так вот, я знаю, они бы одобрили меня. Пусть лучше сокровища лежат на дне Темзы, чем достанутся детям Шолто или Морстена. Не ради них мы прикончили Ахмета. Сокровища там, где ключ. Там, где Тонга. Когда я увидел, что вы настигаете нас, я спрятал добычу в надежное место. На этот раз победа не принесла вам ни рупии.

— Ты обманываешь нас, Смолл, — нахмурился Джонс. — Если бы ты решил бросить сокровища в Темзу, ты бросил бы их вместе с сундуком. Это удобнее.

— Удобнее бросить — удобнее найти, — насмешливо поглядывая на нас, ответил Смолл. — Человек, у которого хватило ума выследить меня, достанет сокровища и со дна реки. Теперь это, конечно, будет труднее — они разбросаны в радиусе пяти миль. Сердце мое чуть не разорвалось, когда я расставался с ними. Я чувствовал, что схожу с ума, увидев, что вы совсем близко. Но что толку теперь жалеть о них! Я столько испытал в жизни, что научился не плакать по убежавшему молоку.

79


— Это очень плохо, Смолл, — сказал Джонс. — Если бы вы помогли правосудию, вместо того чтобы так посмеяться над ним, у вас было бы больше шансов заслужить снисхождение.

— Правосудие? — воскликнул бывший каторжник. — Хорошенькое правосудие! Это мои сокровища! А правосудие требует отдать их людям, не имеющим к ним никакого отношения! Вы хотите знать, как оно стало моим? Двадцать долгих лет в этом болоте, испаряющем лихорадку! Днем не выпускаешь из рук лопату, ночью гремишь кандалами в вонючем тюремном бараке. Москиты, лихорадка, ругань черных надсмотрщиков, они любят поизмываться над белыми. Вот как я стал хозяином сокровищ Агры. Вы говорите о справедливости — а я не хочу, чтобы другие пользовались сокровищами, за которые я заплатил своей жизнью. Пусть меня вздернут на виселицу, пусть в мою шкуру вонзятся колючки Тонги, но я не хочу гнить в тюремной камере, зная, что кто-то другой купается в золоте, которое по праву принадлежит мне.

Маска безразличия спала со Смолла. Он говорил возбужденно, глаза его горели, наручники бряцали, когда он в ярости сжимал кулаки. Видя, какая неукротимая ненависть снедает зтого человека, я понял, что страх, обуявший Шолто при известии о его появлении, был вполне обоснованным.

— Вы забываете, что мы ничего этого не знали, — сказал. Холмс мягко. — Мы и сейчас еще не знаем, законным ли путем попали к вам эти сокровища.

— Вы разговариваете со мной, как с равным, сэр. И хотя я прекрасно понимаю, что именно вам я обязан вот этими украшениями, — Смолл показал на наручники, — я не в обиде на вас. Игра была честная. Если вы хотите послушать, я расскажу вам всю мою историю от начала до конца. Видит бог, каждое слово в ней — чистая правда. Благодарю вас, сэр, с удовольствием сделаю глоток-другой, если во рту пересохнет.

— Родом я из Вустершира, родился в местечке под Першором. Если вы заглянете к нам, найдёте не одно семейство Смоллов. Я часто подумывал съездить туда, но я никогда не был гордостью своего семейства и сомневаюсь, чтобы они очень мне обрадовались. Все они люди почтенные, ходят в церковь, пользуются уважением в округе. Они фермеры, а у меня всегда были дурные наклонности. Когда мне было восемнадцать лет, я попал в историю из-за одной девушки. Спасло меня только то, что я завербовался и стал солдатом королевы в Третьем линейном пехотном полку, который как раз отправлялся в Индию.

Но служба моя кончилась скоро, я выучился только стрелять из ружья и ходить «гусиным шагом». Понесла меня однажды нелегкая купаться в Ганг, хорошо еще, что рядом со мной оказался в воде наш сержант Джон Холдер. А он был в нашем полку одним из лучших пловцов. Выплыл я на середину, глядь — крокодил. Оттяпал мне ногу выше колена, как ножом отрезал. Я бы утонул от шока и большой потери крови, да рядом оказался Хол-

80


дер, он подхватил меня и вынес на берег. Пять месяцев я пролежал в госпитале. Выписался я на деревяшке полным инвалидом, не способным к воинской службе, да и вообще ни к какой другой.

Мне тогда довольно солоно пришлось, как вы можете себе представить, — беспомощный калека; и всего только двадцать лет. Но, как говорится, нет худа без добра. Одному человеку, по имени Эйблуайт, хозяину индиговых плантаций, потребовался надсмотрщик. Случилось, что он был другом нашего полковника, принимавшего во мне участие. Он горячо рекомендовал меня Эйблуайту. Надсмотрщик большую часть времени проводит верхом на лошади, а так как культя у меня была довольно длинная, то держаться в седле я моп деревяшка мне не мешала. Я должен был верхом объезжать плантации, смотреть за тем, как работают кули, и докладывать о ленивых. Плата была хорошая, жилье тоже, и я уж думал, что до конца дней останусь на индиговых плантациях. Хозяин был человек добрый, он часто заходил ко мне выкурить трубку, потому что белые люди, живущие там, тянутся друг к другу. Совсем не то, что здесь.

Но счастье никогда долго не сопутствовало мне. В стране вдруг начался бунт. Еще накануне мы жили мирно и безмятежно, как где-нибудь в Кенте или Суррее, а сегодня все полетело вверх дном. Вы, конечно, знаете эту историю лучше меня. О ней много написано, а я не большой охотник до чтения. Знаю только то, что видел своими глазами. Наши плантации находились возле городка Муттры у границы Северо-Западных провинций. Каждую ночь все небо озарялось огнем горящих бунгало. Каждый день через нашу усадьбу шли европейцы с женами и детьми, спеша под защиту английских войск, стоявших в Агре. Мистер Эйблуайт был упрямый человек. Он вбил себе в голову, что все дело выеденного яйца не стоит и не сегодня-завтра кончится. Он сидел на своей веранде, потягивал виски и курил сигары. А вся Индия была в огне. Мы, конечно, остались с ним. Мы — это я и Доусон, который вместе с женой вел и счета и хозяйство. Но катастрофа все-таки разразилась. Я был весь день на дальней плантации и под вечер возвращался верхом домой. На дне неглубокого оврага темнела какая-то бесформенная куча. Я подъехал ближе, и сердце мое сжалось от ужаса: это была жена Доусона, разрезанная на куски и брошенная на съедение шакалам. Немного дальше на дороге лицом вниз лежал сам Доусон, его уже окоченевшая рука сжимала револьвер, а рядом друг подле друга лежали четверо сипаев. Я натянул поводья и остановил лошадь, не решаясь, в какую сторону ехать. В этот миг из крыши бунгало Эйблуайта повалил густой дым, наружу вырвалось пламя. Я понял, что ничем не могу помочь моему хозяину, а только и сам погибну, если очертя голову брошусь на выручку. С моего места мне хорошо были видны мятежники в красных мундирах, их было не меньше нескольких сотен, они громко кричали и плясали вокруг пылающего дома. Меня заметили, и мимо моей головы просвистело несколько пуль. Тогда я повернул коня и поскакал через рисовое поле. Ночью я был в Агре.

81


Оказалось, что и там небезопасно. Вся страна гудела, как растревоженный улей. Англичане собирались в небольшие отряды. Они оставались хозяевами только на той земле, которую удерживали силой оружия. На всей остальной земле они были во власти восставших. Это была война миллионов против нескольких сотен. И самое трагическое было то, что нашим противником были наши же отборные войска — пехота, артиллерия и кавалерия. Мы их обучили и вышколили, и теперь они сражались против нас нашим оружием и трубили в горн наши сигналы. В Агре стояли Третий бенгальский стрелковый полк, несколько отрядов сикхов, два эскадрона кавалерии и одна батарея. Когда началось восстание, был сформирован отряд добровольцев из гражданских чиновников и купцов. В этот отряд, несмотря ца свою ногу, записался и я. Мы выступили из Агры, чтобы встретиться с противником у Шах-ганджа в начале июля, и несколько времени успешно сдерживали их, но скоро у нас кончился порох, и мы вернулись обратно в Агру. Ср всех сторон приходили тревожные вести, что было неудивительно: ведь Агра находилась в самом центре мятежа. Лакхнау был более чем в сотне миль на восток, Канпур — почти столько же на юг. Какое направление ни возьми, всюду резня, разорение и гибель.

Агра — древний город. Он всегда наполнен индусами-фанатиками и свирепыми дикарями-язычниками. Горстка англичан потерялась бы среди узких извилистых улочек. Поэтому наш командир приказал перейти реку и укрыться в старинной Агрской крепости. Не знаю, джентльмены, слыхал ли кто-нибудь из вас об этой крепости. Это — очень странное сооружение. Такого я никогда не видывал, а уж поверьте, я много странного повидал на своем веку. Крепость очень большая и состоит из двух фортов — нового и старого. Наш гарнизон, женщины, дети, припасы и все остальное разместились в новом форте. Но он размерами был гораздо меньше старого. В старую крепость никто не ходил, в ней жили только скорпионы и сороконожки. Там было много огромных пустых залов, галерей, длинных коридоров с бесконечными переходами и поворотами, так что было легко заблудиться. Поэтому туда редко кто отваживался ходить, хотя время от времени собиралась группа любопытных и отправлялась с факелами.

Передний фасад Агрской крепости омывала река, служившая ей защитой, зато боковые и задняя стены имели множество выходов, которые надо было охранять. Людей у нас было мало, едва хватало только, чтобы поставить к пушкам и бойницам. Тогда мы хорошо укрепили центральный форт, а у каждых ворот выставили небольшой караул — по одному англичанину и по два-три сикха. Мне выпало охранять ночью дальнюю дверь в юго-западной стене. Мне дали под начало двух сикхов и сказали, чтобы я в случае опасности стрелял, чтобы вызвать подкрепление из центральной охраны. Но поскольку наш пост находился метрах в двухстах от главных сил и добраться к нам можно было, только преодолев

82


бесконечный лабиринт коридоров и галерей, то я очень сомневался, что в случае нападения помощь придет вовремя.

Я очень гордился тем, что у меня был свой маленький отряд — ведь солдатом я прослужил бе:? году неделя, да еще эта нога. Две ночи прошли безо всяких происшествий. Мои пенджабцы были рослые, свирепого вида сикхи. Одного звали Мохаммед Сингх, другого Абдулла Хан, оба воевали против нас под Чилианвалла. По-английски они говорили довольно хорошо, но я с ними общался мало. Они предпочитали держаться вдвоем и что-то лопотали все время на своем странном сикхском языке. Я же обычно стоял снаружи возле двери и смотрел вниз на широкую извивающуюся ленту реки и на мерцающие огни древнего города. Дробь барабанов и тамтамов, крики и пение мятежников, опьяненных опиумом и гашишем, напоминали нам всю ночь об опасности, грозившей с того берега. Каждые два часа дозор центральной охраны обходил посты, проверяя, все ли благополучно.

Третья ночь моего дежурства была особенно темной и мрачной, то и дело моросил дождь. Ничего нет хуже стоять час за часом на страже в такую ночь. Я несколько раз пытался заговорить со своими необщительными товарищами, но все безуспешно. В два часа ночи пришел дозор и немного скрасил мое тоскливое бдение. Видя, что мне не удастся втянуть сикхов в разговор, я вынул трубку, положил ружье и чиркнул спичкой. И в тот же миг оба сикха набросились на меня. Один схватил мой мушкет и занес его над моей головой, второй приставил к моему горлу длинный нож и поклялся сквозь зубы всадить мне его в глотку, если я пошевелюсь.

Моей первой мыслью было, что негодяи в заговоре с мятежниками и что это — начало штурма. Если бы восставшие захватили наш вход, то крепость бы пала и все женщины и дети оказались бы в их руках. Возможно, джентльмены, вы подумаете сейчас, что я хочу расположить вас в свою пользу, но даю слово, что, когда я сообразил это, то, забыв о ноже, я уже раскрыл было рот, чтобы закричать, — пусть это был бы мой последний крик. Державший меня сикх точно прочитал мои мысли, ибо, видя мою решимость, прошептал мне на ухо: «Не поднимай шума. Крепость в безопасности. На нашем берегу нет негодяев-мятежников». Голос его звучал искренне, к тому же я знал, стоит мне издать звук, песенка моя спета. Это я прочел в глазах шептавшего. Поэтому я решил подождать и посмотреть, что они хотят от меня.

«Послушай, сагиб — сказал один из них, тот, у которого был более свирепый вид и которого звали Абдулла Хан. — Либо ты должен присоединиться к нам, либо ты замолчишь навеки. Мы не можем ждать: дело слишком важное. Или ты душой и телом будешь наш и поклянешься в этом на христианском кресте, или твое тело этой ночью будет брошено в канаву, а мы уйдем к повстанцам на ту сторону реки. Выбора у тебя нет. Ну что — жизнь илги смерть? Даем на размышление три минуты. Время идет, а надо все кончить до возвращения дозора.

83


Как я могу решать? — возразил я, — Вы ведь не сказали мне, что я должен делать. Но знайте, если на карту поставлена судьба крепости, убивайте меня, и пусть ваша рука не дрогнет.

— Крепости ничего не грозит, — опять зашептал сикх, — Мы хотим, чтобы ты сделал только то, ради чего твои соотечественники едут в эту страну: мы хотим, чтобы ты разбогател. Если ты будешь в эту ночь с нами, то мы клянемся тебе обнаженным кинжалом и тройной клятвой сикхов — эту клятву не нарушил еще ни один сикх, что честно поделимся с тобой захваченной добычей. Ты получишь четвертую часть всех сокровищ. Что может быть справедливее?

— Каких сокровищ? — спросил я — Я так же, как вы, не прочь разбогатеть. Но скажите, как это сделать?

— Поклянись сперва, —ответили они, —прахом твоего отца, честью матери, святым крестом твоей веры, что ни сейчас, ни впредь не поднимешь на нас руки и будешь нерушимо хранить тайну!

— Клянусь, — ответил я, — если только крепости не будет угрожать опасность.

— Тогда и мы все клянемся, что честно поделим между собой сокровища и ты получишь свою четвертую часть.

— Но ведь нас трое, — сказал я.

— Нет, четверо. Дост Акбар тоже должен получить свое. Пока будем их ждать, я тебе все расскажу. Мохаммед Сингх постоит снаружи и даст нам знать, когда они покажутся. Ну так вот, сагиб, я расскажу тебе все, потому что ты ференги, а я знаю, что ференги не нарушают клятвы. Если бы ты был лживым индусским псом, то, сколько бы ты ни клялся всеми своими богами из нечестивых храмов, твоя кровь пролилась бы, а тело было брошено в сточную канаву. Но сикхи верят англичанам, а англичане верят сикхам. Так что слушай, сагиб, что я тебе расскажу.

В северных провинциях живет один раджа. Он очень богат, хотя земли у него мало. Большие богатства унаследовал он от отца и еще больше скопил сам, потому что он любит копить и не любит тратить. Когда заварилась каша, он был другом и льва и тигра — сипаев и англичан. Но вот до него стали доходить слухи, что белых людей повсюду гонят и убивают, и он решил, что белым пришел конец. Будучи человеком осторожным, он повел себя так, чтобы в любом случае сохранить хотя бы половину сокровищ. Золото и серебро он оставил в подвалах своего дворца, а самые дорогие камни и жемчуг сложил в железный сундук и поручил своему верному слуге под видом торговце пронести в Агрскую крепость, чтобы они оставались там, пока не наступит замирение. Таким образом, если победят мятежники, он будет иметь золото и серебро, если же победят англичане, то уцелеют драгоценности. Разделив таким образом свои богатства, он присоединился к сипаям, потому что их победа тогда была очевидна. Значит, сагйб, обрати на это внимание, драгоценности

84


должны были достаться тому, кто остался бы до конца верен долгу.

Этот мнимый купец, путешествующий под именем Ахмета, сейчас в Агре. Он жаждет проникнуть в Агрскую крепость. С ним мой молочный брат Дост Акбар, знающий его тайну. Дост Акбар обещал этой ночью привести его к западному входу в крепость. И выбрал как раз нашу дверь. Они вот-вот придут, и мы с Мохам-медом Сингхом их встретим. Место это пустынное, об Ахмете никто ничего не знает. И мы позаботимся, чтобы никто никогда не узнал. А потом поделим сокровища. Что ты на это скажешь, сагиб?

В Вустершире жизнь человека священна и неприкосновенна, но совсем другое дело, когда кругом огонь и кровь и смерть поджидает тебя на каждом шагу. Мне было все равно, будет ли жить какой-то купец Ахмет или нет. Зато рассказ о сокровищах задел мое сердце. Я стал думать, как хорошо вернуться в Англию с таким богатством, вот уж мои родные вытаращат глаза, увидев бездельника Джонатана с карманами, полными золота. Из этого вы можете судить, какой я сделал выбор. Абдулла Хан, однако, решил, что я все еще колеблюсь.

— Послушай, сагиб, — продолжал он меня уговаривать, — если этот человек попадет в руки начальника гарнизона, его все равно расстреляют или повесят, а драгоценности раджи уйдут в казну правительства, и никому не будет никакой радости. Раз уж мы устроили на него засаду, дело надо кончать. А сокровищам у нас будет ничуть не хуже, чем в государственной казне. Мы сразу разбогатеем и станем важными господами. Мы здесь совсем одни, и никто никогда не узнает об этом. Все нам благоприятствует. Повтори еще раз, сагиб, с нами ты или против нас?

— С вами, всей душой и всем сердцем, — ответил я.

— Хорошо, — ответил он, возвращая мне мое ружье. — Ты видишь, мы доверяем тебе, потому что ты, как и мы, не можешь нарушить слова. А теперь будем ждать.

— Твой брат знает, что вы затеяли?

— Это его план. Он все и придумал. А теперь пойдем к Мохам-меду Сингху, будем ждать там.

Дождь все продолжался, потому что уже начался сезон дождей. Тяжелые, черные тучи заволокли небо, и в двух шагах ничего не было видно. Прямо перед нами обрывался неглубокий ров, он местами почти пересох, и через него было легко перебраться. У меня было очень странное ощущение, что вот я стою здесь с двумя дикими пенджабцами и жду человека, спешащего навстречу своей смерти.

Вдруг глаза мои уловили во тьме по ту сторону рва слабую вспышку от прикрытого полой фонаря. Свет исчез за кучами земли, потом опять появился и стал медленно к нам приближаться.

— Идут! — сказал я.

— Окликните его, сагиб, как полагается в таких случаях, — зашептал Абдулла. — Пусть он ничего не подозревает. Дайте нас

85


ему в провожатые, а сами оставайтесь у входа. Приготовьте фонарь, чтобы не ошибиться, что это он.

Свет фонаря то останавливался, то опять двигался в нашу сторону, и скоро я разглядел на той стороне две темные фигуры. Они подошли ко рву и начали чуть ли не на четвереньках спускаться по отлогой стенке рва, потом прошлепали по вязкому дну и стали карабкаться на нашу сторону. Тут я их и окликнул.

— Кто там? — спросил я негромко.

— Друзья, — последовал ответ.

Я открыл фонарь и осветил их. Впереди шел огромный сикх с черной бородой, спускавшейся чуть не до пояса. Только в цирке я видел таких высоких людей. Другой был маленький, толстенький и круглый, на нем был желтый тюрбан, а в руках узел — что-то завязанное в шаль. Он весь дрожал от страха, руки его тряслись так, точно его била лихорадка, он то и дело озирался по сторонам маленькими карими блестящими глазками, он походил на мышку, боязливо выглядывающую из норки. Меня самого продрал озноб, когда я подумал, что этот человечек сейчас умрет. Но я вспомнил про сокровища, и сердце мое стало как каменное. Увидев мое светлое лицо, толстяк радостно закудахтал и бросился ко мне.

— Я ищу вашей защиты, сагиб, — задыхался он. — Я несчастный купец Ахмет. Чтобы добраться до надежных стен Агрской крепости, я прошел по всей Раджпутане. Меня ограбили по дороге, били, издевались надо мной, потому что я друг правительства. Благословенна ночь, которая принесла мне спасение. Мне и моему жалкому имуществу.

— Что у вас в узле? — спросил я.

— Железный сундучок, — ответил он. — А в нем две или три семейные реликвии, не представляющие ни для кого, кроме меня, никакой ценности. Но я не нищий, я награжу тебя, молодой сагиб, и твоего начальника, если ты позволишь мне укрыться за этими стенами.

Я почувствовал, что еще немного, и я не выдержу. Чем больше я глядел на его жирные, прыгающие от страха щеки, тем более чудовищным казалось мне это хладнокровно обдуманное убийство. Скорее бы уж все кончалось.

— Отведите его в центральный форт, — приказал я.

Двое сикхов пошли по бокам, третий сзади. Все четверо медленно удалялись по коридору. Несчастный купец оказался буквально бок о бок со смертью. Я со своим фонарем остался у входа.

Я слышал, как мерные звуки их шагов разносились под пустынными гулкими сводами коридоров. Вдруг шаги замолкли. Раздались голоса, шум драки, удары. А минуту спустя я, к своему ужасу, услыхал дробный стук шагов и тяжелое дыхание бегущего в мою сторону человека. Я осветил фонарем длинный прямой коридор и увидел толстяка с залитым кровью лицом. Он мчался что было духу ко мне, а за ним по пятам тигриными прыжками несся огромный чернобородый сикх, и в его руке блестел нож.

86


Я никогда не видел, чтобы люди так быстро бегали, как этот маленький торговец. Ему оставалось только пробежать мимо меня и выскочить на улицу. Там он был бы спасен. Мне опять на какую-то долю секунды стало жалко его, но я вспомнил о сокровищах и опять ожесточился. Когда он поравнялся со мной, я бросил ему в ноги ружье, и он упал, перевернувшись два раза через голову, как подстреленный заяц. Он не успел вскочить на ноги — сикх был уже на нем и дважды ударил. его ножом в бок. Ахмет не дрогнул, не издал стона, а так и остался лежать, где упал. По-моему, он, когда падал, сломал шею. Как видите, джентльмены, я держу обещание и рассказываю все как есть, не заботясь, какое это производит на вас впечатление.

Он остановился и протянул свои скованные наручниками руки к стакану виски с содовой, приготовленному для него Холмсом. Я посмотрел на него и почувствовал, что содрогаюсь от ужаса, и не только потому, что он был участником этого коварного убийства: меня потрясло, как легко и даже цинично он об этом рассказывал. Какое бы ни уготовано ему наказание, мне не жаль его. Шерлок Холмс и Джонс оба сидели молча, сложив руки на коленях, на их лицах было написано отвращение. Он, очевидно, заметил это, потому что, когда он снова заговорил, в его голосе послышался вызов.

— Все это, конечно, очень плохо, — сказал он, — Но я бы хотел знать, много ли найдется людей, которые, оказавшись на моем месте, вели бы себя по-другому, то есть отказались бы от богатства, зная, что за их доброту им перережут глотку. К тому же когда Ахмет вступил в крепость, дело уже пошло так — он или я. Если бы он убежал, все открылось бы, меня судили бы военно-полевым судом и расстреляли, потому что в такие времена рассчитывать на снисходительность не приходится.

— Продолжайте, — коротко приказал Холмс.

— Так вот, мы втроем, Абдулла, Акбар и я, втащили его в крепость. Хотя он был коротышка, но руки нам оттянул. Мохам-мед Сингх остался караулить вход. Сикхи еще раньше присмотрели место, где его можно было спрятать. Галерея со многими поворотами привела нас в большой, пустой зал, кирпичные стены которого постепенно разрушались. Земляной пол в одном месте осел и треснул, образовав естественную могилу. Здесь мы и похоронили купца Ахмета, заложив могилу кирпичами, выпавшими из стен. Покончив с Ахметом, мы вернулись к сундучку с сокровищами.

Он остался там, где Ахмет уронил его, когда сикхи первый раз на него напали. Это был тот самый сундук, который стоит сейчас на столе перед вами. К резной ручке на крышке был привязан шелковым шнуром ключ. Мы открыли его, и в свете фонаря заблестели, заиграли драгоценные камни, о каких я читал в приключенческих книгах и мечтал мальчишкой в Першоре. От их блеска можно было ослепнуть. Насытившись этим великолепным зрелищем, мы выложили драгоценности и стали считать их. Там было сто сорок три бриллианта чистой воды, и среди них знаме-

87


нитый «Великий могол», по-моему, он именно так называется. Говорят, что это второй камень в мире по величине. Затем там было девяносто очень красивых изумрудов, сто семьдесят рубинов, правда, много мелких. Еще там было сорок карбункулов, двести десять сапфиров, шестьдесят один агат и несчетное количество бериллов, ониксов, кошачьего глаза, бирюзы и еще много других камней, чьи названия я тогда не знал. Теперь я знаком с камнями гораздо лучше, чем раньше. Еще там был жемчуг — около трехсот превосходных жемчужин, двенадцать из них снизаны в четки. Между прочим, эти четки исчезли из сундука. Их там не было, когда я недавно открывал его.

Сосчитав наши сокровища, мы уложили их обратно в сундук и понесли показать их Мохаммеду Сингху. Затем мы еще раз торжественно поклялись, что никогда не предадим друг друга и будем верно хранить нашу тайну. Мы решили поделить сокровища, когда в стране воцарится мир, а пока спрятать сундук в надежное место. Делить их сейчас не было смысла: если у нас увидят такие драгоценности, это вызовет подозрения. В крепости все жили тесно, так что спрятать их от постороннего глаза не было никакой возможности. Поэтому мы отнесли сундук в тот самый зал, где лежал Ахмет, и в одной из стен, уцелевшей лучше других, мы замуровали наши сокровища. Мы хорошо запомнили место, а на следующий день я нарисовал четыре плана и на каждом написал внизу «знак четырех», ибо мы все четверо были связаны нерушимой клятвой. И я клянусь вам положа руку на сердце, что никогда не изменял ей.

Мне не надо рассказывать вам, джентльмены, чем закончилось восстание. После того как Уилсон взял Дели, а сэр Колин освободил Лакхнау, дело восставших было проиграно. Подоспели свежие английские части, и сам Нана Сагиб бежал за границу. Летучие отряды полковника Грейтхеда окружили Агру и выгнали из города всех мятежников. Мир наконец водворился в стране, и мы четверо стали уже надеяться, что не за горами день, когда мы сумеем незаметно вынести из крепости свои сокровища. Но нашим надеждам не суждено было сбыться — нас арестовали как убийц Ах мета.

А произошло вот что. Когда раджа поручил драгоценности Ахмету, он сделал это потому, что доверял ему. Но люди на востоке подозрительны, поэтому раджа вслед за Ахметом отправил второго слугу, которому он доверял больше, чем Ахмету. Этому второму он приказал ни на секунду не выпускать из виду Ахмета, и тот всюду следовал за ним как тень. В ту роковую ночь он шел за Ахметом до самых дверей и видел, как его впустили в крепость. Он не сомневался, что Ахмету дали убежище, и на другой день сам отправился туда. Но Ахмета он там не встретил. Это насторожило его, и он заявил об исчезновении Ахмета сержанту охраны, а тот доложил начальнику. Немедленно организовали поиски, и тело Ахмета очень скоро нашли. Мы были уверены, что начисто замели следы, и тешили себя радужными мечтами, как вдруг

88


нас всех четверых арестовывают и обвиняют в убийстве Ахмета. Трое из нас стояли в ту ночь на страже у юго-западной двери, а четвертый, как стало известно, путешествовал вместе с убитым. О драгоценностях на суде не было сказано ни слова, потому что раджу лишили княжеского престола и изгнали из Индии. Обстоятельства дела были очень быстро расследованы, и суд предъявил нам обвинение в убийстве. Сикхи были присуждены к пожизненной каторге, а я к смертной казни, которая позже была заменена каторгой на тот же срок.

Мы очутились в дурацком положении. Сидеть под замком, не имея никакой надежды выйти на свободу, и знать, что обладаешь тайной, которая могла бы так высоко вознести тебя, — это было невыносимо. Сносить издевку и побои надзирателей, есть один рис и пить воду, когда на воле тебя ждет сказочное богатство, — можно было сойти с ума или наложить на себя руки, но я всегда был упрямым малым и, скрепя сердце, я стал ждать своего часа.

И вот, как мне показалось, он пробил. Из Агры нас перевели в Мадрас, а оттуда на Андаманские острова в Порт-Блэр. В новой тюрьме было очень мало белых, а так как я сразу стал примерно вести себя, то скоро оказался на привилегированном положении. Мне дали в Хоптауне маленькую хижину. Хоптаун — это небольшое селение, раскинувшееся на склонах горы Харриет, и у меня даже появилось время, когда я был предоставлен самому себе. Место было отвратительное, зараженное лихорадкой; на островах, за оградой наших каторжных поселений, жили каннибальские племена. Их развлечением было при всяком удобном случае стрелять в заключенных своими ядовитыми колючками. Мы рыли землю, проводили канализацию, работали на бататовых плантациях, и было еще много других работ, так что весь день у нас был занят, зато вечер принадлежал нам. Я научился, помимо всего прочего, готовить для нашего врача лекарства и старался усвоить кое-что из его науки. И все время я был начеку — не подвернется ли случай бежать. Но Андаманские острова находятся на расстоянии сотен миль от ближайшей земли, а в морях под теми широтами ветер очень слабый или совсем не дует. Так что бежать оттуда — дело невероятно трудное.

Доктор Соммертон был молодой человек, веселый и общительный. Офицеры помоложе собирались по вечерам у него в комнате и играли в карты. Его приемная, где я обычно готовил лекарства, примыкала к гостиной, и между комнатами в стене было маленькое окошко. Часто, когда мне было особенно тоскливо и одиноко, я гасил лампу в приемной и стоял там, наблюдая через окошко игру и слушая их разговоры. Я люблю играть в карты, и это было почти все равно что играть самому. Там обычно собирались майор Шолто, капитан Морстен и лейтенант Бромли Браун, начальник тюремной охраны из туземцев, сам доктор и двое или трое тюремных чиновников, старых, опытных игроков, которые вели умную и беспроигрышную игру. Компания собиралась дружная.

89


Скоро я обратил внимание, что военные всегда проигрывали, а чиновники выигрывали. Я не говорю, что они играли нечестно, нет. Но так уж получалось. Эти тюремные крысы, попав на Андаманские острова, никогда ничем, кроме карт, не занимались, они хорошо знали привычки своих партнеров и играли серьезно, а военные садились за карты только затем, чтобы провести время. От вечера к вечеру военные все больше проигрывали, а проигрывая, все больше хотели отыграться. Хуже всех приходилось майору Шолто. Сперва он платил проигрыш наличными — золотом и банкнотами, потом стал давать расписки на очень крупные суммы. Иногда он немного выигрывал, я думаю, это делалось нарочно, чтобы подбодрить его. А затем неудачи снова начинали преследовать его с еще большим ожесточением. Целыми днями он ходил мрачный, как туча, и даже стал выпивать в ущерб здоровью.

Однажды он сильно проигрался. Я сидел в своей хижине, когда майор с капитаном Морстеном, пошатываясь, возвращался домой. Они были большие друзья и никогда не разлучались. Майор сокрушался из-за своих проигрышей.

— Все кончено, Морстен, — сказал он. — Я погибший человек. Мне ничего не остается, как подать в отставку.

— Глупости, старина! — воскликнул капитан, хлопая приятеля по плечу. — Я сам в не менее затруднительном положении, но...

Вот все, что я услышал тогда, но слова майора заставили меня призадуматься.

Дня через два я увидел, как майор Шолто медленно брел по берегу, и решил поговорить с ним.

— Мне надо посоветоваться с вами, майор, — сказал я.

— Слушаю тебя, Смолл. В чем дело? — ответил он, вынимая изо рта сигару.

— Вы не знаете, — начал я, — какому официальному лицу я должен сообщить о спрятанных сокровищах? Мне известно, где лежат полмиллиона фунтов, а поскольку я сам не могу ими воспользоваться, то я подумал, не лучше ли передать их властям? Может, мне за это сократят срок.

— Ты говоришь, Смолл, полмиллиона? — У майора даже дыхание сперло, и он пристально посмотрел на меня, чтобы понять, говорю ли я серьезно.

— Да, в драгоценных камнях и жемчуге. Они лежат там себе и лежат. И никто о них не знает. Их владелец — каторжник, вне закона. Так что фактически они принадлежат первому, кто их найдет.

— Они принадлежат правительству, Смолл, — проговорил майор изменившимся голосом, — правительству, и никому больше.

Но он сказал это так неуверенно, запинаясь, что я понял, что майор попался на удочку.

— Так вы мне советуете, сэр, заявить о драгоценностях генерал-губернатору? — сказал я, прикидываясь простаком.

— Не надо торопиться, Смолл, чтобы потом не пришлось

90


жалеть. Расскажи мне об этом подробно. Чтобы дать правильный совет, я должен знать все.

Я рассказал ему всю историю с некоторыми изменениями, чтобы он не догадался, где это произошло. Когда я кончил, он долго стоял, как в столбняке, и думал. По движению его губ я понял, какая в нем происходит борьба.

— Это очень важное дело, Смолл, — сказал он наконец, — Никому о нем ни слова. Я скоро еще приду к тебе. И тогда мы поговорим.

Он пришел ко мне через два дня поздней ночью вместе с капитаном Морстеном.

— Я бы хотел, Смолл, чтобы капитан Морстен послушал эту историю из твоих уст, — сказал майор.

Я повторил слово в слово, что рассказывал майору.

— Звучит правдиво, а? — спросил он капитана. — Я бы, пожалуй, поверил.

Капитан Морстен, ничего не сказав, кивнул.

— Послушай, Смолл, — начал майор. — Мы с капитаном все обсудили и пришли к выводу, что генерал-губернатор здесь ни при чем. Это твое личное дело, и ты волен поступать, как сочтешь нужным. Но я хотел бы вот что спросить у тебя, какую цену ты предложил бы за свои сокровища? Мы могли бы съездить за ними или по крайней мере позаботиться об их сохранности. Если, конечно, договоримся об условиях.

Он говорил холодным, безразличным тоном, но глаза его блестели волнением и алчностью.

— Видите ли, джентльмены, — отвечал я, стараясь тоже говорить спокойно, но чувствуя при этом не меньшее волнение. — Человеку в моем положении нужно одно — свобода. Это и есть мое условие: свобода мне и моим друзьям. Тогда мы примем вас в долю и разделим сокровища на пять равных частей. Вы двое получите пятую часть.

— Хм, пятую? — проговорил майор. — Это немного.

— Пятьдесят тысяч фунтов на одного, — сказал я.

— Но как мы можем освободить вас? Ты же знаешь хорошо, что требуешь невозможного.

— Ничего подобного, — ответил я. — Все продумано до мельчайших подробностей. Побегу мешает только одно — нет лодки, годной для дальнего перехода, и пищи, которой бы хватило на несколько дней. В Калькутте или в Мадрасе легко найти подходящую лодку. Вы доставите ее сюда. Мы ночью погрузимся и, если вы переправите нас в любое место на индийском побережье, считайте, что вы свою долю заработали.

— Если бы ты был один, — заметил майор.

— Все четверо или никто, — сказал я, — Мы поклялись стоять друг за друга и всегда действовать вместе.

— Видите, Морстен, — сказал майор. — Смолл — хозяин своего слова. Он не бросает друзей. Я думаю, мы можем на него положиться.

91


— Грязное это дело, — сказал капитан, — Но вы правы, деньги спасут нашу офицерскую честь.

— Хорошо, Смолл, — сказал майор. — Мы постараемся сделать, что ты просишь. Но сперва, разумеется, мы должны убедиться, что рассказанное тобой не выдумка. Скажи мне, где спрятаны сокровища. Я возьму месячный отпуск и на провиантском судне уеду в Индию.

— Подождите, подождите, — сказал я, становясь спокойнее, чем больше он волновался. — Я должен иметь согласие моих друзей. Я же сказал вам: все четверо или никто.

— Глупости! — воскликнул майор. — Какое отношение эти черномазые имеют к нашему джентльменскому соглашению.

— Черные или зеленые, — сказал я, — но они мои друзья, и мы поклялись никогда не бросать друг друга.

Дело было окончательно улажено на втором свидании, в присутствии Мохаммеда Сингха, Абдуллы Хана и Доста Акбара. Мы еще раз все обсудили и решили следующее: мы даем и майору Шолто и капитану Морстену план той части Агрской крепости, где спрятаны сокровища. Майор Шолто едет в Индию убедиться в правильности моего рассказа. Если сундук на месте, он покупает маленькую яхту и продовольствие и плывет к острову Ратленду, где мы его будем ждать. Затем возвращается к своим обязанностям. Немного погодя в отпуск едет капитан Морстен. Мы встречаем его в Агре и делим сокровища. Он забирает свою часть и часть майора и едет обратно на Андаманские острова. Приняв такой план, мы поклялись не нарушать его под страхом вечных мук. Я всю ночь просидел с бумагой и чернилами, и к утру были готовы два плана, подписанные «знаком четырех», — то есть Абдуллой, Акбаром, Мохаммедом и мной.

Но я, кажется, утомил вас, джентльмены, длинным рассказом, а моему другу мистеру Джонсу, как я вижу, не терпится упрятать меня за решетку. Постараюсь быть краток. Майор Шолто уехал в Индию и никогда больше не возвращался на Андаманские острова. Капитан Морстен вскорости показал мне его имя в списке пассажиров пакетбота, ушедшего в Англию. Оказалось, что у него умер дядюшка, оставив ему наследство, и он подал в отставку. Он думал, что никогда больше не увидит нас. Ведь он совершил такую подлость — предал всех нас, и в том числе своего друга. Морстен вскоре после этого ездил в Индию и, конечно, сундука в тайнике не нашел, негодяй похитил его, не выполнив условий, на которых мы открыли ему тайну. С того самого дня я живу только мщением. Я думал об этом и днем и ночью. Отмстить Шолто стало для меня единственной, всепоглощающей страстью. Я ничего не боялся — ни суда, ни виселицы. Бежать во что бы то ни стало, найти Шолто, перерезать ему глотку своей рукой — вот о чем я мечтал. Даже сокровища Агры и те померкли перед сладостной картиной расправы с Шолто.

Я многое замышлял в этой жизни, ц, всегда мне все удавалось. Но прошло еще много унылых, однообразных лет, прежде

92


чем судьба улыбнулась мне. Я уже говорил вам, что набрался кое-чего по медицинской части. Однажды, когда доктор Соммертон лежал в приступе малярии, заключенные подобрали в лесу крошечного туземца. Он был смертельно болен и ушел умирать в лес. Я взял его на руки, хотя он, как змееныш, источал злобу. Я лечил его два месяца и, представьте, поставил его на ноги. Он сильно привязался ко мне и, по-видимому, не стремился возвращаться в леса, потому что день-деньской слонялся возле моей хижины. Я выучил у него несколько слов его языка, чем еще сильнее привязал его. Тонга, как его звали, был отличным мореходом. У него было большое, просторное каноэ. Когда я увидел, как он привязан ко мне и что готов для меня на все, я стал серьезно помышлять о побеге. Мы придумали с ним такой план. Он должен был ночью пригнать свою лодку к старой, заброшенной пристани, которая не охранялась, и там подобрать меня. Я велел ему взять с собой несколько бутылей из тыкв с пресной водой, побольше кокосовых орехов и сладкого картофеля.

Маленький Тонга был верный, надежный друг. Ни у кого никогда не было и не будет таких друзей. Ночью, как мы условились, он пригнал лодку к пристани. Нб так случилось, что в ту ночь поставили караульного — одного афганца, который никогда не упускал случая оскорбить или ударить меня. Я давно поклялся отомстить ему, и вот этот час настал. Судьба нарочно столкнула нас в последние минуты моей жизни на острове, чтобы я мог с ним расквитаться. Он стоял на берегу ко мне спиной, с карабином через плечо. Я поискал вокруг камень, которым я мог бы вышибить ему мозги, но не нашел. Тогда мне в голову пришла дикая мысль, я понял, что должно быть моим оружием. Я сел в темноте на землю и отвязал свою деревянную ногу- Сделав три больших прыжка, я напал на него. Он успел приложить карабин к плечу, но я размахнул деревяшкой и размозжил ему череп. На моей деревяшке осталась выбоина в том месте, которым я нанес удар. Мы оба упали, потому что я не мог удержать равновесия. Я поднялся и увидел, что он лежит без движения. Я поспешил к лодке, и через час мы были уже далеко в море. Тонга захватил все свой пожитки, все оружие и всех богов. Среди прочих вещей я нашел у него длинное бамбуковое копье и несколько циновок, сплетенных из листьев кокосовой пальмы, из которых я сделал какое-то подобие паруса. Десять дней мы носились по морю, на одиннадцатый нас подобрало торговое судно, идущее из Сингапура в Джидду с грузом паломников из Малайи. Это была пестрая компания, и мы с Тонгой скоро среди них затерялись. У них было одно очень хорошее качество — они не задавали вопросов.

Если я стану рассказывать все приключения, какие пришлось пережить мне и моему маленькому приятелю, вы не поблагодарите меня, потому что я не кончу до рассвета. Куда только не бросала нас судьба! Но вот в Лондон мы никак не могли попасть.

93


И все время скитаний я не забывал главной цели. Я видел Шолто по ночам во сне. Тысячу раз ночью во сне я убивал его. Наконец, года три или четыре назад мы очутились в Англии. Мне было нетрудно узнать, где живет Шолто. Затем я принялся выяснять, что сталось с сокровищами. Я свел дружбу с одним из его домочадцев. Не стану называть имени, не хочу, чтобы кто-нибудь еще гнил в тюрьме. Я скоро узнал, что сокровища целы и находятся у Шолто. Тогда я стал думать, как напасть на него. Но Шолто был хитер. В качестве привратников он всегда держал двух профессиональных боксеров, и при нем всегда были его сыновья и слуга-индус.

И вот я узнаю, что он при смерти. Как безумный, бросился я в Пондишери-Лодж: неужели он ускользнет от меня таким образом? Я пробрался в сад и заглянул к нему в окно. Он лежал на своей постели, слева и справа стояли оба его сына. Я дошел до того, что чуть не бросился на всех троих, но тут я взглянул на него — он увидел меня в окне, челюсть у него отпала, и я понял, что для майора Шолто все на этом свете кончено. В ту же ночь я все-таки влез к нему в спальню и перерыл все бумаги — я искал какого-нибудь указания, куда он спрятал наши сокровища. Но я ничего не нашел. И тут мне пришла в голову мысль, что, если я когда-нибудь встречусь с моими друзьями-сикхами, им будет приятно узнать, что мне удалось оставить в комнате майора свидетельство нашей ненависти. И я написал на клочке бумаги «знак четырех», как было на наших картах, и приколол бумагу на грудь покойного. Пусть он и в могиле помнит о тех четверых, которых он обманул и ограбил.

На жизнь мы зарабатывали тем, что ходили по ярмаркам и бедный Тонга за деньги показывал себя. Черный каннибал, он ел перед публикой сырое мясо и плясал свои воинственные пляски. Так что к концу дня у нас всегда набиралась целая шапка монет. Я по-прежнему держал связь с Пондишери-Лодж, но никаких новостей оттуда не было. Я знал только, что его сыновья продолжают поиски. Наконец пришло известие, которого мы так долго ждали. Сокровища нашлись. Они оказались на чердаке, над потолком химической лаборатории Бартоломью Шолто. Я немедленно прибыл на место и все осмотрел. Я понял, что с моей ногой мне туда не забраться. Я узнал, однако, о слуховом окне на крыше, а также о том, что ужинает мистер Шолто внизу. И я подумал, что с помощью Тонги все будет очень легко сделать. Я взял его с собой и обвязал вокруг пояса веревкой, которую мы предусмотрительно захватили. Тонга лазал, как кошка, и очень скоро он оказался на крыше. Но, на беду, мистер Бартоломью Шолто еще был в кабинете, и это стоило ему жизни. Тонга думал, что поступил очень хорошо, убив его. Когда я влез по веревке в комнату, он расхаживал гордый, как петух. И очень удивился, когда я назвал его кровожадным дьяволом и стал бить свободным концом веревки: Потом я взял сундук с сокровищами и спустил его вниз, затем и сам спустился, написав на бумажке «знак

94


четырех» и оставив ее на столе. Я хотел показать, что драгоценности наконец вернулись к тем, кому они принадлежат по праву. Тонга вытянул веревку, запер окно и ушел через крышу, так же, как и пришел.

Не знаю, что еще прибавить к моему рассказу. Я слыхал, как какой-то лодочник хвалил за быстроходность катер Смита «Аврору». И я подумал, что это именно то, что нам нужно. Я договорился со старшим Смитом, нанял катер и пообещал ему хорошо заплатить, если он доставит нас в целости и сохранности на корабль, уходивший в Бразилию. Он, конечно, догадывался, что дело нечисто, но в тайну норвудского убийства посвящен не был. Все, что я рассказал вам, джентльмены, — истинная правда, и сделал я это не для того, чтобы развлечь вас: вы мне оказали плохую услугу, — а потому, что мое единственное спасение — рассказать все в точности, как было, чтобы весь мир знал, как обманул меня майор Шолто и что я абсолютно неповинен в смерти его сына.

— Замечательная история, — сказал Шерлок Холмс. — Вполне достойный финал для не менее замечательного дела. Во второй половине вашего рассказа для меня нет ничего нового, кроме разве того, что веревку вы принесли с собой. Этого я не знал. Между прочим, я считал, что Тонга потерял все свои колючки. А он выстрелил в нас еще одной.

— Той, что оставалась в трубке. Остальные он потерял.

— Понятно, — сказал Холмс. — Как это мне не пришло в голову.

— Есть еще какие-нибудь вопросы? — любезно спросил наш пленник.

— Нет, спасибо, больше нет, — ответил мой друг.

— Послушайте, Холмс, — сказал Этелни Джонс, — вы человек, которого должно ублажать. Всем известно, что по части раскрытия преступлений равного вам нет. Но долг есть долг, а я уж и так сколько допустил нарушений порядка, ублажая вас и вашего друга. Мне будет куда спокойнее, если я водворю нашего рассказчика в надежное место. Кэб еще ждет, а внизу сидят два полисмена. Очень обязан вам и вашему другу за помощь. Само собой

разумеется, ваше присутствие на суде необходимо. Покойной ночи. — Покойной ночи, джентльмены, — сказал Смолл. — Ты первый, Смолл, — проговорил предусмотрительно Джонс, когда они выходили из комнаты. — Я не хочу, чтобы ты огрел меня по голове своей деревяшкой, как ты это сделал на Андаманских островах.

— Вот и конец нашей маленькой драме, — сказал я после того, как мы несколько времени молча курили. — Боюсь, Холмс, что это в последний раз я имел возможность изучать ваш метод. Мисс Морстен оказала мне честь, согласившись стать моей женой.

Холмс издал вопль отчаяния.

— Я так боялся этого! — сказал он. — Нет, я не могу вас поздравить.

95


— Вам не нравится мой выбор? — спросил я, слегка уязвленный.

— Нравится. Должен сказать, что мисс Морстен — очаровательная девушка и могла бы быть настоящим помощником в наших делах. У нее, бесспорно, есть для этого данные. Вы обратили внимание, что она в первый же день привезла нам из всех бумаг отца не что иное, как план Агрской крепости. Но любовь — вещь эмоциональная, и, будучи таковой, она противоположна чистому и холодному разуму. А разум я, как известно, ставлю превыше всего. Что касается меня, то я никогда не женюсь, чтобы не потерять ясности рассудка.

— Надеюсь, — сказал я, смеясь, — что мой ум выдержит это испытание. Но у вас, Холмс, опять очень утомленный вид.

— Да, начинается реакция. Теперь я всю неделю буду как выжатый лимон.

— Как странно у вас чередуются периоды того, что я, говоря о другом человеке, назвал бы ленью, с периодами, полными самой активной и напряженной деятельности.

— Да, — сказал он, — во мне заложены качества и великого лентяя и отъявленного драчуна. Я часто вспоминаю слова Гете: Schade, dass die Natur nur einen Menschen aus dir schuf, denn zum würdigen Mann war und zum Schelmen der Stoff1. Между прочим, — возвращаясь к норвудскому делу, — у них, как я и предполагал, в доме действительно был помощник. И это не кто иной, как дворецкий Лал Рао. Итак, Джонсу все-таки принадлежит честь поимки одной крупной рыбы.

— Как несправедливо распределился выигрыш! — заметил я. — Все в этом деле сделано вами. Но жену получил я. А слава вся достанется Джонсу. Что же остается вам?

— Мне? — сказал Холмс — А мне — ампула с кокаином. И он протянул свою узкую белую руку к несессеру.

1 Как жаль, что природа сделала из тебя одного человека: материала в тебе хватило бы и на праведника и на подлеца (нем.).


РАССКАЗЫ


ТАЙНА БОСКОМСКОЙ ДОЛИНЫ

Однажды утром, когда мы с женой завтракали, горничная подала мне телеграмму от Шерлока Холмса.

«Не можете ли вы освободиться на два дня? Вызван на запад Англии связи трагедией Боскомской долине. Буду рад если присоединитесь ко мне. Воздух пейзаж великолепны. Выезжайте с Паддингтона 11.15».

— Что ты ему ответишь, дорогой? — спросила жена, взглянув на меня. — Ты поедешь?

— Право, я и сам не знаю, что ответить. Сейчас у меня очень много пациентов.

— Анструзер примет их вместо тебя. Последнее время у тебя очень утомленный вид. Я думаю, что перемена обстановки пойдет тебе на пользу. И ты так интересуешься каждым делом мистера Шерлока Холмса.

— С моей стороны было бы неблагодарностью, если бы я не делал этого, — ответил я. — Но если ехать, то надо собираться, потому что у меня только полчаса времени.

Мой опыт лагерной жизни в Афганистане имел по крайней мере то преимущество, что я стал закаленным и легким на подъем путешественником. Я неприхотлив, вещей у меня немного, так что через несколько минут я со своим саквояжем уже мчался в кэбе на Паддингтонский вокзал.

Шерлок Холмс ходил по платформе, его серый дорожный плащ и небольшая суконная кепка делали его худую, высокую фигуру еще более худой и высокой.

— Вот чудесно, что вы пришли, Уотсон, — сказал он. — Совсем другое дело, когда рядом человек, на которого можно вполне положиться. Местная полиция или бездействует, или оказывает давление на ход дела. Если вы займете два угловых места, я пойду за билетами.

Мы заполнили купе газетами, Холмс принес их целую кипу. Он просматривал их, отрываясь, чтобы записать что-то и обдумать. Так мы доехали до Рединга. Неожиданно он смял все газеты в огромный ком и забросил его в багажную сетку.

— Вы слышали что-нибудь об этом деле? — спросил он.

— Ни слова. Я несколько дней не заглядывал в газеты.

— Лондонская печать не помещала полных отчетов. Я только что просмотрел все последние газеты, чтобы вникнуть в подроб-

98


ности. Насколько я могу судить, это один из тех несложных случаев, которые чрезвычайно трудны.

— Это звучит несколько странно.

— Но это сущая правда. В необычности почти всегда ключ к разгадке тайны. Чем обыденнее и проще преступление, тем труднее докопаться до истины. Как бы то ни было, в данном случае выдвинуто очень серьезное обвинение против сына убитого.

— Значит, это — убийство?

— Ну, так предполагают. Я ничего не берусь утверждать, пока сам не ознакомлюсь с делом. В нескольких словах я обрисую вам положение вещей, каким оно мне представляется.

Боскомская долина — это деревенская местность вблизи Росса, в Хирфордшире. Самый крупный землевладелец в тех краях -мистер Джон Тэнер. Он составил себе капитал в Австралии и несколько лет назад вернулся на родину. Одну из своих ферм, Хазерлей, он сдал в аренду мистеру Чарльзу Мак-Карти, тоже бывшему австралийцу. Они познакомились в колониях, и, естественно, переехав на новое место, поселились как можно ближе друг к другу. Тэнер, правда, был богаче, и Мак-Карти сделался его арендатором, но они, по-видимому, оставались в приятельских отношениях, потому что частенько проводили время вместе. У Мак-Карти был один сын, юноша восемнадцати лет, а у Тэнера — единственная дочь такого же возраста, жены у обоих стариков умерли. Они, казалось, избегали знакомства со здешними семействами и вели уединенный образ жизни, хотя оба Мак-Карти интересовались спортом и часто посещали скачки по соседству. Мак-Карти держали слугу и горничную. У Тэнера было большое хозяйство и по крайней мере с полдюжины слуг. Вот и все, что мне удалось разузнать об этих семействах. Теперь о самом происшествии.

Третьего июня, то есть в прошлый понедельник, Мак-Карти вышел из своего дома в Хазерлей часа в три дня и направился к Боскомскому омуту. Так называют небольшое озеро, образованное разлившимся ручьем, который протекает по Боскомской долине. Утром он ездил со своим слугой в Росс и сказал ему, что очень торопится, так как в три часа у него важное свидание. С этого свидания он не вернулся.

От фермы Хазерлей до Боскомского омута с четверть мили, и, когда он шел туда, его видели два человека. Во-первых, старуха, имя которой не упомянуто в газетах, и, во-вторых, Уильям Краудер, лесник мистера Тэнера. Оба эти свидетеля показали, что мистер Мак-Карти шел один. Лесник добавил, что вскоре после встречи с мистером Мак-Карти он увидел его сына — Джеймса Мак-Карти. Молодой человек шел с ружьем. Лесник утверждает, что мистер Мак-Карти в этот момент еще не скрылся из виду и что сын шел за отцам. Он совсем было позабыл об этой встрече, но вечером он услышал о происшедшей трагедии и все вспомнил.

Обоих Мак-Карти видели еще раз, чуть позднее. Боскомский омут окружен густым лесом, у самой воды — трава и камыш.

99


Дочь привратника в Боскомском имении, Пэшенс Морзан, девочка лет четырнадцати, собирала в лесу цветы. Она заявила, что видела у озера мистера Мак-Карти и его сына. Ей показалось, что они крепко повздорили. Она слышала, как старший Мак-Карти кричал на сына, и видела, как последний замахнулся на своего отца, будто хотел ударить его. Она была так напугана этой ужасной сценой, что стремглав бросилась домой и рассказала матери, что в лесу у омута отец и сын Мак-Карти затеяли ссору и как бы не дошло до драки. Не успела она кончить, как в сторожку вбежал молодой Мак-Карти и сообщил, что он нашел в лесу своего отца мертвым, и попросил привратника ему помочь. Он был страшно возбужден, без ружья, без шляпы; на правой руке его и на рукаве были видны свежие пятна крови. Привратник последовал за ним, и они подошли к убитому, распростертому на траве у самой воды. Череп покойного был размозжен каким-то тяжёлым, тупым оружием. Такие раны можно было нанести прикладом ружья, принадлежавшего сыну, которое валялось в траве в нескольких шагах от убитого. Улики были настолько очевидны, что молодого человека сразу арестовали. Во вторник дознание вынесло предварительное заключение: «преднамеренное убийство»; в среду Джеймс Мак-Карти предстал перед мировым судьей Росса, который направил дело на рассмотрение суда присяжных. Таковы основные факты, известные следователю и полиции.

— Невозможно себе представить более гнусного дела, — заметил я. — В данном случае косвенные доказательства изобличают преступника.

— Косвенные доказательства обманчивы, — задумчиво проговорил Холмс. — Они могут совершенно ясно указывать в одном направлении, но в то же время уводить в противоположную от истины сторону. Обстоятельства сложились неблагоприятно для молодого человека; не исключена возможность, что он и есть преступник. Нашлись, однако, люди — среди них мисс Тэнер, дочь соседа-землевладельца, — которые верят в его невиновность. Мисс Тэнер пригласила Лестрейда — может быть, вы его помните по «Этюду в багровых тонах»? — чтобы восстановить истинную картину. Лестрейд, считающий дело очень трудным, передал его мне, и вот два джентльмена средних лет мчатся на запад со скоростью пятьдесят миль в час вместо того, чтобы спокойно завтракать у себя дома.

— Боюсь, что факты слишком очевидны, — сказал я, — вряд ли вы сумеете внести в это дело существенные поправки.

— Ничто так не обманчиво, как слишком очевидные факты, — ответил Холмс, смеясь. — Кроме того, мы можем случайно наткнуться на какие-нибудь другие столь же очевидные факты, которые не очевидны для мистера Лестрейда. Вы хорошо меня знаете и не подумаете, что я хвастаюсь. Я или подтверждаю его предположения, или опровергаю их, причем такими приемами, которые он не только не способен применять, но даже пони-

100


мать. Взять хотя бы первый пришедший в голову пример: мне совершенно ясно, что в вашей спальне окно с правой стороны, но я далеко не уверен, что мистер Лестрейд заметит такой, очевидный факт.

— Но как, в самом деле...

— Милый мой друг, я знаком с вами давно. Мне известна военная аккуратность, отличающая вас. У вас обыкновение бриться каждое утро. Последние дни стоит солнечная погода. Однако ваша левая щека выбрита гораздо хуже правой, а возле уха и вовсе небрежно. Значит, эта часть лица у вас хуже освещена, чем другая. Я не могу себе представить, чтобы человек с вашими привычками удовольствовался подобными результатами, глядя в зеркало при ровном освещении. Я привожу это только как элементарный пример наблюдательности и умения делать выводы. В этом и заключается мое «metier»1, и вполне возможно, что оно пригодится нам в предстоящем расследовании. Имеется одна или две незначительные детали, которые выяснились во время дознания. Они заслуживают внимания.

— Что же это?

— Оказывается, молодого Мак-Карти арестовали не сразу, а несколько позже, когда он уже вернулся на ферму Хазерлей. Полицейский инспектор заявил ему, что он арестован, а он ответил, что это его ничуть не удивляет: он получил по заслугам. Его фраза произвела должное впечатление — исчезли последние сомнения, которые, может быть, еще имелись у следователя.

— Так он признался? — воскликнул я.

— Нет, он тут же заявил о полной своей невиновности.

— В свете всей этой дьявольской серии событий это замечание не вызывает доверия.

— Наоборот, — сказал Холмс, — это единственный проблеск среди сгустившихся туч. Он может быть невиновен, но он же не идиот, чтобы не понимать, что обстоятельства против него. Если бы он притворился удивленным или возмущенным при аресте, это показалось бы мне в высшей степени подозрительным, потому что удивление или негодование не могут быть искренни в данных обстоятельствах. Это изобличило бы его. Бесхитростное поведение в момент ареста говорит либо о его полной невиновности, либо, наоборот, о незаурядном самообладании и выдержке. Ну, а его ответ, что он получил по заслугам, это тоже вполне естественно, если вспомнить, что он стоял над телом убитого отца и, несомненно, в день смерти отца настолько забыл о своем сыновнем долге, что нагрубил ему и даже, как утверждает девочка — а ее показания очень важны, — замахнулся на него. Его ответ говорит о раскаянии и об угрызениях совести и представляется мне скорее доказательством неиспорченности, чем преступных намерений.

Я покачал головой.

1 Ремесло (франц.).

101


— Многих вздернули на виселицу и без столь веских улик, — заметил я.

— Верно. И многие были невиновны.

— Что же говорит молодой человек?

— Ничего утешительного для его защитников, хотя есть один или два положительных пункта. Почитайте сами, вы найдете это здесь.

Он достал из папки местную газету и, открыв на нужной странице, указал на те абзацы, которые содержали показания несчастного молодого человека. Я уселся в углу купе и стал внимательно читать. Вот что там было написано:

«Затем был вызван мистер Джеймс Мак-Карти, единственный сын покойного. Он дал следующие показания:

«Я уезжал на три дня. Ездил в Бристоль и вернулся как раз утром в прошлый понедельник, третьего числа. Когда я приехал, отца не было дома, и горничная сказала, что он поехал в Росс с Джоном Коббом, конюхом. Вскоре после моего приезда я услышал, как во двор въехала его двуколка, и, выглянув из окна, увидел, что он быстро пошел куда-то. Затем я взял ружье и решил пройтись к Боскомскому омуту, чтобы осмотреть пустырь, где мы держим кроликов; пустырь расположен на противоположном берегу озера. По пути я действительно встретил Уильяма Краудера, лесничего, как он сообщил в своих показаниях; однако он ошибается, считая, будто я догонял отца. Мне и в голову не приходило, что отец впереди меня. Когда я был приблизительно шагах в ста от омута, я вдруг услышал крик «Коу!», которым я и мой отец обычно звали друг друга. Я сразу побежал вперед и увидел его у самого омута. Он, по-видимому, очень удивился и спросил довольно резко, зачем я здесь. Слово за слово, дело дошло до сильных выражений, чуть не до драки, потому что отец был человек крайне вспыльчивый. Видя, что он не может совладать с собой, я предпочел уйти и направился к ферме Хазерлей. Но не прошел я и полтораста ярдов, как услышал душераздирающий крик и бросился назад. Там я увидел распростертого на земле отца; на голове его зияли ужасные раны, жизнь в нем едва теплилась. Ружье выпало у меня из рук, я приподнял голову отца, но почти в то же мгновение он умер. Несколько минут я стоял на коленях возле убитого, потом пошел к сторожу мистера Тэнера попросить помощи. Его дом был ближе других. Должен сказать, что я никого не видел возле отца и не могу себе представить, кто мог его убить. Его мало кто знал, потому что нрава он был замкнутого и неприветливого. Но настоящих врагов, насколько мне известно, у него не было. Больше мне ничего не известно.

Следователь. Успел ли ваш отец сказать что-нибудь перед смертью?

Свидетель. Он пробормотал несколько слов, но я мог уловить только что-то насчет «крысы».

Следователь. Что это, по-вашему, значит?

102


Свидетель. Не имею понятия. Наверно, он бредил.

Следователь. Что послужило поводом вашей последней ссоры с покойным?

Свидетель. Я предпочел бы не говорить об этом.

Следователь. К сожалению, я вынужден настаивать на ответе.

Свидетель. Но я не могу ответить на этот вопрос. Уверяю вас, что разговор не имел ни малейшего отношения к ужасной трагедии, которая последовала за ним.

Следователь. Это решит суд. Излишне объяснять вам, что нежелание отвечать пойдет вам во вред, когда вы предстанете перед судом.

Свидетель. И все же я не стану отвечать.

Следователь. Как я понял, крик «Коу!» был у вас с отцом своеобразным сигналом?

Свидетель. Да.

Следователь. Как же могло случиться, что он подал условный знак до того, как увидел вас, он ведь даже не знал, что вы вернулись из Бристоля?

Свидетель (очень смущенный). Не знаю.

Присяжный заседатель. Не бросилось ли вам в глаза что-нибудь подозрительное, когда вы прибежали на крик отца и нашли его смертельно раненым?

Свидетель. Ничего особенного.

Следователь. Что вы хотите этим сказать?

Свидетель. Я был так взволнован и напуган, когда выбежал из лесу, что думал только об отце, больше ни о чем. Все же у меня есть смутное представление, что в тот момент что-то лежало на земле слева от меня. Мне показалось: какая-то серая одежда, может быть, плед. Когда я выпрямился и хотел рассмотреть эту вещь, ее уже не было.

— Вы полагаете, что она исчезла еще до того, как вы пошли за помощью.

— Да.

— Вы не можете сказать, что это было?

— Нет, у меня просто было ощущение, что там что-то лежит.

— Далеко от убитого?

— Шагах в десяти.

— А на каком расстоянии от опушки леса?

— Приблизительно на таком же.

— Значит, вещь, находящаяся в десяти шагах от вас, исчезла?

— Да, но я стоял спиной к ней.

На этом закончился предварительный допрос свидетеля». В конце допроса следователь стал совершенно беспощаден к молодому Мак-Карти, — сказал я, глядя на газету. — Он указал, и не без основания, на противоречия и непоследовательность в его показаниях: отец будто бы позвал сына, но ведь он не знал о его присутствии; далее, сын отказался передать содержание

103


разговора с отцом; затем эти странные слова умирающего. Все это, как заметил следователь, сильно вредит сыну.

Холмс потянулся на удобном диване и с улыбкой сказал:

— У вас та же болезнь, что и у следователя: вы отбрасываете все положительное, что есть в показаниях молодого человека. Неужели вы не видите, как вы непоследовательны: то считаете, что у него слишком развито воображение, то начисто лишаете его фантазии. Лишаете — если думаете, что он не мог изобрести такой причины ссоры, которая завоевала бы ему симпатии присяжных, и прицисываете слишком много воображения, полагая, что он мог дойти до такого вымысла, как упоминание умирающего о крысе и исчезновение одежды. Нет, сэр, я придерживаюсь той точки зрения, что все сказанное молодым человеком — правда. Посмотрим, к чему приведет нас эта гипотеза. А теперь я почитаю Петрарку. Пока мы не прибудем на место происшествия, я не хочу говорить об этом деле. Наш второй завтрак в Суиндоне. Я думаю, мы приедем туда минут через двадцать.

Было около четырех часов дня, когда мы, миновав прелестную Страудскую долину и широкий сверкающий Северн, очутились наконец в милом маленьком городке Россе.

Аккуратный, сдержанный, похожий на хорька человечек с хитрыми глазками ожидал нас на платформе. Хотя он надел коричневый плащ и сапоги, какие носят сельские жители, я без труда узнал в нем Лестрейда из Скотленд-Ярда. С ним мы доехали до гостиницы «Хирфорд Армз», где нам были оставлены комнаты.

— Я заказал экипаж, — сказал Лестрейд за чашкой чая, — Мне известна ваша деятельная натура. Ведь вы до тех пор не успокоитесь, пока не попадете на место преступления.

— Очень мило с вашей стороны, — ответил Холмс. — Но теперь все зависит от показаний барометра.

Лестрейд чрезвычайно удивился.

— Я не совсем понимаю, — сказал он.

— Каковы показания барометра? Двадцать девять, насколько я вижу. Ветра нет, на небе ни облачка. Можно и покурить. К тому же здесь приличный диван, не в пример другим деревенским гостиницам. Я думаю, что сегодня вечером мне не понадобится этот экипаж.

Лестрейд снисходительно засмеялся.

— Вы, конечно, уже пришли к какому-то заключению, прочитав газетные отчеты, — сказал он, — Дело это ясное, как день, и чем глубже вникаешь в него, тем яснее оно становится. Но, конечно, нельзя отказать в просьбе женщине, да еще такой, как эта. Она слышала о вас и захотела, чтобы вы взяли это дело, хотя я неоднократно говорил ей, что существенных изменений это не даст. Господи! У дверей ее экипаж!

Едва он сказал это, как в комнату вбежала прелестнейшая молодая женщина. В жизни не видел подобной красавицы. Синие глаза сверкали, губы были слегка приоткрыты, нежный

104


румянец заливал щеки. Сильное волнение заставило ее забыть о своей обычной сдержанности.

— О мистер Шерлок Холмс! — воскликнула она, с безошибочной женской интуицией останавливая взгляд на моем друге. — Как я рада, что вы здесь! Я должна вам что-то сказать. Я уверена, что Джеймс невиновен. Я это знаю, и мне хочется, чтобы вы тоже это знали. В нем можете не сомневаться. Мы с ним дружим с раннего детства, я лучше всех знаю все его недостатки, но он так мягкосердечен, что не обидит и мухи. Всем, кто действительно знает его, обвинение представляется совершенно нелепым.

— Надеюсь, нам удастся оправдать его, мисс Тэнер, — сказал Шерлок Холмс. — Поверьте, я сделаю все, что в моих силах.

— Но вы читали отчеты, у вас есть определенное мнение? У вас есть какая-нибудь надежда? Уверены ли вы сами, что он невиновен?

— Я допускаю это.

— Вот видите! — воскликнула она, гордо поднимая голову и вызывающе глядя на Лестрейда. — Вы слышали? Теперь у меня есть надежда.

Лестрейд пожал плечами.

— Боюсь, что мой коллега слишком поспешен в своих выводах, — сказал он.

— Мистер Холмс прав, я уверена, что он прав! Джеймс не способен на преступление. Что касается его ссоры с отцом — я знаю: он потому ничего не сказал следователю, что в этом замешана я.

— Каким образом? — спросил Холмс.

— Сейчас не время что-нибудь скрывать. У Джеймса были большие неприятности с отцом из-за меня. Мистер Мак-Карти очень хотел, чтобы мы поженились. Мы с Джеймсом всегда любили друг друга, как брат и сестра, но он еще молод, не знает жизни и... и... Ну, словом, он, естественно, и думать не хотел о женитьбе. На этой почве и возникали ссоры, я уверена, и последняя ссора была по этой же причине.

— А ваш отец? — спросил Холмс. — Хотел ли он вашего союза?

— Нет, он был против. Кроме отца Джеймса, этого не хотел никто. — Сплошной румянец залил ее свежее личико, когда Холмс бросил на нее свой острый, испытующий взгляд.

— Благодарю вас за эти сведения, — сказал он. — Смогу ли я увидеться с вашим отцом, если зайду завтра?

— Боюсь, доктор не позволит.

— Доктор?

— Да, доктор... Разве вы не знаете? Последние годы бедный папа сильно прихварывал, а это несчастье совсем сломило его. Он слег, и доктор Уиллоуз говорит, что у него сильное нервное потрясение. Мистер Мак-Карти был единственным человеком, кто знал папу в далекие времена в Виктории.

105


— Хм, в Виктории? Это очень важно.

— Да, на приисках.

— На золотых приисках, где, как я понимаю, мистер Тэнер и составил свой капитал?

— Ну конечно.

— Благодарю вас, мисс Тэнер. Вы очень помогли мне.

— Дайте мне знать, пожалуйста, если завтра у вас будут какиетнибудь новости. Вы, наверное, навестите Джеймса в тюрьме. О мистер Холмс, если вы увидите его, скажите ему, что я убеждена в его невиновности.

— Непременно скажу, мисс Тэнер.

— Я спешу домой, потому что папа серьезно болен. Он так без меня скучает. Прощайте, и да поможет вам бог!

Она вышла из комнаты так же поспешно, как и вошла, и мы услышали стук колес отъезжающего экипажа.

— Мне стыдно за вас, Холмс, — с достоинством сказал Лестрейд после минутного молчания. — Зачем вы подаете надежды, которым не суждено сбыться? Я не страдаю излишней чувствительностью, но считаю, что вы поступили жестоко.

Кажется, я вижу путь к спасению Джеймса Мак-Карти, — сказал Холмс. — У вас есть разрешение на посещение тюрьмы?

— Да, но только для нас двоих.

— В таком случае я изменяю свое решение не выходить из дому. Мы поспеем в Хирфорд, чтобы увидеть заключенного сегодня вечером?

— Вполне.

— Тогда поедем. Уотсон, боюсь, вам будет скучно, но часа через два я вернусь.

Я проводил их до станции, прошелся по улицам городка, потом вернулся в гостиницу, прилег на кушетку и начал читать бульварный роман. Однако сюжет был удивительно плоским по сравнению с ужасной трагедией, открывающейся перед нами. Я заметил, что мысли мои все время возвращаются к действительности, поэтому я отшвырнул книжку и погрузился в размышления о событиях прошедшего дня. Если предположить, что показания этого несчастного молодого человека абсолютно правдивы, то что же за дьявольщина, что за непредвиденное и невероятное бедствие могло произойти в то время, когда он оставил отца? Это было нечто ужасное, кошмарное. Что же это такое? Может быть, мне, как врачу, кое-что станет яснее, если познакомиться с характером повреждений. Я позвонил и попросил принести последние номера местной газеты, содержащей материалы следствия.

В заключении хирурга говорилось, что задняя треть теменной кости и левая половина затылочной размозжены сильным ударом, нанесенным тупым оружием. Я нащупал это место на своей собственной голове. Несомненно, такой удар можно нанести только сзади. Это обстоятельство в какой-то степени снимало подозрения с обвиняемого, так как видели, что во время ссоры он

106


стоял лицом к лицу с покойным. Правда, этому нельзя придавать чересчур большого значения, потому что мистер Мак-Карти мог отвернуться, перёд тем как его ударили. И все-таки нужно сообщить Холмсу и об этом. Далее, очень странным представлялось мне упоминание о крысе. Что оно могло значить? Вряд ли это бред. Человек, умирающий от внезапного удара, не бредит. Нет, вероятно, он пытался объяснить, как он встретил свою смерть. Что же он хотел сказать? Я долго пытался найти какое-нибудь подходящее объяснение. И потом — что произошло с этой серой одеждой, которую заметил молодой Мак-Карти. Если это правда, значит, убийца потерял одежду, когда убегал — наверно, пальто, — и у него хватило наглости вернуться и взять его за спиной у сына, в десяти шагах от него, когда тот опустился на колени возле убитого. Какое сплетение таинственного и невероятного в этом происшествии! Меня мало интересовало мнение Лестрейда, но в дальновидность Холмса я верил, и до тех пор, пока каждая новая деталь укрепляла его уверенность в невиновности молодого Мак-Карти, я не терял надежды.

Было совсем поздно, когда вернулся Холмс. Он приехал один, так как Лестрейд остановился в городе.

— Барометр все еще не падает, — заметил он, садясь. — Только бы не было дождя, пока мы доберемся до места происшествия! Ведь человек должен вложить в такое интересное дело все силы ума и сердца. По правде сказать, я не хотел сегодня приниматься за работу — слишком утомлен длинной дорогой. Знаете, я виделся с молодым Мак-Карти.

— Что же вы от него узнали?

— Ничего.

— Ничего не прояснилось?

— Ничуть. Я был склонен думать, что ему известно имя преступника и он скрывает, кто это. Но теперь я убежден: для него это такая же загадка, как и для всех остальных. Молодой Мак-Карти не особенно умен, но очень обаятелен, кажется, это человек неиспорченный.

— У него нет вкуса, — сказал я, — если он действительно не хотел жениться на такой очаровательной молодой девушке, как мисс Тэнер.

— За этим кроется пренеприятная история! Он страстно, безумно любит ее. Но как вы думаете, что он сделал года два назад, когда она училась в пансионе, а сам он был подростком? Этот болван попался в лапы одной бристольской буфетчицы и зарегистрировал свой брак с нею. Это осталось в тайне, но можете себе представить, каково ему было слушать упреки, что он не женится на девушке, которую любит больше всех на свете! Поэтому он в отчаянии простер руки к небу в ответ на требование отца сделать предложение мисс Тэнер. С другой стороны, у него не было средств к существованию, отец, как все утверждают, человек крутого нрава, выгнал бы его из дому, если бы узнал правду. Последние три дня в Бристоле юноша провел у своей

107


жены-буфетчицы, а его отец не знал, где он был. Запомните это обстоятельство, оно очень важно. Однако не было бы счастья, да несчастье помогло. Буфетчица, узнав из газет, что ее мужа обвиняют в тяжелом преступлении и ему, вероятно, грозит виселица, сразу же порвала с Джеймсом и написала ему письмо, что на самом деле их ничто не связывает, потому что у нее уже есть другой муж, который живет в Бермуд-Док-Ярд. Я думаю, это известие искупило все страдания молодого Мак-Карти.

— Но если он невиновен, кто же тогда убийца?

— В самом деле, кто? Я бы обратил ваше внимание на следующие два обстоятельства. Первое: покойный должен был с кем-то встретиться у омута, и этот человек не мог быть его сыном, потому что Джеймс Мак-Карти находился в отъезде и не было известно, когда он вернется. Второе: отец позвал «Коу!», не зная о возвращении сына. Это основные пункты, которые легли в основу следствия. А теперь давайте лучше поговорим о творчестве Джорджа Мередита, если вам угодно, и оставим все второстепенные дела до завтра.

Как и предсказывал Холмс, дождя не было: утро выдалось яркое и безоблачное. В девять часов за нами в экипаже приехал Лестрейд, и мы отправились на ферму Хазерлей и к Боскомскому омуту.

— Серьезные известия, — сказал Лестрейд, — говорят, что мистер Тэнер так плох, что долго не протянет.

— Вероятно, он очень стар? — спросил Холмс.

— Около шестидесяти, но он потерял в колониях здоровье и уже очень давно серьезно болен. Большую роль сыграло это дело. Он был старым другом Мак-Карти и, добавлю, его истинным благодетелем. Мне стало известно, он даже не брал с него арендной платы за ферму Хазерлей.

— Вот как? Это очень интересно! — воскликнул Холмс.

— Да. И вообще помогал ему. Здесь все говорят, что мистер Тэнер был очень добр к покойному.

— Да что вы! А вам не показалось несколько необычным, что этот Мак-Карти, человек очень небогатый и многим обязанный мистеру Тэнеру, все же поговаривал о женитьбе своего сына на дочери соседа, наследнице большого состояния? Да еще таким уверенным тоном, будто стоило только сделать предложение — и все будет в порядке! Это чрезвычайно странно. Вам ведь известно, что Тэнер и слышать не хотел о женитьбе, его дочь сама рассказывала об этом. Какие выводы методом дедукции могли бы вы сделать из всего сказанного?

— Слыхали мы и о дедукции и о логических выводах, — сказал Лестрейд, подмигивая мне. — Знаете ли, Холмс, и без того трудно оперировать фактами, даже не прибегая к теориям и фантазиям.

— Что правда, то правда, — сдержанно ответил Холмс — Вам плохо даются факты.

— Как бы то ни было, я установил один факт, на который

108


вы не обратили внимания, — раздраженно возразил Лестрейд.

— То есть...

Что Мак-Карти-старший принял смерть от Мак-Карти-младшего и что все теории, отрицающие этот факт, изменчивы, как молодая луна.

— Ну, луна все-таки может пролить свет на это дело: она ярче тумана, — ответил Холмс. — Если я не ошибаюсь, слева от нас ферма Хазерлей.

— Она самая.

Это был широко раскинувшийся, хорошо расположенный двухэтажный, крытый шифером дом с пятнами лишайника на сером фасаде. Однако опущенные шторы на окнах и трубы, из которых не шел дым, придавали дому унылый вид, словно на всем лежал ужас пережитого.

Мы позвонили у двери. Вышла горничная и по просьбе Холмса показала нам ботинки, в которых был ее хозяин, когда его убили, и обувь сына, хотя и не ту, которую он надевал в тот день. Холмс тщательно вымерил подметки вдоль и поперек, затем попросил провести нас во двор, откуда мы пошли по извилистой тропинке к Боскомскому омуту.

Шерлок Холмс весь преображался, когда подходил к месту преступления. Люди, знающие бесстрастного мыслителя и логика с Бейкер-стрит, ни за что не узнали бы его сейчас. Он мрачнел, лицо его покрывалось румянцем. Брови вытягивались в две жесткие черные линии, из-под них стальным блеском сверкали глаза. Голова его опускалась, плечи Сутулились, губы плотно сжимались, на мускулистой шее вздувались вены. Его ноздри раздувались, как у человека, охваченного охотничьим азартом. Все его мысли были настолько сконцентрированы на деле, которым он занимался, что к нему лучше было не обращаться: он или совсем ничего не отвечал, или нетерпеливо перебивал говорящего.

Безмолвно и быстро шел он по тропинке, пролегавшей через лес и луга к Боскомскому омуту. Это безлюдное, болотистое место, как и вся долина. На едва заметной тропинке и вдоль нее, где растет низкая трава, было видно множество следов. Холмс то ускорял шаги, то останавливался, как вкопанный, а один раз круто повернул и сделал по лужайке несколько шагов назад. Лестрейд и я следовали за ним, сыщик — с видом безразличным и пренебрежительным, тогда как я наблюдал за моим другом с большим интересом, потому что был убежден, что все его действия тщательно обдуманы.

Боскомский омут — небольшое, шириной ярдов в пятьдесят озеро, окруженное зарослями камыша и расположенное на границе фермы Хазерлей и парка мистера Тэнера. Над лесом, подступающим к дальнему берегу, видны красные шпили на крыше дома богатого землевладельца.

Со стороны Хазерлей лес очень густой; только узкая полоска влажной травы шагов в двадцать шириной отделяет последние деревья от камышей, окаймляющих озеро. Лестрейд точно указал,

109


где нашли тело; земля действительно была такая сырая, что я мог ясно увидеть место, где упал убитый. По энергичному лицу и напряженному взгляду Холмса я понял, что он многое увидел на примятой траве. Он метался, как гончая, напавшая на след, а потом обратился к нашему спутнику.

— Зачем вы забрались в пруд? — спросил он.

— Шарил в нем граблями. Думал, нет ли там оружия или других улик. Но как вам удалось...

— Право же, у меня нет времени! При ходьбе вы выворачиваете левую ногу, и следы этой ноги видны везде. Вас даже крот выследит. А тут, в камышах, следы исчезают. О, как было бы просто, если бы я оказался здесь до того, как это стадо буйволов все вытоптало! Те, кто пришел из сторожки, уничтожили все следы вокруг убитого на шесть или семь футов. Но один человек прошел три раза.

Он достал лупу и наклонился к самой земле, чтобы было лучше видно. Он говорил, ни к кому не обращаясь:

— Вот следы молодого Мак-Карти. Он проходил здесь дважды и один раз быстро бежал. Так что следы каблуков почти не видны, а носки отпечатались четко. Это подтверждает его показания. Он побежал, когда увидел отца на земле. Далее, вот следы отца, — он ходил взад и вперед. А тут что? След от приклада: сын опирался на ружье, когда стоял и слушал отца. А это? Ха-ха, что такое? Кто-то крался на цыпочках! А ботинки — квадратные, совершенно необычные. Он пришел, ушел и снова вернулся, — теперь, конечно, за своим пальто. Но откуда он пришел?

Холмс метался, то теряя след, то вновь натыкаясь на него, пока мы не очутились у самого леса, в тени большой, старой березы, самого высокого дерева в округе. Холмс нашел квадратные следы за этим деревом и снова припал к земле. Раздался радостный возглас. Холмс долго изучал их, переворачивал опавшие листья и сухие сучья, затем собрал в конверт какую-то пыль и осмотрел сквозь лупу землю, а также и кору дерева на высоте человеческого роста. На мху лежал камень с неровными краями, он поднял и осмотрел его. Затем он пошел по тропинке до самой дороги, где уже не было никаких следов.

— Этот камень представляет большой интерес, — заметил он, возвращаясь к своему обычному тону. — Серый дом справа — должно быть, сторожка... Я зайду к Морану, чтобы сказать ему два слова и написать коротенькую записку. Мы еще успеем добраться до гостиницы к завтраку. Вы идите к экипажу, я присоединюсь к вам.

Не прошло и десяти минут, как мы уже были в экипаже и ехали к Россу. В руках Холмс все еще держал камень, который он поднял в лесу.

— Это может заинтересовать вас, Лестрейд, — сказал он, протягивая ему камень. — Вот чем совершено убийство.

— Я не вижу тут никаких следов.

— Их нет.

110


— Тогда как же вы это узнали?

— Под ним росла трава. Он лежал там всего лишь несколько дней. Откуда он взят, не видно. Это вещественное доказательство. Никаких других нет.

— А убийца?

— Высокий человек, левша, хромает на правую ногу, носит охотничьи сапоги на толстой подошве и серое пальто, курит индийские сигары с мундштуком, в кармане у него тупой перочинный нож. Есть еще несколько примет, но и этого достаточно, чтобы помочь нам в наших поисках.

Лестрейд засмеялся.

— К сожалению, я по-прежнему отношусь к этому скептически, — сказал он. — Ваши теории очень хороши, но нам предстоит иметь дело с твердолобыми британскими присяжными.

— Nous verrons1, — ответил спокойно Холмс. — У вас одни методы, у меня другие. Днем у меня здесь еще есть дела, но, вероятно, с вечерним поездом я вернусь в Лондон.

— И оставите ваше дело незаконченным?

— Нет, законченным.

— А тайна?

— Она разгадана.

— Кто же преступник?

— Джентльмен, которого я описал. — Но кто он?

— Это очень легко узнать. Здесь не так уж много жителей.

— Я человек действия, — пожал плечами Лестрейд, — и никак не могу заниматься поисками джентльмена, о котором известно только, что он хромоногий левша. Меня поднимут на смех в Скотленд-Ярде.

— Как угодно, — спокойно ответил Холмс. — Я предоставил вам шанс разгадать эту тайну. Вот мы и приехали. Прощайте. Перед отъездом я вам напишу.

Оставив Лестрейда в его комнатах, мы направились к отелю, где нас ждал завтрак.

Холмс молчал, погруженный в свои мысли. Лицо его было мрачно, это было лицо человека, попавшего в затруднительное положение.

— Послушайте меня, Уотсон, — сказал он, когда убрали со стола. — Садитесь в это кресло, и я изложу вам то немногое, что мне известно. Я не знаю, что делать. Мне нужен ваш совет. Закуривайте, я сейчас начну.

— Пожалуйста.

— Так вот, вас поразили два пункта в рассказе молодого Мак-Карти; меня они настроили в его пользу, а вас восстановили против него. Во-первых, то, что отец закричал «Коу!», не видя его. Во-вторых, что умирающий помянул крысу. Он пробормотал несколько слов, но сын уловил лишь одно. Наше расследование

1 Посмотрим (франц.).

111


должно начаться с этих двух пунктов. Предположим, что все сказанное юношей — абсолютная правда.

— А что такое «коу»?

— Очевидно, он звал кого-то другого. Он считал, что сын в Бристоле. Сын совершенно случайно услышал этот зов. Криком «Коу!» он звал того, кто назначил ему свидание. Но «коу» — австралийское слово, оно в ходу только между австралийцами. Это доказывает, что человек, с которым Мак-Карти должен был встретиться у Боскомского омута, был австралийцем.

— Ну, а крыса?

Шерлок Холмс достал из кармана сложенный лист бумаги, расправил его на столе.

— Это карта штата Виктория, в Австралии, — сказал он. — Я телеграфировал прошлой ночью в Бристоль, чтобы мне ее прислали. — Он прикрыл ладонью часть карты, — Прочтите-ка, — попросил он.

— Рэт1, — прочитал я. — Крыса?

— А теперь? — Он поднял руку.

— Балларэт.

— Совершенно верно. Это и произнес умирающий, но сын уловил только последний слог. Он пытался рассказать об убийце. Такой-то из Балларэта.

— Это удивительно! — воскликнул я.

— Это очевидно. Как видите, круг сужается. Серая одежда преступника была третьим пунктом в показаниях сына, нуждающимся в проверке. Если он подтверждается, исчезает полная неизвестность и появляется некий австралиец из. Балларэта в сером пальто.

— Да.

— К тому же он местный житель, потому что возле омута, кроме фермы и усадьбы, ничего нет, и посторонний вряд ли забредет сюда.

— Я тоже так думаю.

— Теперь о нашей сегодняшней экспедиции. Исследуя почву, я обнаружил незначительные улики, о которых и рассказал этому тупоумному Лестрейду. Они имели прямое отношение к преступнику.

— Но как вы их обнаружили?

— Вы знаете мой метод. Он основан на наблюдении мелочей.

— О росте убийцы вы, разумеется, могли приблизительно судить по длине шага. О его обуви также можно было догадаться по следам.

— Да, это была необычная обувь.

— А то, что он хромой?

— Следы правого ботинка не так отчетливы, как следы левого. Значит, он легче ступал на правую ногу. Почему? Потому что он прихрамывал, — он хромой.

1 Рэт — крыса (англ.).

112


— А то, что он левша?

— Вы сами были поражены описанием раны, сделанным хирургом. Удар был внезапно нанесен сзади, но с левой стороны. Ну кто же это мог сделать, как не левша? Во время разговора отца с сыном он стоял за деревом. Он даже курил там. Я нашел пепел и, поскольку мне известны различные сорта табака, установил, что он курил индийскую сигару. Я немного занимался этим вопросом и написал небольшую монографию о пепле ста сорока различных сортов трубочного, сигарного и папиросного табака. Обнаружив пепел сигары, я оглядел все вокруг и нашел место, куда он ее бросил. То была индийская сигара, изготовленная в Роттердаме.

— А мундштук?

— Он не брал ее в рот. Следовательно, он курит с мундштуком. Кончик сигары был обрезан, а не откушен, но срез неровный, поэтому я и решил, что нож у него тупой.

— Холмс, — сказал я, — вы опутали преступника сетью, из которой он не сможет вырваться, и вы спасли жизнь ни в чем не повинному юноше, вы просто сняли петлю с его шеи. Следы идут в одном направлении. Имя убийцы...

— Мистер Джон Тэнер, — доложил портье, открывая дверь в нашу гостиную и впуская посетителя.

У вошедшего была странная, совершенно необычная фигура. Медленная, прихрамывающая походка и опущенные плечи очень его старили, а его жесткое, резко очерченное, грубое лицо и огромные конечности говорили о том, что он наделен необыкновенной физической силой и решительным характером. Его густая борода, седеющие волосы и мохнатые, нависшие над глазами брови придавали ему гордый и властный вид. Но лицо его было пепельно-серым, а губы и ноздри имели синеватый оттенок. Я с первого взгляда понял, что он страдает какой-то неизлечимой, хронической болезнью.

— Присядьте, пожалуйста, на диван, — спокойно предложил Холмс. — Вы получили мою записку?

— Да, ее принес сторож. Вы пишете, что хотите видеть меня, дабы избежать скандала.

— Если я выступлю в суде, будет много разговоров.

— Зачем я вам понадобился?

Тэнер посмотрел на моего приятеля. В усталых глазах его было столько отчаяния, будто он уже получил ответ на свой вопрос.

— Да, — промолвил Холмс, отвечая более на взгляд его, чем на слова. — Это так. Мне все известно о Мак-Карти.

Старик закрыл лицо руками.

— Помоги мне, господи! — воскликнул он. — Я не допустил бы гибели молодого человека! Даю вам слово, что я открыл бы всю правду, если бы дело дошло до заседания суда присяжных...

— Рад это слышать, — сурово сказал Холмс.

113


— Я бы уже давно все открыл, если бы не моя дорогая девочка. Это разбило бы ее сердце, она не пережила бы моего ареста.

— Можно и не доводить дело до ареста, — ответил Холмс.

— Каким образом?

— Я лицо неофициальное. Поскольку меня пригласила ваша дочь, я действую в ее интересах. Вы сами донимаете, что молодой Мак-Карти должен быть освобожден.

— Я скоро умру, — сказал старый Тэнер. — Я уже много лет страдаю диабетом. Мой доктор сомневается, протяну ли я месяц. И все же мне легче будет умереть под собственной крышей, чем в тюрьме.

Холмс встал, подошел к письменному столу, взял перо и бумагу.

— Рассказывайте все как было, — предложил он, — а я вкратце запишу. Вы это подпишете, а Уотсон засвидетельствует. Я представлю ваше признание только в случае крайней необходимости, если нужно будет спасти Мак-Карти. В противном случае обещаю вам не прибегать к этому средству.

— Хорошо, — ответил старик, — Это еще вопрос, доживу ли я до суда, так что это не имеет для меня особого значения. Мне хочется избавить Алису от удара. А теперь я все вам расскажу... Тянулось это долго, но рассказать я могу очень быстро.

Вы не знали покойного Мак-Карти. Это был сущий дьявол, уверяю вас. Упаси вас бог от такого человека! Я был в его тисках последние двадцать лет, он совершенно отравил мне жизнь. Сначала расскажу, как я очутился в его власти. Это произошло в начале шестидесятых годов на золотых приисках, в Австралии. Я тогда был совсем молодым человеком, безрассудным и горячим, готовым на любое дело. У меня были скверные друзья, они научили меня пить. На моем участке не оказалось ни крупинки золота, я стал бродяжничать и сделался, как у нас говорится, рыцарем с большой дороги. Нас было шестеро, мы вели дикую, привольную жизнь, совершали время от времени налеты на фермы, останавливали фургоны на дорогах и приисках. Меня называли Черным Джеком из Балларэта. Моих ребят до сих пор помнят в колонии как банду Балларэта.

Однажды из Балларэта в Мельбурн под охраной отправили золото. Мы устроили засаду. Солдат было шестеро, нас тоже было шесть человек, так что бой был жестокий. Первым залпом мы убили четверых. Но когда мы взяли добычу, нас осталось только трое. Я приставил дуло пистолета к голове кучера — это и был Мак-Карти. Господи, лучше бы мне прикончить его тогда! Но я пощадил его, хотя и видел, как он смотрит на меня своими маленькими злыми глазками, будто хочет запомнить каждую черточку на моем лице. Мы завладели золотом, стали богатыми людьми и благополучно перебрались в Англию. Здесь я навсегда расстался со своими бывшими приятелями и начал обеспеченную жизнь порядочного человека. Я купил это имение, которое как раз продавалось в то время, и старался принести хотя

114


бы небольшую пользу своими деньгами, чтобы как-то искупить преступление. Я женился, и хотя жена моя умерла молодой, она оставила мне милую маленькую Алису. Даже когда Алиса была совсем крошкой, ее ручонки удерживали меня на праведном пути, как ничто в мире. Словом, я начал жизнь заново и старался совершенно забыть о прошлом. Все шло хорошо, пока я не попался в руки Мак-Карти.

Как-то я поехал в город по денежным делам и на Риджент-стрит встретил Мак-Карти. Одет он был в лохмотья.

«Вот мы и встретились, Джек, — сказал он, взяв меня за руку, — Давай уладим дело по-семейному. Я не один: у меня есть сынишка, и ты должен о нас позаботиться. В противном случае ты же знаешь: Англия — прекрасная страна, где чтут законы. А полисмены всегда под рукой, стоит только крикнуть».

Ну, так они и поселились здесь, на западе, и я не мог от них отделаться; с тех пор они бесплатно жили на лучшем участке моей земли. Я не знал ни покоя, ни отдыха, ни забвения. Куда, бывало, ни пойду, везде натыкаюсь на его хитрую, ухмыляющуюся физиономию. Когда Алиса подросла, стало еще хуже, так как он заметил, что от нее я скрываю свое прошлое больше, чем от полиции. Что бы он ни захотел, он получал по первому требованию, будь то земля, постройки или деньги, пока он не потребовал невозможного. Он потребовал Алису.

Сын его, видите ли, подрос, моя дочь тоже, и, так как о моей болезни всем было известно, он решил, что его сын может завладеть всем моим состоянием. Но на этот раз я был тверд. Я и мысли не мог допустить, что его проклятый род соединится с моим. Нельзя сказать, чтобы мне не нравился его сын, но в жилах юноши текла кровь отца, этого было достаточно. Я стоял на своем. Мак-Карти стал угрожать, я совершенно вывел его из себя. Мы должны были встретиться у омута, на полпути между нашими домами, чтобы все обсудить.

Когда я пришел на условленное место, я увидел, что он толкует о чем-то со своим сыном. Я закурил сигару и ждал за деревом, пока он останется один. Но, по мере того как до меня доходил смысл его слов, во мне закипала горечь и злоба. Он принуждал сына жениться на моей дочери, ничуть не заботясь о том, как она отнесется к этому, будто речь шла об уличной девчонке. Я чуть с ума не сошел, когда подумал, что я и все, что мне дорого, находится во власти такого человека. Не лучше ли разбить эти оковы? Я безнадежно больной, умирающий человек. Хотя рассудок мой ясен и силы не покинули меня, я понимал, что моя жизнь кончена. Но мое имя и моя дочь! И то и другое будет в безопасности, достаточно заставить молчать этот подлый язык. И я его убил, мистер Холмс. Я бы убил его снова. Это тяжкий грех, но разве жизнь, полная страданий, не искупает вины? Я все терпел, но мысль, что моя дочь попадет в ту же западню, что и я, была невыносима. Я убил его без угрызения совести, раздавил, как отвратительную, ядовитую тварь. На крик прибежал его сын,

115


но я успел спрятаться в лесу, хотя мне пришлось вернуться за пальто, которое я обронил. Это чистая правда, джентльмены, все случилось именно так.

— Что же, не мне судить вас, — промолвил Холмс, когда старик подписал свои показания. — Не дай бог еще раз пережить подобное испытание.

— Нет, нет, сэр. Но что вы хотите предпринять?

— Принимая во внимание ваше здоровье, ничего. Вы сами знаете, что скоро предстанете перед судом, который выше земного суда. Я сохраню ваше признание и воспользуюсь им только в том случае, если Мак-Карти будет осужден. Если он будет оправдан, ни один смертный не узнает о вашей тайне, будете вы живы или нет.

— Тогда прощайте, — торжественно сказал старик. — И, когда настанет ваш смертный час, пусть вам будет легче при мысли о том, какое успокоение вы внесли в мою душу.

Шатаясь и дрожа всем своим гигантским телом, он медленно вышел из комнаты, прихрамывая на правую ногу.

— Да поможет нам бог! — после долгой паузы проговорил Холмс. — Зачем судьба играет нами, жалкими, беспомощными созданиями? Когда мне приходится слышать что-нибудь подобное, я всегда вспоминаю слова Бейкстера и говорю: «Вот идет Шерлок Холмс, хранимый милосердием господа бога».

Суд присяжных оправдал Джеймса Мак-Карти благодаря многочисленным доказательствам, которые были представлены Холмсом. Старый Тэнер прожил месяцев семь после нашего свидания, сейчас его уже нет в живых. Есть все основания полагать, что Джеймс и Алиса будут счастливы друг с другом, не зная о черных тучах, которые омрачали их прошлое.

ЗНАТНЫЙ ХОЛОСТЯК

Женитьба лорда Сент-Саймона, закончившаяся таким удивительным образом, давно перестала занимать те круги великосветского общества, где вращается злополучный жених. Новые скандальные истории своими более пикантными подробностями затмили эту драму и отвлекли от нее внимание салонных болтунов, тем более что с тех пор прошло уже четыре года. Но так как я имею основание думать, что многие факты так и не дошли до широкой публики, и так как это дело прояснилось главным образом благодаря моему другу Шерлоку Холмсу, я считаю, что мои

116


воспоминания о нем были бы неполны без краткого очерка об этом любопытном эпизоде.

Как-то днем, за несколько недель до моей собственной свадьбы, когда я еще жил вместе с Холмсом на Бейкер-стрит, на его имя пришло письмо. Холмса не было дома, он где-то бродил после обеда, я же весь день сидел в комнате, потому что погода внезапно испортилась, поднялся сильный осенний ветер, пошел дождь, и застрявшая в ноге пуля, которую я привез с собой на память об афганском походе, напоминала о себе тупой непрерывной болью. Удобно устроившись в одном кресле и положив ноги на другое, я занялся чтением газет, но потом, пресыщенный злободневными новостями, отшвырнул весь этот бумажный ворох в сторону и от нечего делать стал разглядывать лежавшее на столе письмо. Огромный герб и монограмма красовались на конверте, и я лениво размышлял о том, какая же это важная особа состоит в переписке с моим другом.

— Вас ждет великосветское послание, — сообщил я Холмсу, когда он вошел в комнату, — А с утренней почтой вы, если не ошибаюсь, получили письма от торговца рыбой и таможенного чиновника?

— Вся прелесть моей корреспонденции именно в ее разнообразии, — ответил он, улыбаясь, — и в большинстве случаев чем скромнее автор письма, тем интереснее письмо. А вот это, мне кажется, одно из тех несносных официальных приглашений, которые либо нагоняют на вас скуку, либо заставляют прибегнуть ко лжи.

Он сломал печать и быстро пробежал письмо.

— Э, нет! Тут, пожалуй, может оказаться кое-что интересное. I — Значит, это не приглашение?

— Нет, письмо сугубо деловое.

— И от знатного клиента?

— От одного из самых знатных в Англии.

— Поздравляю вас, милый друг.

— Даю вам слово, Уотсон, — и поверьте, я не рисуюсь, — что общественное положение моего клиента значит для меня гораздо меньше, чем его дело. Однако этот случай может оказаться любопытным. Вы, кажется, довольно усердно читали газеты в последнее время?

— Как видите! — ответил я уныло, показывая на груду газет в углу. — Больше мне нечего было делать.

— Это очень кстати. В таком случае вы сможете информировать меня. Я ведь ничего не читаю, кроме уголовной хроники и объявлений о розыске пропавших родственников. Там бывают поучительные вещи. Ну, а если вы следили за происшествиями, то, вероятно, читали о лорде Сент-Саймоне и его свадьбе?

— О да! С большим интересом.

— Отлично. Так вот, в руке у меня письмо от лорда Сент-Саймона. Сейчас я прочитаю его вам, а вы за это еще раз просмот-

117


рите газеты и расскажете все, что имеет отношение к этой истории. Вот что он пишет:

«Уважаемый мистер Шерлок Холмс! Лорд Бэкуотер сказал мне, что я вполне могу довериться Вашему чутью и Вашему умению хранить тайну. Поэтому я решил обратиться к Вам за советом по поводу весьма прискорбного события, которое произошло в связи с моей свадьбой. Мистер Лестрейд из Скотленд-Ярда уже ведет расследование по этому делу, но он ничего не имеет против Вашего сотрудничества и даже считает, что оно может оказаться полезным. Я буду у Вас сегодня в четыре часа дня и надеюсь, что ввиду первостепенной важности моего дела Вы отложите все другие встречи, если они назначены Вами на это время.

Уважающий Вас Роберт Сент-Саймона.

Письмо отправлено из особняка в Гровнере и написано гусиным пером, причем благородный лорд имел несчастье испачкать чернилами тыльную сторону правого мизинца, — сказал Холмс, складывая послание.

— Он пишет, что приедет в четыре часа. Сейчас три. Через час он будет здесь.

— Значит, я как раз успею с вашей помощью выяснить кое-какие обстоятельства. Просмотрите газеты и подберите заметки в хронологическом порядке, а я покамест взгляну, что представляет собой наш клиент.

Он взял с полки толстую книгу в красном переплете, стоявшую в ряду с другими справочниками.

— Вот он! — сказал Холмс, усевшись в кресло и раскрыв книгу у себя на коленях. — «Роберт Уолсингэм де Вир Сент-Саймон, второй сын герцога Балморалского». Гм!.. «Герб: голубое поле, три звездочки чертополоха над полоской собольего • меха. Родился в 1846». Значит, ему сорок один год — достаточно зрелый возраст для женитьбы. Был товарищем министра колоний в прежнем составе кабинета. Герцог, его отец, был одно время министром иностранных дел. Потомки Плантагенетов по мужской линии и Тюдоров — по женской. Так... Все это ничего нам не дает. Надеюсь, что вы, Уотсон, приготовили что-нибудь более существенное?

— Мне было совсем нетрудно найти нужный материал, — сказал я. — Ведь события эти произошли совсем недавно и сразу привлекли мое внимание. Я только потому не рассказывал вам о них, что вы были заняты каким-то расследованием, а мне известно, как вы не любите, когда вас отвлекают.

— А, вы имеете в виду ту пустячную историю с фургоном для перевозки мебели на Гровнер-сквер? Она уже совершенно выяснена, да, впрочем, там все было ясно с самого начала. Ну, расскажите же, что вы там откопали.

— Вот первая заметка. Она помещена несколько недель назад в «Морнинг пост», в разделе «Хроника светской жизни»: «Состоялась помолвка, и, если верить слухам, в скором времени состоится бракосочетание лорда Роберта Сент-Саймона, второго

118


сына герцога Балморалского, и мисс Хетти Доран, единственной дочери эсквайра Алоизиеса Дорана, из Сан-Франциско, Калифорния, США».

— Коротко и ясно, — заметил Холмс, протягивая поближе к огню свои длинные, тонкие ноги.

— На той же самой неделе в какой-то газете, в светской хронике, был столбец, в котором более подробно говорилось об этом происшествии. Ага, вот он: «В скором времени понадобится издание закона об охране нашего брачного рынка, ибо принцип свободной торговли, господствующий ныне, весьма вредно отражается на нашей отечественной продукции. Власть над отпрысками благороднейших фамилий Великобритании постепенно переходит в ручки наших прелестных заатлантических кузин. Список трофеев, захваченных очаровательными завоевательницами, пополнился на прошлой неделе весьма ценным приобретением. Лорд Сейт-Саймон, который в течение двадцати с лишним лет был неуязвим для стрел Амура, недавно объявил о своем намерении вступить в брак с мисс Хетти Доран, пленительной дочерью калифорнийского миллионера. Мисс Доран, чья грациозная фигура и прелестное лицо произвели фурор на всех празднествах в Вестбери-Хаус, является единственной дочерью, и, по слухам, ее приданое приближается к миллиону, не говоря уже о видах ца будущее. Так как ни для кого не секрет, что герцог Балморалский был вынужден за последние годы распродать свою коллекцию картин, а у лорда Сент-Саймона нет собственного состояния, если не считать небольшого поместья в Берч-муре, ясно, что от этого союза, который с легкостью превратит гражданку республики в титулованную английскую леди, выиграет не только калифорнийская наследница».

— Что-нибудь еще? — спросил Холмс, зевая.

— О да, и очень много. Вот другая заметка. В ней говорится, что свадьба будет самая скромная, что венчание состоится в церкви святого Георгия, на Гановер-сквер, и приглашены будут только пять-шесть самых близких друзей, а потом все общество отправится в меблированный особняк на Ланкастер-гейт, нанятый мистером Алоизиесом Дораном. Два дня спустя, то есть в прошлую среду, появилось краткое сообщение о том, что венчание состоялось и что медовый месяц молодые проведут в поместье лорда Бэкуотера, близ Питерсфилда. Вот и все, что было в газетах до исчезновения невесты.

— Как вы сказали? — спросил Холмс, вскакивая с места.

— До исчезновения новобрачной, — повторил я.

— Когда же она исчезла?

— Во время свадебного обеда.

Вот как! Дело становится куда интереснее. Весьма драматично.

— Да, мне тоже показалось, что тут что-то не совсем заурядное. Женщины нередко исчезают до брачной церемонии, порою во время медового месяца, но я не могу припомнить ни одного слу-

119


чая, когда бы исчезновение произошло столь скоропалительно. Расскажите мне, пожалуйста, подробности.

— Предупреждаю, что они далеко не полны.

— Ну, может быть, нам самим удастся их пополнить.

— Вчера появилась статья в утренней газете, и это все. Сейчас я прочту вам ее. Заголовок: «Удивительное происшествие на великосветской свадьбе».

«Семья лорда Роберта Сент-Саймона потрясена загадочными и в высшей степени прискорбными событиями, связанными с его женитьбой. Венчание действительно состоялось вчера утром, как об этом коротко сообщалось во вчерашних газетах, но только сегодня мы можем подтвердить странные слухи, упорно циркулирующие в публике. Несмотря на попытки друзей замять происшествие, оно привлекло к себе всеобщее внимание, в теперь уже нет смысла замалчивать то, что сделалось достоянием толпы.

Свадьба была очень скромная и происходила в церкви святого Георгия. Присутствовали только отец невесты — мистер Алоизиес Доран, герцогиня Балморалская, лорд Бэкуотер, лорд Юсташ и леди Клара Сент-Саймон (младшие брат и сестра жениха), а также леди Алисия Уитингтон. После венчания все общество отправилось на Ланкастер-гейт, где в доме мистера Алоизиеса Дорана их ждал обед. По слухам, там имел место небольшой инцидент: неизвестная женщина — ее имя так и не было установлено — пыталась проникнуть в дом вслед за гостями, утверждая, будто у нее есть какие-то права на лорда Сент-Саймона. И только после продолжительной и тяжелой сцены дворецкому и лакею удалось выпроводить эту особу. Невеста, к счастью, вошла в дом до этого неприятного вторжения. Она села за стол вместе с остальными, но вскоре пожаловалась на внезапное недомогание и ушла в свою комнату. Так как она долго не возвращалась, гости начали выражать недоумение. Мистер Алоизиес Доран отправился за дочерью, но ее горничная сообщила, что мисс Хетти заходила в комнату только на минутку, что она накинула длинное дорожное пальто, надела шляпку и быстро пошла к выходу. Один из лакеев подтвердил, что какая-то дама в пальто и в шляпке действительно вышла из дому, но он никак не мог признать в ней свою госпожу, так как был уверен, что та в это время сидит за столом с гостями. Убедившись, что дочь исчезла, мистер Алоизиес Доран немедленно отправился вместе с новобрачным в полицию, и начались энергичные поиски, которые, вероятно, очень скоро прольют свет на это удивительное происшествие. Однако пока что местопребывание исчезнувшей леди не выяснено. Ходят слухи, что тут имеет место шантаж и что женщина, которая разыскивала лорда Сент-Саймона, арестована, ибо полиция предполагает, что из ревности или из иных побуждений она могла быть причастна к таинственному исчезновению новобрачной».

— И это все?

— Есть еще одна заметка в другой утренней газете. Пожалуй, она даст вам кое-что.

120


— О чем же она?

— О том, что мисс Флора Миллар, виновница скандала, и в самом деле арестована. Кажется, она была прежде танцовщицей в «Аллегро» и встречалась с лордом Сент-Саймоном в течение нескольких лет. Других подробностей нет, так что теперь вам известно все, что напечатано об этом случае в газетах.

— Дело представляется мне чрезвычайно интересным. Я был бы крайне огорчен, если бы оно прошло мимо меня. Но кто-то звонит, Уотсон. Пятый час. Не сомневаюсь, что это идет наш высокородный клиент. Только не вздумайте уходить: мне может понадобиться свидетель, хотя бы на тот случай, если я что-нибудь забуду.

— Лорд Роберт Сент-Саймон! — объявил наш юный слуга, распахивая дверь.

Вошел джентльмен с приятными тонкими чертами лица, бледный, с крупным носом, с чуть надменным ртом и твердым, открытым взглядом — взглядом человека, которому выпал счастливый жребий повелевать и встречать повиновение. Движения у него были легкие и живые, но из-за некоторой сутулости и манеры сгибать колени при ходьбе он казался старше своих лет. Волосы на висках у него поседели, а когда он снял шляпу с загнутыми полями, обнаружилось, что они, кроме того, сильно поредели на макушке. Его костюм представлял верх изящества, граничившего с фатовством: высокий крахмальный воротничок, черный сюртук с белым жилетом, желтые перчатки, лакированные ботинки и светлые гетры. Он медленно вошел в комнату и огляделся по сторонам, нервно вертя в руке шнурок от золотого лорнета.

— Добрый день, лорд Сент-Саймон, — любезно сказал Холмс, поднимаясь навстречу посетителю. — Садитесь, пожалуйста, сюда, в плетеное кресло. Это мой друг и коллега, доктор Уотсон. Придвиньтесь поближе к огню, и потолкуем о вашем деле...

— ...как нельзя более мучительном для меня, мистер Холмс! Я потрясен. Разумеется, вам не раз приходилось вести дела щекотливого свойства, сэр, но вряд ли ваши клиенты принадлежали к такому классу общества, к которому принадлежу я.

— Да, вы правы, это для меня ступень вниз.

— Простите?

— Последним моим клиентом по делу такого рода был король. Вот как! Я не знал. Какой же это король?

— Король Скандинавии.

— Как, у него тоже пропала жена?

— Надеюсь, вы понимаете, — самым учтивым тоном произнес Холмс, — что в отношении всех моих клиентов я соблюдаю такую же тайну, какую обещаю и вам.

— О, конечно, конечно! Вы совершенно правы, прошу меня извинить. Что касается моего случая, я готов сообщить вам любые сведения, какие могут помочь вам составить мнение по поводу происшедшего.

— Благодарю вас. Я уже ознакомился с тем, что было в газе-

121


тах, но не знаю ничего больше. Надо полагать, что можно считать их сообщения верными? Хотя бы вот эту заметку — об исчезновении невесты?

Лорд Сент-Саймон наскоро пробежал заметку.

— Да, это более или менее верно.

— Но для того, чтобы я мог прийти к определенному заключению, мне понадобится ряд дополнительных данных. Пожалуй, лучше будет, если я задам вам несколько вопросов.

— Я к вашим услугам.

— Когда вы познакомились с мисс Хетти Доран?

— Год назад, в Сан-Франциско.

— Вы путешествовали по Соединенным Штатам?

— Да.

— Вы еще там обручились с нею?

— Нет.

— Но вы ухаживали за ней?

— Мне было приятно ее общество, и я этого не скрывал.

— Отец ее очень богат?

— Он считается самым богатым человеком на всем Тихоокеанском побережье.

— А где и как он разбогател?

— На золотых приисках. Еще несколько лет назад у него ничего не было. Потом ему посчастливилось напасть на богатую золотоносную жилу, он удачно поместил капитал и быстро пошел в гору.

— А не могли бы вы обрисовать мне характер молодой леди — вашей супруги? Что она за человек?

Лорд Сент-Саймон начал быстро раскачивать лорнет и посмотрел в огонь.

— Видите ли, мистер Холмс, — сказал он, — моей жене было уже двадцать лет, когда ее отец стал богатым человеком. До того она свободно носилась по прииску и бродила по лесам и горам, так что ее воспитанием занималась скорее природа, чем школа. Настоящая «сорвиголова», как мы называем таких девушек в Англии, натура сильная и свободолюбивая, не скованная никакими традициями. У нее порывистый, я бы даже сказал, бурный характер. Быстро принимает решения и бесстрашно доводит до конца то, что задумала. С другой стороны, я не дал бы ей имени, которое имею честь носить, — тут он с достоинством откашлялся, — если бы не был уверен, что, в сущности, это — благороднейшее создание. Я твердо знаю, что она способна на героическое самопожертвование и что все бесчестное ее отталкивает.

— Есть у вас ее фотография?

— Я принес с собой вот это.

Он открыл медальон и показал нам прелестное женское лицо. Это была не фотография, а миниатюра на слоновой кости. Художнику удалось передать прелесть блестящих черных волос, больших темных глаз, изящно очерченного рта. Холмс долго и внима-

122


тельно рассматривал миниатюру, потом закрыл медальон и вернул его лорду Сент-Саймону.

А потом молодая девушка приехала в Лондон и вы возобновили знакомство с нею?

— Да, на этот сезон отец привез ее в Лондон, мы начали встречаться, обручились, и вот теперь я женился на ней.

— За ней дали, должно быть, порядочное приданое?

— Прекрасное приданое, но такова традиция в нашей семье.

— И поскольку ваш брак — уже совершившийся факт, оно, конечно, останется в вашем распоряжении?

— Право, не знаю. Я не наводил никаких справок на этот счет.

— Ну, понятно. Скажите, виделись вы с мисс Доран накануне свадьбы?

— Да.

— Ив каком она была настроении?

— В отличном. Все время строила планы нашей будущей совместной жизни.

— Вот как? Это чрезвычайно любопытно. А утром в день свадьбы?

— Она была очень весела — по крайней мере до конца церемонии.

— А потом вы, стало быть, заметили в ней какую-то перемену?

— Да, по правде говоря, я тогда впервые имел случай убедиться в некоторой неровности ее характера. Впрочем, этот эпизод настолько незначителен, что не стоит о нем и рассказывать. Он не имеет ни малейшего значения.

— Все-таки расскажите, прошу вас.

— Хорошо, но это такое ребячество... Когда мы с ней шли от алтаря, она уронила букет. В этот момент мы как раз поравнялись с передней скамьей, и букет упал под скамью. Произошло минутное замешательство, но какой-то джентльмен, сидевший на скамье, тут же нагнулся и подал ей букет, который ничуть не пострадал. И все-таки, когда я заговорил с ней об этом, она ответила какой-то резкостью и потом, сидя в карете, когда мы ехали домой, казалась до нелепости взволнованной этой ерундой.

— Ах вот что! Значит, на скамье сидел какой-то джентльмен? Стало быть, в церкви все-таки была посторонняя публика?

— Ну конечно. Это неизбежно, раз церковь открыта. И этот джентльмен не принадлежал к числу знакомых вашей жены?

— О нет! Я только из вежливости назвал его «джентльменом »: судя по виду, это человек не нашего круга. Впрочем, я даже не разглядел его хорошенько. Но, право же, мы отвлекаемся от темы.

— Итак, возвратясь из церкви, леди Сент-Саймон была уже не в таком хорошем расположении духа? Чем она занялась, когда вошла в дом отца?

123


— Начала что-то рассказывать своей горничной.

— А что представляет собой ее горничная?

— Ее зовут Алиса. Она американка и приехала вместе со своей госпожой из Калифорнии.

— Вероятно, она пользуется доверием вашей жены?

— Пожалуй, даже чересчур большим доверием. Мне всегда казалось, что мисс Хетти слишком много ей позволяет. Впрочем, в Америке иначе смотрят на эти вещи.

— Сколько времени продолжался их разговор?

— Кажется, несколько минут. Не знаю, право, я был слишком занят.

— И вы не слышали, о чем они говорили?

— Леди Сент-Саймон сказала что-то о «захвате чужого участка». Она постоянно употребляет такого рода жаргонные словечки. Понятия не имею, что она имела в виду.

— Американский жаргон иногда очень выразителен. А что делала ваша жена после разговора со служанкой?

— Пошла в столовую.

— Под руку с вами?

— Нет, одна. Она чрезвычайно независима в таких мелочах. Минут через десять она поспешно встала из-за стола, пробормотала какие-то извинения и вышла из комнаты. Больше я не видел ее.

— Если не ошибаюсь, горничная Алиса показала на допросе, что ее госпожа вошла в свою комнату, накинула на подвенечное платье длинное дорожное пальто, надела шляпку и ушла.

— Совершенно верно. И потом ее видели в Гайд-парке. Она там была с Флорой Миллар — женщиной, которая утром того же дня устроила скандал в доме мистера Дорана. Сейчас она арестована.

— Ах да, расскажите, пожалуйста, об этой молодой особе и о характере ваших отношений.

Лорд Сент-Саймон пожал плечами и поднял брови.

— В течение нескольких лет мы были с ней в дружеских, я бы даже сказал, в очень дружеских отношениях. Она танцевала в «Аллегро». Я обошелся с ней, как подобает благородному человеку, и она не может иметь ко мне никаких претензий, но вы же знаете женщин, мистер Холмс. Флора — очаровательное существо, но она чересчур импульсивна и до безумия влюблена в меня. Узнав, что я собираюсь жениться, она начала писать мне ужасные письма, и, говоря откровенно, я только потому и устроил такую скромную свадьбу, что боялся скандала в церкви. Едва мы успели приехать после венчания, как она прибежала к дому мистера Дорана и сделала попытку проникнуть туда, выкрикивая при этом оскорбления и даже угрозы по адресу моей жены. Однако, предвидя возможность чего-либо в этом роде, я заранее пригласил двух полицейских в штатском, и те быстро выпроводили ее. Как только Флора поняла, что скандалом тут не поможешь, она сразу успокоилась.

124


— Слышала все это ваша жена?

— К счастью, нет.

— А потом с этой самой женщиной ее видели на улице?

— Да. И вот этот-то факт мистер Лестрейд из Скотленд-Ярда считает самым тревожным. Он думает, что Флора выманила мою жену из дому и устроила ей какую-нибудь ужасную ловушку.

— Что ж, это не лишено вероятия.

— Значит, и вы того же мнения?

— Вот этого я не сказал. Ну, а сами вы допускаете такую возможность?

— Я убежден, что Флора не способна обидеть и муху.

— Однако ревность иногда совершенно меняет характер человека. Скажите, а каким образом объясняете то, что произошло, вы сами?

— Я пришел сюда не для того, чтобы объяснять что-либо, а чтобы получить объяснение от вас. Я сообщил вам все факты, какими располагал. Впрочем, если вас интересует моя точка зрения, извольте: я допускаю, что возбуждение, которое испытала моя жена в связи с огромной переменой, происшедшей в ее судьбе, в ее общественном положении, могло вызвать у нее легкое нервное расстройство.

— Короче говоря, вы полагаете, что она внезапно потеряла рассудок?

— Если хотите, да. Когда я думаю, что она могла отказаться... не от меня, нет, но от всего того, о чем тщетно мечтали многие другие женщины, мне трудно найти иное объяснение.

— Что же, и это тоже вполне приемлемая гипотеза, — ответил Холмс, улыбаясь, — Теперь, лорд Сент-Саймон, у меня, пожалуй, есть почти все нужные сведения. Скажите только одно: могли вы, сидя за свадебным столом, видеть в окно то, что происходило на улице?

— Нам виден был противоположный тротуар и парк.

— Отлично. Итак, у меня, пожалуй, больше нет необходимости вас задерживать. Я напишу вам.

Только бы вам посчастливилось разрешить эту загадку! — сказал наш клиент, поднимаясь с места.

— Я уже разрешил ее.

— Что? Я, кажется, ослышался.

— Я сказал, что разрешил эту загадку.

— В таком случае, где же моя жена?

— Очень скоро я отвечу вам и на этот вопрос. Лорд Сент-Саймон нахмурился.

— Боюсь, что над этим делом еще немало помучаются и более мудрые головы, чем у нас с вами, — заметил он и, церемонно поклонившись, с достоинством удалился.

Шерлок Холмс засмеялся:

— Лорд Сент-Саймон оказал моей голове большую честь, поставив ее на один уровень со своей!.. Знаете что, я не прочь бы выпить виски с содовой и выкурить сигару после этого длитель-

125


ного допроса. А заключение по данному делу сложилось у меня еще до того, как наш клиент вошел в комнату.

— Полноте, Холмс!

— В моих заметках есть несколько аналогичных случаев, хотя, как я уже говорил вам, ни одно из тех исчезновений не было столь скоропалительным. Беседа же с лордом Сент-Саймоном превратила мои предположения в уверенность. Побочные обстоятельства бывают иногда так же красноречивы, как муха в молоке, — если вспомнить Торо1.

— Однако, Холмс, ведь я присутствовал при разговоре и слышал то же, что слышали и вы.

— Да, но вы не знаете тех случаев, которые уже имели место и которые сослужили мне отличную службу. Почти такая же история произошла несколько лет назад в Абердине и нечто очень похожее — в Мюнхене, на следующий год после франко-прусской войны. Данный случай... А, вот и Лестрейд! Здравствуйте, Лестрейд! Вон там, на буфете, вино, а здесь, в ящике, сигары.

Официальный сыщик Скотленд-Ярда был облачен в куртку и носил на шее шарф, что делало его похожим на моряка. В руке он держал черный парусиновый саквояж. Отрывисто поздоровавшись, он опустился на стул и закурил предложенную ему сигару.

— Ну, выкладывайте: что случилось? — спросил Холмс с лукавым огоньком в глазах. — У вас недовольный вид.

— И я действительно недоволен. Черт бы побрал этого Сент-Саймона с его свадьбой! Ничего не могу понять.

— Неужели? Вы удивляете меня.

— В жизни не встречал более запутанной истории. Не найти никаких концов. Сегодня я провозился с ней весь день.

— И, кажется, при этом изрядно промокли, — сказал Холмс, дотрагиваясь до рукава куртки.

— Да, я обшаривал дно Серпентайна2.

— О, господи! Да зачем это вам понадобилось?

— Чтобы найти тело леди Сент-Саймон.

Шерлок Холмс откинулся на спинку кресла и от души расхохотался.

— А бассейн фонтана на Трафальгар-сквер вы не забыли обшарить? — спросил он.

— На Трафальгар-сквер? Что вы хотите этим сказать?

— Да то, что у вас точно такие же шансы найти леди Сент-Саймон здесь, как и там.

Лестрейд бросил сердитый взгляд на моего друга.

Как видно, вы уже разобрались в этом деле? — насмешливо спросил он.

1 Цитата взята из дневника американского писателя Генри Давида Торо (1817-1862).

2 Серпентайн (Змейка) — пруд в Гайд-парке, в Лондоне.

126


— Мне только что рассказали о нем, но я уже пришел к определенному выводу.

Неужели! Так вы считаете, что Серпентайн тут ни при чем?

— Полагаю, что так.

— В таком случае, прошу объяснить, каким образом мы могли найти в пруду вот это.

Он открыл саквояж и выбросил на пол шелковое подвенечное платье, пару белых атласных туфелек и веночек с вуалью — все грязное и совершенно мокрое.

— Извольте! — сказал Лестрейд, кладя на эту кучу новенькое обручальное кольцо. — Раскусите-ка этот орешек, мистер Холмс!

— Вот оно что! — сказал Холмс, выпуская сизые кольца ды-маи— И все эти вещи вы выудили в пруду?

— Они плавали у самого берега, их нашел сторож парка. Родственники леди Сент-Саймон опознали и платье и все остальное. По-моему, если там была одежда, то где-нибудь поблизости найдется и тело.

— Если исходить из этой остроумной теории, тело каждого человека должно быть найдено рядом с его одеждой. Так чего же вы надеетесь добиться с помощью вещей леди Сент-Саймон, хотел бы я знать?

— Какой-нибудь улики, доказывающей, что в ее исчезновении замешана Флора Миллар.

— Боюсь, это будет нелегко.

— Боитесь? — с горечью вскричал Лестрейд, —А я, Холмс, боюсь, что вы совсем оторвались от жизни с вашими вечными теориями и умозаключениями. За несколько минут вы сделали две грубые ошибки. Вот это самое платье, несомненно, уличает мисс Флору Миллар.

— Каким же образом?

В платье есть карман. В кармане нашелся футляр для визитных карточек. А в футляре — записка. Вот она. — Он расправил записку на столе. — Сейчас я прочту вам ее: «Увидимся, когда все будет готово. Выходите немедленно. Ф. X. М.». Я с самого начала предполагал, что Флора Миллар под каким-нибудь предлогом выманила леди Сент-Саймон из дому и, разумеется, вместе с сообщниками является виновницей ее исчезновения. И вот перед нами записка — записка с ее инициалами, которую она, несомненно, сунула леди Сент-Саймон у дверей дома, чтобы завлечь ее в свои сети.

— Отлично, Лестрейд, — со смехом сказал Холмс. — Право же, вы очень ловко все это придумали. Покажите-ка записку.

Он небрежно взял в руки бумажку, но что-то в ней вдруг приковало его внимание.

— Да, это действительно очень важно! — сказал он с довольным видом.

— Ага! Теперь убедились?

127


— Чрезвычайно важно! Сердечно поздравляю вас, Лестрейд.

Торжествующий Лестрейд вскочил и наклонился над запиской.

— Что это? — изумился он, — Ведь вы смотрите не на ту сторону!

— Нет, я смотрю именно туда, куда нужно.

— Да вы с ума сошли! Переверните бумажку. Записка-то ведь написана карандашом на обороте!

— Зато здесь я вижу обрывок счета гостиницы, который весьма интересует меня.

— Ничего в нем нет особенного! Я уже видел его. «Окт. 4-го. Комната — 8 шил. Завтрак — 2 шил. 6 пенс. Коктейль — 1 шил. Ленч — 2 шил. 6 пенс. Стакан хереса — 8 пенс». Вот и все. Не вижу ничего интересного.

— Вполне возможно, что не видите. А между тем этот счет имеет большое значение. Что касается записки, она тоже имеет значение, во всяком случае, ее инициалы. Так что поздравляю вас еще раз, Лестрейд.

—; Ну, хватит терять время! — сказал тот, поднимаясь с места. — Я, знаете ли, считаю, что надо работать, а не сидеть у камина и разводить разные там теории. До свидания, мистер Холмс. Посмотрим, кто первый доберется до сути этого дела.

Он собрал принесенную одежду, сунул ее в саквояж и направился к двери.

— Два слова, Лестрейд, — медленно произнес Холмс, обращаясь к спине своего уходящего соперника. —Я могу вам. открыть разгадку нашего дела. Леди Сент-Саймон — миф. Ее нет и никогда не было.

Лестрейд обернулся и с грустью взглянул на моего друга. Потом он посмотрел на меня, трижды постучал пальцем по лбу, многозначительно покачал годовой и поспешно вышел.

Как только за ним закрылась дверь, Холмс встал и надел пальто.

— В том, что сказал этот субъект, есть доля истины, — заметил он. — Нельзя все время сидеть дома, надо работать. Поэтому, Уотсон, я должен ненадолго оставить вас наедине с вашими газетами.

Шерлок Холмс покинул меня в половине шестого, но я недолго оставался в одиночестве, ибо не прошло и часа, как к нам явился посыльный из гастрономического магазина с большущей коробкой. С помощью мальчика, пришедшего с ним вместе, он распаковал ее, и, к моему великому удивлению, на скромном обеденном столе нашей квартирки появился роскошный холодный ужин. Здесь была парочка холодных вальдшнепов, фазан, паштет из гусиной печенки и несколько пыльных, покрытых паутиной бутылок старого вина. Расставив все эти лакомые блюда, оба посетителя исчезли, подобно духам из «Тысячи и одной ночи», успев сказать только, что за все уплачено и велено доставить по этому адресу.

Около девяти в комнату бодрыми шагами вошел Холмс. Лицо

128


его было серьезно, но в глазах блестел огонек, по которому я сразу угадал, что он не обманулся в своих догадках.

— А, ужин уже на столе! — сказал он, потирая руки.

Вы, значит, ждете гостей? Они накрыли на пять персон.

— Да, думаю, что к нам может кое-кто зайти, — ответил он. — Странно, что лорда Сент-Саймона еще нет... Ага! Кажется, я слышу на лестнице его шаги.

Он не ошибся. В комнату быстро вошел наш утренний посетитель, еще сильнее прежнего раскачивая висевший на шнурке лорнет. На его аристократическом лице отражалось сильнейшее смятение.

— Стало быть, мой посыльный застал вас дома? — спросил Холмс.

— Да, но, признаюсь, содержание письма поразило меня сверх всякой меры. Есть ли у вас доказательства того, что вы сообщили?

— Есть, и самые веские.

Лорд Сент-Саймон опустился в кресло и провел рукой по лбу.

— Что скажет герцог! — прошептал он. — Что он скажет, когда услышит об унижении, которому подвергся один из членов его семьи!

— Но ведь тут чистейшая случайность. Я никак не могу согласиться, что в этом есть что-нибудь унизительное.

— Ах, вы смотрите на такие вещи с другой точки зрения!

— Я решительно не вижу здесь ничьей вины. Мне кажется, эта леди просто не могла поступить иначе. Конечно, она действовала чересчур стремительно, но ведь у нее нет матери — ей не с кем было посоветоваться в критическую минуту.

— Это оскорбление, сэр, публичное оскорбление! — сказал лорд Сент-Саймон, барабаня пальцами по столу.

— Однако вы должны принять в расчет то исключительное положение, в котором оказалась бедная молодая девушка.

— Я не собираюсь принимать в расчет что бы то ни было. Со мной поступили бесчестно. Я просто вне себя.

— Кажется, звонят, — заметил Холмс. — Да, я слышу шаги на площадке... Что ж, если я не в силах убедить вас, лорд Сент-Саймон, более снисходительно отнестись ко всему случившемуся, то, может быть, это скорее удастся адвокату, которого я пригласил.

Холмс распахнул дверь и впустил в комнату даму и господина.

— Лорд Сент-Саймон, — сказал он, — позвольте представить вас мистеру и миссис Фрэнсис Хей Маултон. С миссис Маултон вы, кажется, уже знакомы.

При виде новых посетителей наш клиент вскочил с места. Он стоял выпрямившись, опустив глаза, заложив руку за борт сюртука, — воплощение оскорбленного достоинства. Дама подбежала к нему и протянула руку, но он упорно не поднимал глаз. Так было, пожалуй, лучше для него, если он хотел остать-

5 Записки о Шерлоке Холмсе

129


ся непреклонным: вряд ли кто-нибудь мог бы устоять перед ее умоляющим взглядом.

Вы сердитесь, Роберт? —сказала она. — Что ж, я понимаю, вы не можете не сердиться.

— Сделайте одолжение, не оправдывайтесь, — с горечью произнес лорд Сент-Саймон.

— Да, да, я знаю, я виновата, мне надо было поговорить с вами перед тем, как уйти, но я словно обезумела и с той самой минуты, как вдруг увидела Фрэнка, уже не сознавала, что делаю и что говорю. Удивительно еще, как это я не упала в обморок перед алтарем!

— Быть может, сударыня, вам угодно, чтобы мы — я и мой друг удалились на то время, пока вы будете объясняться с лордом Сент-Саймоном? — спросил Холмс.

— Если мне будет позволено высказать мое мнение, — вмешался мистер Маултон, — я скажу, что хватит делать тайну из этой истории. Что до меня, так я бы хотел, чтобы вся Европа и вся Америка услышали наконец правду.

Маултон был крепкий, загорелый молодой человек небольшого роста, с резкими чертами лица и быстрыми движениями.

— Ну хорошо, тогда я расскажу, как было дело, — сказала его спутница. — Мы с Фрэнком познакомились в 1881 году на прииске Мак-Квайра, близ Скалистых гор, где папа разрабатывал участок. Мы дали друг другу слово. Но вот однажды папа напал на богатую золотоносную жилу и разбогател, а участок бедного Фрэнка все истощался и в конце концов совсем перестал что-либо давать. Чем богаче становился папа, тем беднее становился Фрэнк. Папа теперь и слышать не хотел о нашем обручении и увез меня во Фриско. Но Фрэнк не сдавался. Он поехал за мной во Фриско, и мы продолжали видеться без ведома папы. Папа страшно рассердился бы, если б узнал об этом, поэтому мы и решили все сами. Фрэнк сказал, что он уедет и тоже наживет состояние и что приедет за мной только тогда, когда у него будет столько же денег, сколько у папы. А я пообещала, что буду ждать его, сколько бы ни понадобилось, и не выйду замуж за другого, пока он жив. «Если так, — сказал мне Фрэнк, — почему бы нам не обвенчаться теперь же? Я буду более уверен в тебе, а твоим мужем стану лишь тогда, когда вернусь». Так мы и решили. Он отлично все устроил, священник обвенчал нас, и Фрэнк уехал искать счастья, а я вернулась к папе.

Через некоторое время я узнала, что Фрэнк в Монтане. Потом он уехал искать золото в Аризону, а следующее известие о нем я получила уже из Нью-Мексико. Потом появилась длинная газетная статья о нападении на прииски индейцев-апачей, и в списке убитых было имя моего Фрэнка. Я потеряла сознание и потом несколько месяцев была тяжело больна. Папа уж думал, что у меня чахотка, и водил меня по всем докторам Фриско. Больше года я ни слова не слышала о Фрэнке и была совершенно уверена, что он умер. Тут во Фриско приехал лорд Сент-Саймон, потом

130


мы с папой поехали в Лондон, была решена свадьба, и папа был очень доволен, но я все время чувствовала, что ни один мужчина в мире не может занять в моем сердце то место, какое я отдала моему бедному Фрэнку.

И все-таки, если бы я вышла замуж за лорда Сент-Саймона, я была бы ему верной женой. Мы не вольны в нашей любви, но управлять своими поступками в нашей власти. Я шла с ним к алтарю с твердым намерением исполнить свой долг, насколько это было в моих силах. Но вообразите себе, что я почувствовала, когда, подойдя к алтарю и оглянувшись, вдруг увидела Фрэнка. Он стоял возле первой скамьи и смотрел прямо на меня. Сначала я подумала, что это призрак. Но когда я оглянулась снова, он по-прежнему стоял там и взглядом словно спрашивал, рада я, что вижу его, или нет. Удивляюсь, как я не упала в обморок. Все кружилось передо мной, и слова священника доносились до меня, точно жужжание пчелы. Я не знала, как быть. Остановить брачную церемонию, решиться на скандал в церкви? Я снова взглянула на него, и, должно быть, он прочитал мои мысли, потому что приложил палец к губам, как бы советуя молчать. Потом я увидела, как он торопливо пишет что-то на клочке бумаги, и поняла, что эта записка предназначалась мне. Проходя мимо него, я уронила букет, и он, возвращая цветы, успел сунуть мне в руку записку. В ней было всего несколько слов: он просил, чтобы я вышла к нему, как только он подаст знак. У меня, конечно, не было и тени сомнения, что теперь мой главный долг — повиноваться ему и делать все, что он скажет.

Придя домой, я все рассказала моей служанке, которая знала Фрэнка еще в Калифорнии и очень любила его. Я велела ей молчать обо всем, сложить кое-что из самых необходимых вещей и приготовить мне пальто. Я знаю, мне следовало бы поговорить с лордом Сент-Саймоном, но это было так трудно в присутствии его матери и всех этих важных гостей! И я решила, что сначала убегу, а потом уж объяснюсь с ним. Мы просидели за столом минут десять, не больше, и вот, глядя в окно, я увидела Фрэнка, стоявшего на противоположном тротуаре. Он кивнул мне и зашагал по направлению к парку. Я вышла из столовой, накинула пальто и пошла вслед за ним.

На улице ко мне подошла какая-то женщина и начала рассказывать что-то о лорде Сент-Саймоне. Я почти не слушала ее, но все же уловила, что и у него тоже была какая-то тайна до нашей женитьбы. Вскоре мне удалось отделаться от этой женщины, и я нагнала Фрэнка. Мы сели в кэб и поехали на Гордон-сквер, где он успел снять квартиру, и это была моя настоящая свадьба после стольких лет ожидания. Фрэнк, оказывается, попал в плен к апачам, бежал, приехал во Фриско, узнал, что я, считая его умершим, уехала в Англию, поспешил вслед за мной сюда и наконец разыскал меня как раз в день моей второй свадьбы.

— Я прочитал о венчании в газетах, — пояснил америка-

131


нец. — Там было указано название церкви и имя невесты, но не было ее адреса.

Потом мы начали советоваться, как нам поступить. Фрэнк с самого начала стоял за то, чтобы ничего не скрывать, но мне было так стыдно, что хотелось исчезнуть и никогда больше не встречать никого из этих людей, разве только написать несколько слов папе, чтобы он знал, что я жива и здорова. Я с ужасом представляла себе, как все эти лорды и леди сидят за свадебным столом и ждут моего возвращения. Итак, Фрэнк взял мое подвенечное платье и остальные вещи, связал их в узел, чтобы никто не мог выследить меня, и отнес в такое место, где никто не мог бы их найти. По всей вероятности, мы завтра же уехали бы в Париж, если бы сегодня к нам не пришел этот милый джентльмен, мистер Холмс, хотя каким чудом он нас нашел, просто уму непостижимо. Он доказал нам — очень убедительно и очень мягко, — что я была неправа, а Фрэнк прав и что мы сами себе повредим, если будем скрываться. Потом он сказал, что может предоставить нам возможность поговорить с лордом Сент-Саймоном без свидетелей, и вот мы здесь. Теперь, Роберт, вы знаете все. Мне очень, очень жаль, если я причинила вам горе, но я надеюсь, что вы будете думать обо мне не так уж плохо.

Лорд Сент-Саймон слушал этот длинный рассказ все с тем же напряженным и холодным видом. Брови его были нахмурены, а губы сжаты.

— Прошу извинить меня, — сказал он, — но не в моих правилах обсуждать самые интимные свои дела в присутствии посторонних.

— Так вы не хотите простить меня? Не хотите пожать мне руку на прощание?

— Нет, почему же, если это может доставить вам удовольствие.

И он холодно пожал протянутую ему руку.

— Я полагал, — начал было Холмс, — что вы не откажетесь поужинать с нами.

— Право, вы требуете от меня слишком многого, — возразил достойный лорд. — Я вынужден примириться с обстоятельствами, но вряд ли можно ожидать, чтобы я стал радоваться тому, что произошло. С вашего позволения, я пожелаю всем приятного вечера.

Он сделал общий поклон и торжественно удалился.

— Но вы-то, надеюсь, удостоите меня своим обществом, — сказал Шерлок Холмс. — Мне, мистер Маултон, всегда приятно видеть американца, ибо я из тех, кто верит, что недомыслие монарха и ошибки министра1 имевшие место в давно минувшие

1 Холмс имеет в виду английского короля Георга III (1738-1820) и премьер-министра Фредерика Норта (1732-1792). Политика Георга III и Норта привела к конфликту, а затем к войне с американскими колониями.

132


годы, не помешают нашим детям превратиться когда-нибудь в граждан некой огромной страны, у которой будет единый флаг — англо-американский.

— Интересный выдался случай, — заметил Холмс, когда гости ушли, — Он с очевидностью доказывает, как просто можно иной раз объяснить факты, которые на первый взгляд представляются почти необъяснимыми. Что может быть проще и естественнее ряда событий, о которых нам рассказала молодая леди? И что может быть удивительнее тех выводов, которые легко сделать, если смотреть на вещи, скажем, с точки зрения мистера Лестрейда из Скотленд-Ярда!

— Так вы, значит, были на правильном пути с самого начала?

— Для меня с самого начала были очевидны два факта: первый — что невеста шла к венцу совершенно добровольно и второй — что немедленно после венчания она уже раскаивалась в своем поступке. Ясно как день, что за это время произошло нечто, вызвавшее в ней такую перемену. Что же это могло быть? Разговаривать с кем-либо вне дома у нее не было возможности, потому что жених ни на секунду не расставался с нею. Но, может быть, она встретила кого-нибудь? Если так, это мог быть только какой-нибудь американец: ведь в Англии она совсем недавно и вряд ли кто-нибудь здесь успел приобрести над ней такое огромное влияние, чтобы одним своим появлением заставить ее изменить все планы. Итак, методом исключения мы уже пришли к выводу, что она встретила какого-то американца. Но кто же он был, этот американец, и почему встреча с ним так подействовала на нее? По-видимому, это был либо возлюбленный, либо муж. Юность девушки прошла, как известно, среди суровых людей и в весьма своеобразной обстановке. Все это я понял еще до рассказа лорда Сент-Саймона. А когда он сообщил нам о мужчине, оказавшемся в церкви, о том, как невеста переменила свое обращение с ним самим, как она уронила букет — испытанный способ получения записок, — о разговоре леди Сент-Саймон с любимой горничной и о ее многозначительном намеке на «захват чужого участка» (а на языке золотопромышленников это означает посягательство на то, чем уже завладел другой), все стало для меня совершенно ясно. Она сбежала с мужчиной, и этот мужчина был либо ее возлюбленным, либо мужем, причем последнее казалось более вероятным.

— Но каким чудом вам удалось разыскать их?

— Это, пожалуй, было бы трудновато, но мой друг Лестрейд, сам того не понимая, оказался обладателем ценнейшей информации. Инициалы, разумеется, тоже имели большое значение, но еще важнее было узнать, что на этой неделе человек с такими инициалами останавливался в одной из лучших лондонских гостиниц.

— А как вы установили, что это была одна из лучших?

133


— Очень просто: по ценам. Восемь шиллингов за номер и восемь пенсов за стакан хереса берут только в первоклассных гостиницах, а их в Лондоне не так много. Уже во второй гостинице, которую я посетил, на Нортумберленд-авеню, я узнал из книги для приезжающих, что некто мистер Фрэнсис X. Маултон, из Америки, выехал оттуда как раз накануне. А просмотрев его счета, я нашел те самые цифры, которые видел в копии счета. Свою корреспонденцию он распорядился пересылать по адресу: Гордон-сквер, 226, куда я и направился. Мне посчастливилось застать влюбленную пару дома, и я отважился дать молодым несколько отеческих советов. Мне удалось доказать им, что они только выиграют, если разъяснят широкой публике, и особенно лорду Сент-Саймону, создавшееся положение. Я пригласил их сюда, пообещав им встречу с лордом, и, как видите, мне удалось убедить его явиться на это свидание.

— Но результаты не блестящи, — заметил я. — Он был не слишком любезен.

— Ах, Уотсон, — с улыбкой возразил мне Холмс, — пожалуй, вы тоже были бы не слишком любезны, если бы после всех хлопот, связанных с ухаживанием и со свадьбой, оказались вдруг и без жены и без состояния. По-моему, мы должны быть крайне снисходительны к лорду Сент-Саймону и благодарить судьбу за то, что, по всей видимости, никогда не окажемся в его положении... Передайте мне скрипку и садитесь поближе. Ведь теперь у нас осталась неразрешенной только одна проблема — как мы будем убивать время в эти темные осенние вечера.

БЕРИЛЛОВАЯ ДИАДЕМА

Посмотрите-ка, Холмс, — сказал я. — Какой-то сумасшедший бежит. Не понимаю, как родные отпускают такого без присмотра.

Я стоял у сводчатого окна нашей комнаты и глядел вниз, на Бейкер-стрит.

Холмс лениво поднялся с кресла, встал у меня за спиной и, засунув руки в карманы халата, взглянул в окно.

Было ясное февральское утро. Выпавший вчера снег лежал плотным слоем, сверкая в лучах зимнего солнца. На середине улицы снег превратился в бурую грязную массу, но по обочинам он оставался белым, как будто только что выпал. Хотя тротуары уже очистили, было все же очень скользко, и пешеходов на улице было меньше, чем обычно. Сейчас на улице на всем

134


протяжении от станции подземки до нашего дома находился только один человек. Его эксцентричное поведение и привлекло мое внимание.

Это был мужчина лет пятидесяти, высокий, солидный, с широким энергичным лицом и представительной фигурой. Одет он был богато, но не броско: блестящий цилиндр, темный сюртук из дорогого материала, хорошо сшитые светло-серые брюки и коричневые гетры. Однако все его поведение решительно не соответствовало его внешности и одежде. Он бежал, то и дело подскакивая, как человек, не привыкший к физическим упражнениям, размахивал руками, вертел головой, лицо его искажалось гримасами.

— Что с ним? — недоумевал я. — Он, кажется, ищет какой-то дом.

— Я думаю, он спешит сюда, — сказал Холмс, потирая руки.

— Сюда?

— Да. Полагаю, ему нужно посоветоваться со мной. Все признаки налицо. Ну, прав я был или нет?

В это время незнакомец, тяжело дыша, кинулся к нашей двери и принялся судорожно дергать колокольчик, огласив звоном весь дом.

Через минуту он вбежал в комнату, едва переводя дух и жестикулируя. В глазах у него затаилось такое горе и отчаяние, что наши улыбки погасли и насмешка уступила место глубокому сочувствию и жалости. Сначала он не мог вымолвить ни слова, только раскачивался взад и вперед и хватал себя за голову, как человек, доведенный до грани сумасшествия. Вдруг он бросился к стене и ударился о нее головой. Мы кинулись к нашему посетителю и оттащили его на середину комнаты. Холмс усадил несчастного в кресло, сам сел напротив и, похлопав его по руке, заговорил так мягко и успокаивающе, как никто, кроме него, не умел.

— Вы пришли ко мне, чтобы рассказать, что с вами случилось? — сказал он, — Вы утомились от быстрой ходьбы. Успокойтесь, придите в себя, и я с радостью выслушаю все, что вы имеете сказать.

Незнакомцу потребовалась минута или больше того, чтобы отдышаться и побороть волнение. Наконец он провел платком по лбу, решительно сжал губы и повернулся к нам.

— Вы, конечно, сочли меня за сумасшедшего? — спросил он.

— Нет, но я вижу, что с вами стряслась беда, — ответил Холмс.

— Да, видит бог! Беда такая неожиданная и страшная, что можно сойти с ума. Я вынес бы бесчестье, хотя на моей совести нет ни единого пятнышка. Личное несчастье — это случается с каждым. Но одновременно и то и другое, да еще в такой ужасной форме! Кроме того, это касается не только меня. Если не будет немедленно найден выход из моего бедственного положения, может пострадать одна из знатнейших персон нашей страны.

135


Успокойтесь, сэр, прошу вас, — сказал Холмс. — Расскажите, кто вы и что с вами случилось.

— Мое имя, возможно, известно вам, — проговорил посетитель. — Я Александр Холдер из банкирского дома «Холдер и Стивенсон» на Треднидл-стрит.

Действительно, имя было хорошо знакомо нам; оно принадлежало старшему компаньону второй по значению банкирской фирмы в Лондоне. Что же привело в такое жалкое состояние одного из виднейших граждан столицы? Мы с нетерпением ждали ответа на этот вопрос. Огромным усилием воли Холдер взял себя в руки и приступил к рассказу:

— Я понимаю, что нельзя терять ни минуты. Как только полицейский инспектор порекомендовал мне обратиться к вам, я немедленно поспешил сюда. Я добрался до Бейкер-стрит подземкой и всю дорогу от станции бежал: по такому снегу кэбы движутся очень медленно. Я вообще мало двигаюсь и потому так запыхался. Но сейчас мне стало лучше, и я постараюсь изложить все факты как можно короче и яснее.

Вам, конечно, известно, что в банковском деле очень многое зависит от умения удачно вкладывать средства и в то же время расширять клиентуру. Один из наиболее выгодных способов инвестирования средств — выдача ссуд под солидное обеспечение. За последние годы мы немало успели в этом отношении. Мы ссужаем крупными суммами знатные семейства под обеспечение картинами, фамильными библиотеками, сервизами.

Вчера утром я сидел в своем кабинете в банке, и кто-то из клерков принес мне визитную карточку. Я вздрогнул, прочитав имя, потому что это был не кто иной, как... Впрочем, пожалуй, даже вам я не решусь его назвать. Это имя известно всему миру; имя одной из самых высокопоставленных и знатных особ Англия. Я был ошеломлен оказанной мне честью и, когда он вошел, хотел было выразить свои чувства высокому посетителю. Но он прервал меня: ему, видно, хотелось как можно быстрее уладить неприятное для него дело.

— Мистер Холдер, я слышал, что вы предоставляете ссуды.

— Да. Фирма дает ссуды под надежные гарантии, — отвечал я.

— Мне совершенно необходимы пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, и притом немедленно, — заявил он. — Конечно, такую небольшую сумму я мог бы одолжить у своих друзей, но я предпочитаю сделать этот заем в деловом порядке. И я вынужден сам заниматься этим. Вы, конечно, понимаете, что человеку моего положения неудобно вмешивать в это дело посторонних.

Позвольте узнать, на какой срок вам нужны деньги? — осведомился я.

В будущий понедельник мне вернут крупную сумму денег, и я погашу вашу ссуду с уплатой любого процента. Но мне крайне важно получить деньги сразу.

— Я был бы счастлив безоговорочно дать вам деньги из своих личных средств, но это довольно крупная сумма, так что

136


придется сделать это от имени фирмы. Элементарная справедливость по отношению к моему компаньону требует, чтобы я принял меры деловой предосторожности.

— Иначе и быть не может, — сказал он и взял в руки квадратный футляр черного сафьяна, который перед тем положил на стул возле себя, —Вы, конечно, слышали о знаменитой берилловой диадеме?

— Разумеется. Это — национальное достояние.

— Совершенно верно. — Он открыл футляр — на мягком розовом бархате красовалось великолепнейшее произведение ювелирного искусства.

— В диадеме тридцать девять крупных бериллов, — сказал он. — Ценность золотой оправы не поддается исчислению. Самая минимальная ее стоимость вдвое выше нужной мне суммы. Я готов оставить диадему у вас.

Я взял в руки футляр с драгоценной диадемой и с некоторым колебанием поднял глаза на своего именитого посетителя.

— Вы сомневаетесь в ценности диадемы? — улыбнулся он.

— О, что вы, я сомневаюсь лишь...

— ...удобно ли мне оставить эту диадему у вас? Можете не беспокоиться. Мне эта мысль и в голову бы не пришла, не будь я абсолютно убежден, что через четыре дня получу диадему обратно. Пустая формальность! Ну, а само обеспечение вы считаете удовлетворительным?

— Вполне.

— Вы, разумеется, понимаете, мистер Холдер, что мой поступок — свидетельство глубочайшего доверия, которое я питаю к вам. Это доверие основано на том, что я знаю о вас. Я рассчитываю на вашу скромность, на то, что вы воздержитесь от каких-либо разговоров о диадеме. Прошу вас также беречь ее особенно тщательно, так как любое повреждение вызовет скандал. Оно повлечет почти такие же катастрофические последствия, как и пропажа диадемы. В мире больше нет таких бериллов, и, если потеряется хоть один, возместить его будет нечем. Но я доверяю вам и со спокойной душой оставляю у вас диадему. Я вернусь за нею лично в понедельник утром.

Видя, что мой клиент спешит, я без дальнейших разговоров вызвал кассира и распорядился выдать пятьдесят банковых билетов по тысяче фунтов стерлингов.

Оставшись один и разглядывая драгоценность, лежащую на моем письменном столе, я подумал об огромной ответственности, которую принял на себя. В случае пропажи диадемы, несомненно, разразится невероятный скандал: ведь она достояние нации! Я даже начал сожалеть, что впутался в это дело. Но сейчас уже ничего нельзя было изменить. Я запер диадему в свой личный сейф и вернулся к работе.

Когда настал вечер, я подумал, что было бы опрометчиво оставлять в банке такую драгоценность. Кому не известны случаи взлома сейфов? А вдруг взломают и мой? В каком ужасном по-

137


ложении я окажусь, случись такая беда! И я решил держать диадему при себе. Затем я вызвал кэб и поехал домой в Стритем с футляром в кармане. Я не мог успокоиться, пока не поднялся к себе наверх и не запер диадему в бюро в комнате, смежной с моей спальней.

А теперь два слова о людях, живущих в моем доме. Я хочу, чтобы вы, мистер Холмс, полностью ознакомились с положением дел. Мой конюх и мальчик-слуга — приходящие работники, поэтому о них можно не говорить. У меня три горничные, работающие уже много лет, и их абсолютная честность не вызывает ни малейшего сомнения. Четвертая — Люси Парр, официантка, живет у нас только несколько месяцев. Она поступила с прекрасной рекомендацией и вполне справляется со своей работой. Люси — хорошенькая девушка, у нее есть поклонники, которые слоняются возле дома. Это — единственное, что мне не нравится. Впрочем, я считаю ее вполне порядочной девушкой во всех отношениях.

Вот и все, что касается слуг. Моя собственная семья так немногочисленна, что мне не придется много о ней говорить. Я вдовец и имею единственного сына Артура. К великому моему огорчению, он обманул мои надежды. Нет ни малейшего сомнения, что виноват я сам. Говорят, я избаловал его. Очень может быть. Когда скончалась жена, я понял, что теперь сын — моя единственная привязанность. Я не мог ему отказать ни в чем, я совершенно не мог выносить даже малейшего его неудовольствия. Может быть, для нас обоих было бы лучше, будь я с ним хоть чуточку построже. Но в то время я думал иначе.

Естественно, я мечтал, что Артур когда-нибудь сменит меня в моем деле. Однако у него не оказалось никакой склонности к этому. Он стал необузданным, своенравным, и, говоря по совести, я не мог доверить ему большие деньги. Юношей он вступил в аристократический клуб, а позже благодаря обаятельным манерам стал своим человеком в кругу очень богатых и расточительных людей. Он пристрастился к крупной игре в карты, проматывал деньги на скачках и поэтому все чаще и чаще обращался ко мне с просьбой дать ему денег — в счет будущих карманных расходов. Деньги нужны были для того, чтобы расплатиться с карточными долгами. Правда, Артур неоднократно пытался отойти от этой компании, но каждый раз влияние его друга сэра Джорджа Бэрнвелла возвращало его на прежний путь.

Собственно говоря, меня не очень удивляет, что сэр Джордж Бэрнвелл оказывал такое влияние на моего сына. Артур нередко приглашал его к нам, и должен сказать, что даже я подпадал под обаяние сэра Джорджа. Он старше Артура, светский человек до мозга костей, интереснейший собеседник, много поездивший и повидавший на своем веку, к тому же человек исключительно привлекательной внешности. Но все же, думая о нем спокойно, от-

138


влекаясь от его личного обаяния и вспоминая его циничные высказывания и взгляды, я сознавал, что сэру Джорджу нельзя доверять.

Так думал не только я — того же взгляда придерживалась и Мэри, обладающая тонкой женской интуицией.

Теперь остается рассказать лишь о Мэри, моей племяннице. •Когда лет пять тому назад умер брат и она осталась одна на всем свете, я взял ее к себе. С тех пор она для меня словно родная дочь. Мэри — солнечный луч в моем доме — такая ласковая, чуткая, милая, какой только может быть женщина, и к тому же превосходная хозяйка. Мэри — моя правая рука, я не могу себе представить, что я делал бы без нее. И только в одном она шла против моей воли. Мой сын Артур любит ее и дважды просил ее руки, но она каждый раз отказывала ему. Я глубоко убежден, что если хоть кто-нибудь способен направить моего сына на путь истинный, так это только она. Брак с ней мог бы изменить всю его жизнь... но сейчас, увы, слишком поздно. Все погибло!

Ну вот, мистер Холмс, теперь вы знаете людей, которые живут под моей крышей, и я продолжу свою печальную повесть.

Когда в тот вечер после обеда мы пили кофе в гостиной, я рассказал Артуру и Мэри, какое сокровище находится у нас в доме. Я, конечно, не назвал имени клиента. Люси Парр, подававшая нам кофе, к тому времени уже вышла из комнаты. Я твердо уверен в этом, хотя не берусь утверждать, что дверь за ней была плотно закрыта. Мэри и Артур, заинтригованные моим рассказом, хотели посмотреть знаменитую диадему, но я почел за благо не прикасаться к ней.

— Куда же ты ее положил? — спросил Артур.

— В бюро.

— Будем надеяться, что сегодня ночью к нам не вломятся грабители, — сказал он.

— Бюро заперто на ключ, — возразил я.

— Пустяки! К нему подойдет любой ключ. В детстве я сам открывал его ключом от буфета.

Он часто нес всякий вздор, и я не придал значения его словам. После кофе Артур с мрачным видом последовал в мою комнату.

— Послушай, папа, — сказал он, опустив глаза. — Не мог бы ты одолжить мне двести фунтов?

— Ни в коем случае, — ответил я резко. — Я и так слишком распустил тебя в денежных делах.

— Да, ты всегда щедр, — сказал он. — Но сейчас мне крайне нужна эта сумма, иначе я не смогу показаться в клубе.

— Тем лучше! — воскликнул я.

— Но меня же могут посчитать за нечестного человека! Я не вынесу такого позора. Так или иначе я должен достать деньги. Если ты не дашь мне двести фунтов, я буду вынужден раздобыть их иным способом.

Я возмутился: за последний месяц он третий раз обращался ко мне с подобной просьбой.

139


— Ты не получишь ни фартинга! — закричал я.

Он поклонился и вышел из комнаты, не сказав ни слова.

После ухода Артура я заглянул в бюро, убедился, что драгоценность на месте, и снова запер его на ключ.

Затем я решил обойти комнаты и посмотреть, все ли в порядке. Обычно эту обязанность берет на себя Мэри, но сегодня я решил, что лучше сделать это самому. Спускаясь с лестницы, я увидел свою племянницу — она закрывала окно в гостиной.

— Скажите, папа, вы разрешили Люси отлучиться? — Мне показалось, что Мэри немного встревожена.

— Об этом и речи не было.

— Она только что вошла через черный ход. Думаю, что она выходила к калитке повидаться с кем-нибудь. Мне кажется, это ни к чему, и пора это прекратить.

— Непременно поговори с ней завтра, или, если хочешь, я сам это сделаю. Ты проверила, все хорошо заперто?

— Да, папа.

— Тогда спокойной ночи, дитя мое. — Я поцеловал ее, отправился к себе в спальню и вскоре уснул.

— Я подробно говорю обо всем, что может иметь хоть какое-нибудь отношение к делу, мистер Холмс. Но, если что-либо покажется вам неясным, спрашивайте, не стесняйтесь.

— Нет, нет, вы рассказываете вполне ясно, — ответил Холмс.

— Сейчас я перехожу к той части рассказа, которую хотел бы изложить особенно детально. Обычно я сплю не очень крепко, а беспокойство в тот раз отнюдь не способствовало крепкому сну. Около двух часов ночи я проснулся от какого-то слабого шума. Шум прекратился прежде, чем я сообразил, в чем дело, но у меня создалось впечатление, что где-то осторожно закрыли окно. Я весь обратился в слух. Вдруг до меня донеслись легкие шаги в комнате рядом с моей спальней. Я выскользнул из постели и, дрожа от страха, выглянул за дверь.

— Артур! — закричал я. — Негодяй! Вор! Как ты посмел притронуться к диадеме!

Газ был притушен, и при его свете я увидел своего несчастного сына — на нем была только рубашка и брюки. Он стоял около газовой горелки и держал в руках диадему. Мне показалось, что он старался согнуть ее или сломать. Услышав меня, Артур выронил диадему и повернулся ко мне, бледный как смерть. Я схватил сокровище: не хватало золотого зубца с тремя бериллами.

— Подлец! — закричал я вне себя от ярости. — Сломать такую вещь! Ты обесчестил меня, понимаешь? Куда ты дел камни, которые украл?

— Украл? — попятился он.

— Да, украл! Ты вор! — кричал я, тряся его за плечи.

— Нет, не может быть, ничего не могло пропасть! — бормотал он.

— Тут недостает трех камней. Где они? Ты, оказывается, не

140


только вор, но и лжец! Я же видел, как ты пытался отломить еще кусок.

— Хватит! Я больше не намерен терпеть оскорблений, — холодно сказал Артур. — Ты не услышишь от меня ни слова. Утром я ухожу из дому и буду сам устраиваться в жизни.

— Ты уйдешь из моего дома только в сопровождении полиции! — кричал я, обезумев ot горя и гнева. — Я хочу знать все, абсолютно все!

— Я не скажу ни слова! — неожиданно взорвался он. — Если ты считаешь нужным вызвать полицию — пожалуйста, пусть ищут!

Я кричал так, что поднял на ноги весь дом. Мэри первой вбежала в комнату. Увидев диадему и растерянного Артура, она все поняла и, вскрикнув, упала без чувств. Я послал горничную за полицией. Когда прибыли полицейский инспектор и констебль, Артур, мрачно стоявший со скрещенными руками, спросил меня, неужели я действительно собираюсь предъявить ему обвинение в воровстве. Я ответил, что это дело отнюдь не частное, что диадема — собственность нации и что я твердо решил дать делу законный ход.

— Но ты по крайней мере не дашь им арестовать меня сейчас же, — сказал он. — Во имя наших общих интересов разреши мне отлучиться из дому хотя бы на пять минут.

— Для того, чтобы ты скрылся или получше припрятал краденое?! — воскликнул я.

Я понимал весь ужас своего положения и заклинал его подумать о том, что на карту поставлено не только мое имя, но и честь гораздо более высокого лица, что исчезновение бериллов вызовет огромный скандал, который потрясет всю нацию. Всего этого можно избежать, если только он скажет, что он сделал с тремя камнями.

— Пойми, —говорил я. —Ты задержан на месте преступления. Признание не усугубит твою вину. Напротив, если ты вернешь бериллы, то поможешь исправить создавшееся положение и тебя простят.

— Приберегите свое прощение для тех, кто в нем нуждается, — сказал он высокомерно и отвернулся.

Я видел, что он крайне ожесточен, и понял, что дальнейшие уговоры бесполезны. Оставался один выход. Я пригласил инспектора, и тот взял Артура под стражу.

Полицейские немедленно обыскали Артура и его комнату, обшарили каждый закоулок в доме, но обнаружить драгоценные камни не удалось, а негодный мальчишка не раскрывал рта, несмотря на наши увещевания и угрозы. Сегодня утром его отправили в тюрьму. А я, закончив формальности, поспешил к вам. Умоляю вас применить все свое искусство, чтобы раскрыть это дело. В полиции мне откровенно сказали, что в настоящее время вряд ли смогут чем-нибудь помочь мне. Я не остановлюсь ни перед какими расходами. Я уже предложил вознаграждение в тысячу фунтов... Бо-

141


же! Что же мне делать? Я потерял честь, состояние и сына в одну ночь... О, что мне делать?!

Он схватился за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, бормотал, как ребенок, который не в состоянии выразить свое горе.

Несколько минут Холмс сидел молча, нахмурив брови и устремив взгляд на огонь в камине.

— У вас часто бывают гости? — спросил он.

— Нет, у нас никого не бывает, иногда разве придет компаньон с женой да изредка кто-либо из друзей Артура. Недавно к нам несколько раз заглядывал сэр Джордж Бэрнвелл. Больше никого.

— А вы сами часто бываете в обществе?

— Артур — часто. А мы с Мэри всегда дома. Мы оба домоседы.

— Это необычно для молодой девушки.

— Она не очень общительная и к тому же не такая уж юная. Ей двадцать четыре года.

— Вы говорите, что случившееся явилось для нее ударом?

— О да! Она потрясена больше меня.

— А у вас не появлялось сомнения в виновности Артура?

— Какие же могут быть сомнения, когда я собственными глазами видел диадему в руках у Артура.

— Я не считаю это решающим доказательством вины. Скажите, кроме отломанного зубца, были какие-нибудь еще повреждения на диадеме?

— Она была погнута.

— А вам не приходила мысль, что ваш сын просто пытался распрямить ее?

— Что вы! Я понимаю, вы хотите оправдать его в моих глазах. Но это невозможно. Что он делал в моей комнате? Если он не имел преступных намерений, отчего он молчит?

— Все это верно. Но, с другой стороны, если он виновен, то почему бы ему не попытаться придумать какую-нибудь версию в свое оправдание? То обстоятельство, что он не хочет говорить, по-моему, исключают оба предположения. И вообще тут есть несколько неясных деталей. Что думает полиция о шуме, который вас разбудил?

— Они считают, что Артур, выходя из спальни, неосторожно стукнул дверью.

— Очень похоже! Человек, идущий на преступление, хлопает дверью, чтобы разбудить весь дом! А что они думают по поводу исчезнувших камней?

— Они и сейчас еще простукивают стены и обследуют мебель.

— А они не пытались искать вне дома?

— Они проявили исключительную энергию. Они прочесали весь сад.

— Ну, дорогой мистер Холдер, — сказал Холмс, — разве не очевидно, что все гораздо сложнее, чем предполагаете и вы и полиция? Вы считаете дело ясным, а с моей точки зрения это очень запутанная история. Судите сами, по-вашему, ход событий таков:

142


Артур поднимается с постели, пробирается с большим риском в ту комнату, открывает бюро и достает диадему, отламывает с большим трудом зубец, выходит и где-то прячет три берилла из тридцати девяти, причем с такой ловкостью, что никто не может их разыскать, затем вновь возвращается в вашу комнату, подвергая себя огромному риску: ведь его могут застать там. Неужели такая версия в самом деле кажется вам правдоподобной?

— Но тогда я ума не приложу, что могло случиться! — воскликнул банкир в отчаянии, — Если он не имел дурных намерений, почему он молчит?

— А вот это уже наше дело — разгадать загадку, — ответил Холмс. — Теперь, мистер Холдер, мы отправимся вместе с вами в Стритем и потратим часок-другой, чтобы на месте познакомиться с кое-какими обстоятельствами.

Мой друг настоял, чтобы я сопровождал его. И я охотно согласился: эта странная история вызвала у меня предельное любопытство и глубокую симпатию к несчастному мистеру Холдеру. Говоря откровенно, виновность Артура казалась мне, как и нашему клиенту, совершенно бесспорной, и все же я верил в чутье Холмса: если мой друг не удовлетворился объяснениями Холдера, значит, есть какая-то надежда.

Пока мы ехали к южной окраине Лондона, Холмс не проронил ни слова. Погруженный в глубокое раздумье, он сидел, опустив голову на грудь и надвинув шляпу на самые глаза. Наш клиент, напротив, казалось, воспрянул духом от слабого проблеска надежды и даже пытался завести со мной разговор о своих банковских делах. В пути мы были недолго: непродолжительная поездка по железной дороге, краткая прогулка пешком — и вот мы уже в Фэрбенке, скромной резиденции богатого финансиста.

Фэрбенк — большой квадратный дом из белого камня, расположенный недалеко от шоссе, с которым его соединяет только дорога для экипажей. Сейчас эта дорога, упирающаяся в массивные железные ворота, была занесена снегом. Направо от нее — густые заросли кустарника, за ними — узкая тропинка, по обе стороны которой живая изгородь; тропинка ведет к кухне, и ею пользуются главным образом поставщики продуктов. Налево — дорожка к конюшне. Она, собственно говоря, не входит во владения Фэрбенка и является общественной собственностью. Впрочем, там очень редко можно встретить посторонних.

Холмс не вошел в дом вместе с нами; он медленно двинулся вдоль фасада, по дорожке, ведущей на кухню и дальше через сад, в сторону конюшни. Мистер Холдер и я так и не дождались Холмса; войдя в дом, мы молча расположились в столовой около камина. Внезапно дверь отворилась, и в комнату тихо вошла молодая девушка. Она была немного выше среднего роста, стройная, с темными волосами и глазами. Эти глаза казались еще темнее от того, что в лице ее не было ни кровинки. Мне никогда еще не приходилось видеть такой мертвенной бледности. Губы тоже были совсем белые, глаза заплаканы. Казалось, что она сильнее потрясена го-

143


рем, чем даже мистер Холдер. В то же время черты ее лица говорили о сильной воле и огромном самообладании.

Не обращая на меня внимания, она подошла к дяде и нежно провела рукой по его волосам.

— Вы распорядились, чтобы Артура освободили, папа? — спросила она.

— Нет, моя девочка, дело надо расследовать до конца.

— Я глубоко убеждена, что он не виновен. Мне сердце подсказывает это. Он не мог сделать ничего дурного. Вы потом сами пожалеете, что обошлись с ним так сурово.

— Но почему же он молчит, если не виновен?

— Возможно, он обиделся, что вы подозреваете его в краже.

— Как же не подозревать, если я застал его с диадемой в руках.

— Он взял диадему в руки, чтобы посмотреть. Поверьте, папа, он не виновен. Пожалуйста, прекратите это дело. Как ужасно, что наш дорогой Артур в тюрьме!,

— Я не прекращу дела, пока не будут найдены бериллы. Ты настолько привязана к Артуру, что забываешь об ужасных последствиях. Нет, Мэри, я не отступлюсь, напротив, я пригласил джентльмена из Лондона для самого тщательного расследования.

— Это вы? — Мэри повернулась ко мне.

— Нет, это его друг. Тот джентльмен попросил, чтобы мы оставили его одного. Он хотел пройти по дорожке, которая ведет к конюшне.

— К конюшне? — Ее темные брови удивленно поднялись. — Что он думает там найти? А вот, очевидно, и он сам. Я надеюсь, сэр, что вам удастся доказать непричастность моего кузена к этому преступлению. Я убеждена в этом.

— Я полностью разделяю ваше мнение, — сказал Холмс, стряхивая у половика снег с ботинок. — Полагаю, я имею честь говорить с мисс Мэри Холдер? Вы позволите мне задать вам несколько вопросов?

— Ради бога, сэр! Если б только мои ответы помогли распутать это ужасное дело!

— Вы ничего не слышали сегодня ночью?

— Ничего, пока до меня не донесся громкий голос дяди, и тогда я спустилась вниз.

— Накануне вечером вы закрывали окна и двери. Хорошо ли вы их заперли?

— Да.

— И они были заперты сегодня утром?

— Да.

— У вашей горничной есть поклонник. Вчера вечером вы говорили дяде, что она выходила к нему?

— Да, она подавала нам вчера кофе. Она могла слышать, как дядя рассказывал о диадеме.

144


— Понимаю. Отсюда вы делаете вывод, что она могла что-то сообщить своему поклоннику и они вместе замыслили кражу.

— Ну какой прок от всех этих туманных предположений? — нетерпеливо воскликнул мистер Холдер. — Ведь я же сказал, что застал Артура с диадемой в руках.

— Не надо спешить, мистер Холдер. К этому мы еще вернемся. Теперь относительно вашей прислуги. Мисс Холдер, она вошла в дом через кухню?

— Да. Я спустилась посмотреть, заперта ли дверь, и увидела Люси у порога. Заметила в. темноте и ее поклонника.

— Вы знаете его?

— Да, он зеленщик, приносит нам овощи. Его зовут Фрэнсис Проспер.

— И он стоял немного в стороне, не у самой двери?

— Да.

— И у него деревянная нога?

Что-то вроде испуга промелькнуло в выразительных черных глазах девушки.

— Вы волшебник, — сказала она. — Как вы это узнали? — Она улыбнулась, но на худощавом энергичном лице Холмса не появилось ответной улыбки.

— Я хотел бы подняться наверх, — сказал он. — Впрочем, сначала я осмотрю окна.

Он быстро обошел первый этаж, переходя от одного окна к другому, затем остановился у большого окна, которое выходило на дорожку, ведущую к конюшне. Он открыл окно и тщательно, с помощью сильной лупы осмотрел подоконник. — Что ж, теперь пойдемте наверх, — сказал он наконец.

Комната, расположенная рядом со спальней банкира, выглядела очень скромно: серый ковер, большое бюро и высокое зеркало. Холмс первым делом подошел к бюро и тщательно осмотрел замочную скважину.

— Каким ключом отперли его? — спросил он.

— Тем самым, о котором говорил мой сын, — от буфета в чулане.

— Где ключ?

— Вон он, на туалетном столике. Холмс взял ключ и открыл бюро.

— Замок бесшумный, — сказал он. — Не удивительно, что вы не проснулись. В этом футляре, я полагаю, и находится диадема? Посмотрим... — Он открыл футляр, извлек диадему и положил на стол. Это было чудесное произведение ювелирного искусства. Таких изумительных камней, как эти тридцать шесть бериллов, мне никогда не приходилось видеть. Один зубец диадемы был отломан.

— Вот этот зубец соответствует отломанному, — сказал Холмс. — Будьте любезны, мистер Холдер, попробуйте отломить его.

145


— Боже меня сохрани! — воскликнул банкир, в ужасе отшатнувшись от Холмса.

— Ну, так попробую я. — Холмс напряг все силы, но попытка оказалась безуспешной. — Немного поддается, но мне, пожалуй, пришлось бы долго повозиться, чтобы отломить зубец, хотя руки у меня очень сильные. Человеку с обычным физическим развитием это вообще не под силу. Но допустим, что я все же сломал диадему. Раздался бы треск, как выстрел из пистолета. Неужели вы полагаете, мистер Холдер, что это произошло чуть ли не над самым вашим ухом и вы ничего не услышали?

— Уж не знаю, что и думать. Мне все это совершенно непонятно.

— Как знать, может быть, все разъяснится. А что вы думаете, мисс Холдер?

— Признаюсь, я разделяю недоумение моего дяди.

— Скажите, мистер Холдер, были ли в тот момент на ногах у вашего сына ботинки или туфли?

— Нет, он был босой, на нем были только брюки и рубашка.

— Благодарю вас. Ну что ж, нам просто везет, и если мы не раскроем тайну, то только по нашей собственной вине. С вашего разрешения, мистер Холдер, я еще раз обойду вокруг дома.

Холмс вышел один: лишние следы, по его словам, только затрудняют работу.

Он пропадал около часу, а когда вернулся, ноги у него были все в снегу, а лицо непроницаемо, как обычно.

— Мне кажется, я осмотрел все, что нужно, — сказал он, — и могу отправиться домой.

— Ну, а как же камни, мистер Холмс, где они? — воскликнул банкир.

— Этого я сказать не могу. Банкир в отчаянии заломил руки.

— Неужели они безвозвратно пропали? — простонал он. — А как же Артур? Дайте хоть самую маленькую надежду!

— Мое мнение о вашем сыне не изменилось.

— Ради всего святого, что же произошло в моем доме?

— Если вы посетите меня на Бейкер-стрит завтра утром между девятью и десятью, я думаю, что смогу дать более подробные объяснения. Надеюсь, вы предоставите мне свободу действий при условии, разумеется, что камни будут возвращены, и не постоите за расходами?

— Я отдал бы все свое состояние!

— Прекрасно. Я подумаю над этой историей. До свидания. Возможно, я еще загляну сегодня сюда.

Было совершенно ясно, что Холмс уже что-то надумал, но я даже приблизительно не мог представить себе, к каким выводам он пришел. По дороге в Лондон я несколько раз пытался навести беседу на эту тему, но Холмс всякий раз уходил от ответа. Наконец, отчаявшись, я прекратил свои попытки. Не было еще и трех часов, когда мы возвратились домой. Холмс поспешно ушел в свою

146


комнату и через несколько минут снова появился. Он успел переодеться. Потрепанное пальто с поднятым воротником, небрежно повязанный красный шарф и стоптанные башмаки придавали ему вид типичного бродяги.

— Ну, так, я думаю, сойдет, — сказал он, взглянув в зеркало над камином. — Хотелось бы взять с собою и вас, Уотсон, но это невозможно. На верном пути я или нет, скоро узнаем. Думаю, что я вернусь через несколько часов. — Он открыл буфет, отрезал кусок говядины, положил его между двумя кусками хлеба и, засунув сверток в карман, ушел.

Я только что закончил пить чай, когда Холмс возвратился в прекрасном настроении, размахивая каким-то старым ботинком. Он швырнул его в угол и налил себе чашку.

— Я заглянул на минутку, сейчас отправлюсь дальше.

— Куда же?

— На другой конец Вест-Энда. Вернусь, возможно, не скоро. Не ждите меня, если я запоздаю.

— Как успехи?

— Ничего, пожаловаться не могу. Я был в Стритеме, но в дом не заходил. Интересное дельце, не хотелось бы упустить его. Хватит, однако, болтать, надо сбросить это тряпье и снова стать приличным человеком.

По поведению моего друга я видел, что он доволен результатами. Глаза у него блестели, на бледных щеках даже появился слабый румянец. Он поднялся к себе в комнату, и через несколько минут я услышал, как стукнула входная дверь. Холмс снова отправился на «охоту».

Я ждал до полуночи, но, видя, что его все нет и нет, отправился спать. Холмс имел обыкновение исчезать на долгое время, когда нападал на след, так что меня ничуть не удивило его опоздание. Не знаю, в котором часу он вернулся, но, когда на следующее утро я вышел к завтраку, Холмс сидел за столом с чашкой кофе в одной руке и газетой в другой. Как всегда, он был бодр и подтянут.

— Простите, Уотсон, что я начал завтрак без вас, — сказал он, — Но вот-вот явится наш клиент.

— Да, уже десятый час, — ответил я. — Кажется, звонят? Наверное, это он.

И в самом деле это был мистер Холдер. Меня поразила перемена, происшедшая в нем. Обычно массивное и энергичное лицо его осунулось и как-то сморщилось, волосы, казалось, побелели еще больше. Он вошел усталой походкой, вялый, измученный, что представляло еще более тягостное зрелище, чем его бурное отчаяние вчерашним утром. Тяжело опустившись в придвинутое мною кресло, он проговорил:

Не знаю, за что такая кара! Два дня назад я был счастливым, процветающим человеком, а сейчас опозорен и обречен на одинокую старость. Беда не приходит одна. Исчезла Мэри.

— Исчезла?

— Да. Постель ее не тронута, комната пуста, а на столе вот

147


эта записка. Вчера я сказал ей, что, выйди она замуж за Артура, с ним ничего не случилось бы. Я говорил без тени гнева, просто был убит горем. Вероятно, так не нужно было говорить. В записке она намекает на эти слова.

«Дорогой дядя!

Я знаю, что причинила вам много горя и что, поступи я иначе, не произошло бы это ужасное несчастье. С этой мыслью я не смогу быть счастливой под вашей крышей и покидаю вас навсегда. Не беспокойтесь о моем будущем и, самое главное, не ищите меня, потому что это бесцельно и может только повредить мне. Всю жизнь до самой смерти -

любящая вас
Мэри».

— Что означает эта записка, мистер Холмс? Уж не хочет ли она покончить самоубийством?

— О нет, ничего подобного. Может быть, это наилучшим образом решает все проблемы. Я уверен, мистер Холдер, что ваши испытания близятся к концу.

— Да, вы так думаете? Вы узнали что-нибудь новое, мистер Холмс? Узнали, где бериллы?

— Тысячу фунтов за каждый камень вы не сочтете чересчур высокой платой?

— Я заплатил бы все десять!

— В этом нет необходимости. Трех тысяч вполне достаточно, если не считать некоторого вознаграждения мне. Чековая книжка при вас? Вот перо. Выпишите чек на четыре тысячи фунтов.

Банкир в изумлении подписал чек. Холмс подошел к письменному столу, достал маленький треугольный кусок золота с тремя бериллами и положил на стол. Мистер Холдер с радостным криком схватил свое сокровище.

— Я спасен, спасен! — повторял он, задыхаясь. — Вы нашли их!

Радость его была столь же бурной, как и вчерашнее отчаяние. Он крепко прижимал к груди найденное сокровище.

— За вами еще один долг, мистер Холдер, — сказал Холмс сурово.

— Долг? — банкир схватил перо. — Назовите сумму, и я выплачу вам ее немедленно.

— Нет, не мне. Вы должны попросить прощения у вашего сына. Он держал себя мужественно и благородно. Имей я такого сына, я гордился бы им.

— Значит, не Артур взял камни?

— Да, не он. Я говорил это вчера и повторяю сегодня.

— В таком случае поспешим к нему и сообщим, что правда восторжествовала.

— Он все знает. Я беседовал с ним, когда распутал дело. Поняв, что он не хочет говорить, я сам изложил ему всю эту историю, и он признал, что я прав, и, в свою очередь, рассказал о некоторых подробностях, которые были неясны мне. Новость, которую вы

148


нам только что сообщили, возможно, заставит его быть вполне откровенным.

— Так раскройте же, ради бога, эту невероятную тайну!

— Сейчас я расскажу, каким путем мне удалось добраться до истины. Но сначала разрешите сообщить вам тяжелую весть: ваша племянница Мэри была в сговоре с сэром Джорджем Бэрнвеллом. Сейчас они оба скрылись.

— Мэри? Это невозможно!

— К сожалению, это факт! Принимая в своем доме сэра Джорджа Бэрнвелла, ни вы, ни ваш сын не знали его как следует. А между тем он один из опаснейших субъектов, игрок, отъявленный негодяй, человек без сердца и совести. Ваша племянница и понятия не имела, что бывают такие люди. Слушая его признания и клятвы, она думала, что завоевала его любовь. А он говорил то же самое многим до нее. Одному дьяволу известно, как он сумел поработить волю Мэри, но так или иначе она сделалась послушным орудием в его руках. Они виделись почти каждый вечер.

— Я не верю, не могу этому верить! — вскричал банкир. Его лицо стало пепельно-серым.

— А теперь я расскажу, что произошло в вашем доме вчера ночью. Когда ваша племянница убедилась, что вы ушли к себе, она спустилась вниз и, приоткрыв окно над дорожкой, которая ведет в конюшню, сообщила своему возлюбленному о диадеме. Следы сэра Джорджа ясно отпечатались на снегу под окном. Жажда наживы охватила сэра Джорджа, он буквально подчинил Мэри своей воле. Я не сомневаюсь, что Мэри любит вас, но есть категория женщин, у которых любовь к мужчине преодолевает все другие чувства. Мэри из их числа. Едва она успела договориться с ним о похищении драгоценности, как услышала, что вы спускаетесь по лестнице. Тогда, быстро закрыв окно, она сказала вам, что к горничной приходил ее зеленщик. И он в самом деле приходил...

В ту ночь Артуру не спалось: его тревожили клубные долги. Вдруг он услышал, как мимо его комнаты прошуршали осторожные шаги. Он встал, выглянул за дверь и с изумлением увидел двоюродную сестру — та крадучись пробиралась по коридору и исчезла в вашей комнате. Ошеломленный Артур наскоро оделся и стал ждать, что произойдет дальше. Скоро Мэри вышла; при свете лампы в коридоре ваш сын заметил у нее в руках драгоценную диадему. Мэри спустилась вниз по лестнице. Трепеща от ужаса, Артур проскользнул за портьеру около вашей двери: оттуда видно все, что происходит в гостиной. Мэри потихоньку открыла окно, передала кому-то в темноте диадему, а затем, закрыв окно, поспешила в свою комнату, пройдя совсем близко от Артура, застывшего за портьерой.

Боясь разоблачить любимую девушку, Артур ничего не мог предпринять, хотя понимал, каким ударом будет для вас пропажа диадемы и как важно вернуть драгоценность. Но едва Мэри скрылась за дверью своей комнаты, он бросился вниз полуодетый и бо-

149


сои, распахнул окно, выскочил в сад и помчался по дорожке; там, вдали, виднелся при свете луны чей-то темный силуэт.

Сэр Джордж Бэрнвелл попытался бежать, но Артур догнал его. Между ними завязалась борьба. Ваш сын тянул диадему за один конец, его противник — за другой. Ваш сын ударил сэра Джорджа и повредил ему бровь. Затем что-то неожиданно хрустнуло, и Артур почувствовал, что диадема у него в руках; он кинулся назад, закрыл окно и поднялся в вашу комнату. Только тут он заметил, что диадема погнута, и попытался распрямить ее. В это время вошли вы.

— Боже мой! Боже мой! — задыхаясь, повторял банкир.

— Артур был потрясен вашим несправедливым обвинением. Ведь, напротив, вы должны были бы благодарить его. Он не мог рассказать вам правду, не предав Мэри, хотя она и не заслуживала снисхождения. Он вел себя как рыцарь и сохранил тайну.

— Так вот почему она упала в обморок, когда увидела диадему! — воскликнул мистер Холдер. — Бог мой, какой же я безумец! Ведь Артур просил отпустить его хотя бы на пять минут! Бедный мальчик думал отыскать отломанный кусок диадемы на месте схватки. Как я ошибался!

— Приехав к вам, — продолжал Холмс, — я в первую очередь внимательно осмотрел участок возле дома, надеясь что-нибудь обнаружить. Снега со вчерашнего вечера не выпадало, а сильный мороз должен был хорошо сохранить следы на снегу. Я прошел по дорожке, которой подвозят продукты, но она была вся утоптана. Но неподалеку от двери в кухню я заметил следы женских ботинок; рядом с женщиной стоял мужчина. Круглые отпечатки показывали, что одна нога у него деревянная. По-видимому, кто-то помешал их разговору, так как женщина побежала к двери: носки женских ботинфк отпечатались глубже, чем каблуки. Человек с деревянной ногой подождал немного, а затем ушел. Я тут же подумал, что это, должно быть, горничная и ее поклонник, о которых вы говорили. Так оно и оказалось. Я обошел сад, но больше ничего не заметил, кроме беспорядочных следов, разбегавшихся во всех направлениях. Это ходили полицейские. Но когда я дошел до дорожки, которая вела к конюшне, вся сложная история этой ночи открылась мне, будто написанная на снегу.

Я увидел две линии следов: одна из них принадлежала человеку в ботинках, другая, как я с удовлетворением заметил, — человеку, бежавшему босиком. Я был уверен, что эта вторая линия — следы вашего сына. Впоследствии ваши слова подтвердили правильность моего предположения.

Первый человек спокойно шагал в обоих направлениях, второй бежал. Следы бежавшего отпечатались там же, где шел человек в ботинках. Из этого можно было сделать вывод, что второй человек преследовал первого. Я пошел по следам человека в ботинках. Они привели меня к окну вашей гостиной; здесь снег был весь истоптан, очевидно, этот человек кого-то долго поджидал. Тогда я направился по его следам в противоположную сторону. Они

150


тянулись по дорожке примерно на сотню ярдов. Потом человек в ботинках обернулся — в этом месте снег был сильно истоптан, словно шла борьба. Капли крови на снегу свидетельствовали о том, что это так и было. Затем человек в ботинках бросился бежать. На некотором расстоянии я снова заметил кровь; значит, ранен был именно он. Я пошел по тропинке до самой дороги; там снег был счищен и следы обрывались.

Вы помните, что, войдя в дом, я осмотрел через лупу подоконник и раму окна гостиной и обнаружил, что кто-то вылезал из окна. Я заметил также очертание следа мокрой ноги, то есть человек влезал и обратно. После этого я уже был в состоянии представить себе все, что произошло. Кто-то стоял под окном, и кто-то подал ему диадему. Ваш сын видел это, бросился преследовать неизвестного, вступил с ним в борьбу. Каждый из них тянул сокровище к себе. Тогда-то и был отломан кусок диадемы. Артур поспешил с диадемой домой, не заметив, что у противника остался обломок. Пока все понятно. Но возникал вопрос: кто этот человек, боровшийся с вашим сыном, и кто подал ему диадему?

Мой старый принцип расследования состоит в том, чтобы исключить все явно невозможные предположения. Тогда то, что остается, является истиной, какой бы неправдоподобной она ни казалась. Рассуждал я примерно так: естественно, не вы отдали диадему. Значит, оставались только ваша племянница или горничные. Но если в похищении замешаны горничные, то ради чего ваш сын согласился принять вину на себя? Для такого предположения нет оснований. Вы говорили, что Артур любит свою двоюродную сестру. И мне стала понятна причина его молчания: он не хотел выдавать Мэри. Тогда я вспомнил, что вы застали ее у окна и что она упала в обморок, увидав диадему в руках Артура. Мои предположения превратились в уверенность.

Но кто ее сообщник? Разумеется, это мог быть только ее возлюбленный. Лишь под его влиянием она могла так легко забыть, чем обязана вам. Я знал, что вы редко бываете в обществе и круг ваших знакомых ограничен. Но в их числе сэр Джордж Бэрнвелл. Я и прежде слышал о нем как о человеке крайне легкомысленном по отношению к женщинам. Очевидно, это он стоял под окном и только у него должны находиться пропавшие бериллы. Артур узнал его, и все же сэр Джордж считал себя в безопасности, ибо был уверен, что ваш сын не скажет ни слова, чтобы не скомпрометировать свою собственную семью.

Ну, а теперь элементарная логика подскажет вам, что я предпринял. Переодевшись бродягой, я отправился к сэру Джорджу. Мне удалось познакомиться с его лакеем, который сообщил, что его хозяин накануне где-то расшиб до крови голову. Мне удалось раздобыть у него за шесть шиллингов старые ботинки сэра Джорджа, с которыми я отправился в Стритем и убедился, что ботинки точно соответствуют следам на снегу.

Вчера вечером я видел какого-то бродягу на тропинке, — сказал мистер Холдер.

151


— Совершенно верно, это был я. Я понял, что сэр Джордж в моих руках. Нужен был большой такт, чтобы успешно завершить дело и избежать огласки. Этот хитрый негодяй понимал, как связаны у нас руки.

Вернувшись домой, я переоделся и отправился к сэру Джорджу. Вначале он, разумеется, все отрицал, но когда я рассказал в подробностях, что произошло той ночью, он стал угрожать мне и даже схватил висевшую на стене трость. Я знал, с кем имею дело, и мигом приставил револьвер к его виску. Тогда он образумился. Я объявил ему, что мы согласны выкупить камни по тысяче фунтов за каждый. Тогда-то он впервые обнаружил признаки огорчения.

Черт побери! Я уже отдал все три камня за шестьсот фунтов! — воскликнул он.

Пообещав сэру Джорджу, что против него не будет возбуждено судебное преследование, я узнал адрес скупщика, поехал туда и после долгого торга выкупил, у него камни по тысяче фунтов каждый. Затем я отправился к вашему сыну, объяснил ему, что все в порядке, и к двум часам ночи после тяжкого трудового дня добрался домой.

— Благодаря вам в Англии не разразился огромный скандал, — сказал банкир, поднимаясь с кресла. — Сэр, у меня нет слов, чтобы выразить свою признательность. Но вы убедитесь, что я не забуду того, что вы сделали для меня. Ваше искусство превосходит всякую фантазию. А сейчас я поспешу к моему дорогому мальчику и буду просить у него прощения за то, что так с ним обошелся. Что же касается бедняжки Мэри, то ее поступок глубоко поразил меня. Боюсь, что даже вы с вашим богатым опытом не сможете разыскать ее.

— Можно с уверенностью сказать, — возразил Холмс, — что она сейчас там же, где сэр Джордж Бэрнвелл. Несомненно также и то, что, как бы ни расценивать поступок вашей племянницы, она будет скоро наказана.

СЕРЕБРЯНЫЙ

Боюсь, Уотсон, что мне придется ехать, — сказал как-то за завтраком Холмс.

— Ехать? Куда?

— В Дартмур, в Кингс-Пайленд.

Я не удивился. Меня куда больше удивляло, что Холмс до сих пор не принимает участия в расследовании этого из ряда вон выходящего дела, о котором говорила вся Англия. Весь вчерашний

152


день мой приятель ходил по комнате из угла в угол, сдвинув брови и низко опустив голову, то и дело набивая трубку крепчайшим черным табаком и оставаясь абсолютно глухим ко всем моим вопросам и замечаниям. Свежие номера газет, присылаемые нашим почтовым агентом, Холмс бегло просматривал и бросал в угол. И все-таки, несмотря на его молчание, я знал, что занимает его. В настоящее время в центре внимания публики было только одно, что могло бы дать достаточно пищи его аналитическому уму, — таинственное исчезновение фаворита, который должен был участвовать в скачках на кубок Уэссекса, и трагическое убийство его тренера. И когда Холмс вдруг объявил мне о своем намерении ехать в Кингс-Пайленд, то есть туда, где разыгралась трагедия, то я ничуть не удивился — я ждал этого.

— Я был бы счастлив поехать с вами, если, конечно, не буду помехой, — сказал я.

— Мой дорогой Уотсон, вы сослужите мне большую службу, если поедете. И я уверен, что вы недаром потратите время, ибо случай этот, судя по тому, что уже известно, обещает быть исключительно интересным. Едем сейчас в Паддингтон, мы еще успеем на ближайший поезд. По дороге я расскажу вам подробности. Да, захватите, пожалуйста, ваш превосходный полевой бинокль, он может пригодиться.

Вот так и случилось, что спустя час после нашего разговора мы уже сидели в купе первого класса, и поезд мчал нас в направлении Эксетера. Худое сосредоточенное лицо моего друга в надвинутом на лоб дорожном картузе склонилось над пачкой свежих газет, которыми он запасся в киоске на Паддингтонском вокзале. Наконец — Рединг к тому времени остался уже далеко позади — он сунул последнюю газету под сиденье и протянул мне портсигар.

— А мы хорошо едем, — заметил он, взглядывая то на часы, то в окно. — Делаем пятьдесят три с половиной мили в час.

— Я не заметил ни одного дистанционного столбика.

— И я тоже. Но расстояние между телеграфными столбами по этой дороге шестьдесят ярдов, так что высчитать скорость ничего не стоит. Вам, конечно, известны подробности об убийстве Джона Стрэкера и исчезновении Серебряного?

— Только те, о которых сообщалось в «Телеграф» и в «Кроникл».

— Это один из случаев, когда искусство логически мыслить должно быть использовано для тщательного анализа и отбора уже известных фактов, а не для поисков новых. Трагедия, с которой мы столкнулись, так загадочна и необычна и связана с судьбами стольких людей, что полиция буквально погибает от обилия версий, догадок и предположений. Трудность в том, чтобы выделить из массы измышлений и домыслов досужих толкователей и репортеров несомненные, непреложные факты. Установив исходные факты, мы начнем строить, основываясь на них, нашу теорию и попытаемся определить, какие моменты в данном деле можно считать узловыми. Во вторник вечером я получил две теле-

153


граммы — от хозяина Серебряного полковника Росса и от инспектора Грегори, которому поручено дело. Оба просят моей помощи.

— Во вторник вечером! — воскликнул я. — А сейчас уже четверг. Почему вы не поехали туда вчера?

— Я допустил ошибку, милый Уотсон. Боюсь, со мной это случается гораздо чаще, чем думают люди, знающие меня только по вашим запискам. Я просто не мог поверить, что лучшего скакуна Англии можно скрывать так долго, да еще в таком пустынном краю, как Северный Дартмур. Вчера я с часу на час ждал сообщения, что лошадь нашли и что ее похититель — убийца Джона Стрэкера. Но прошел день, прошла ночь, и единственное, что прибавилось к делу, — это арест молодого Фицроя Симпсона. Я понял, что пора действовать. И все-таки у меня такое ощущение, что вчерашний день не прошел зря.

— У вас уже есть версия?

— Нет, но я выделил самые существенные факты. Сейчас я вам изложу их. Ведь лучший способ добраться до сути дела — рассказать все его обстоятельства кому-то другому. К тому же вы вряд ли сможете мне помочь, если не будете знать, чем мы сейчас располагаем.

Я откинулся на подушки, дымя сигарой, а Холмс, подавшись вперед и чертя для наглядности по ладони тонким длинным пальцем, стал излагать мне события, заставившие нас предпринять это путешествие.

— Серебряный, — начал он, — сын Самоцвета и Отрады и ничем не уступает своему знаменитому отцу. Сейчас ему пять лет. Вот уже три года, как его счастливому обладателю, полковнику Россу, достаются на скачках все призы. Когда произошло несчастье, Серебряный считался первым фаворитом скачек на кубок Уэссекса; ставки на него заключались три к одному. Он был любимец публики и еще ни разу не подводил своих почитателей. Даже если с ним бежали лучшие лошади Англии, на него всегда ставили огромные суммы. Понятно поэтому, что есть много людей, в интересах которых не допустить появления Серебряного у флага в будущий вторник. Это, конечно, прекрасно понимали в Кингс-Пайленде, где находится тренировочная конюшня полковника Росса. Фаворита строжайше охраняли. Его тренером был Джон Стрэкер, прослуживший у полковника двенадцать лет, из которых пять лет он был жокеем, пока не стал слишком тяжел для положенного веса. Обязанности свои он всегда выполнял образцово и был преданным слугой. У него было трое помощников, потому что конюшня маленькая — всего четыре лошади. Ночью один конюх дежурил в конюшне, а другие спали на сеновале. Все трое — абсолютно надежные парни. Джон Стрэкер жил с женой в небольшом коттедже, ярдах в двухстах от конюшни. Платил ему полковник хорошо, детей у них нет, убирает в доме и стряпает служанка. Местность вокруг Кингс-Пайленда пустынная, только к северу на расстоянии полумили каким-то подрядчиком из Тавистока выстроено

154


несколько вилл для больных и вообще желающих подышать целебным дартмурским воздухом. Сам Тависток находится на западе, до него две мили, а по другую сторону равнины, тоже на расстоянии двух миль, расположен Кейплтон — усадьба лорда Бэкуотера, где также имеется конюшня. Лошадей там больше, чем в Кинге-Пайленде; управляющим служит Сайлес Браун. Вокруг на много миль тянутся поросшие кустарником пустоши, совершенно необитаемые, если не считать цыган, которые время от времени забредают сюда. Вот обстановка, в которой в ночь с понедельника на вторник разыгралась драма.

Накануне вечером, как обычно, лошадей тренировали и купали, а в девять часов конюшню заперли. Двое конюхов пошли в домик тренера, где их в кухне накормили ужином, а третий — Над Хантер — остался дежурить в конюшне. В начале десятого служанка — ее зовут Эдит Бакстер — понесла ему ужин — баранину с чесночным соусом. Никакого питья она не взяла, потому что в конюшне имеется кран, а пить что-нибудь, кроме воды, ночному сторожу не разрешается. Девушка зажгла фонарь, — уже совсем стемнело, а тропинка к конюшне шла сквозь заросли дрока. Ярдах в тридцати от конюшни перед Эдит Бакстер возник из темноты человек и крикнул, чтобы она подождала. В желтом свете фонаря она увидела мужчину — по виду явно джентльмена — в сером твидовом костюме и фуражке, в гетрах и с тяжелой тростью в руках. Он был очень бледен и сильно нервничал. Лет ему, она решила, тридцать — тридцать пять.

— Вы не скажете мне, где я нахожусь? — спросил он девушку. — Я уж решил, что придется ночевать в поле, и вдруг увидел свет вашего фонаря.

— Вы в Кингс-Пайленде, возле конюшни полковника Росса, — отвечала ему девушка.

— Неужели? Какая удача! — воскликнул он. — Один из конюхов, кажется, всегда ночует в конюшне, да? А вы, наверное, несете ему ужин? Вы ведь не такая гордая, правда, и не откажетесь от нового платья?

Он вынул из кармана сложенный листок бумаги.

— Передайте это сейчас конюху, и у вас будет самое нарядное платье, какое только можно купить за деньги.

Волнение незнакомца испугало девушку, она бросилась к оконцу, через которое всегда подавала конюху ужин. Оно было уже открыто, Хантер сидел возле за столиком. Только служанка открыла рот, чтобы рассказать ему о случившемся, как незнакомец снова оказался рядом.

— Добрый вечер, — проговорил он, заглядывая в окошко. — У меня к вам дело.

Девушка клянется, что, произнося эти слова, он сжимал в руке какую-то бумажку.

Какое у вас ко мне может быть дело? — сердито спросил конюх.

— Дело, от которого и вам может кое-что перепасть. Две ваши

155


лошади, Серебряный и Баярд, участвуют в скачках на кубок Уэссекса. Ответьте мне на несколько вопросов, и я не останусь в долгу. Правда, -что вес, который несет Баярд, позволяет ему обойти Серебряного на сто ярдов в забеге на пять ферлонгов и что вы сами ставите на него?

— Ах, вот вы кто! — закричал конюх. — Сейчас я покажу вам, как мы встречаем шпионов!

Он побежал спустить собаку. Служанка бросилась к дому, но на бегу оглянулась и увидела, что незнакомец просунул голову в окошко. Когда через минуту Хантер выскочил из конюшни с собакой, то его уже не было, и хотя они обежали все здания и пристройки, никаких следов не обнаружили.

— Стойте! — перебил я Холмса. — Когда конюх выбежал с собакой во двор, он оставил дверь конюшни открытой?

— Прекрасно, Уотсон, прекрасно! — улыбнулся мой друг. — Это обстоятельство показалось мне столь существенным, что я вчера даже запросил об этом Дартмур телеграммой. Так вот, дверь конюх запер. А окошко, оказывается, очень узкое, человек сквозь него не пролезет. Когда другие конюхи вернулись после ужина, Хантер послал одного рассказать обо всем тренеру. Стрэкер встревожился, но большого значения случившемуся как будто не придал. Впрочем, смутная тревога все-таки не оставляла его, потому что, проснувшись в час ночи, миссис Стрэкер увидела, что муж одевается. Он объяснил ей, что беспокоится за лошадей и хочет посмотреть, все ли в порядке. Она умоляла его не ходить, потому что начался дождь, — она слышала, как он стучит в окно, — но Стрэкер накинул плащ и ушел. Миссис Стрэкер проснулась снова в семь утра. Муж еще не возвращался. Она поспешно оделась, кликнула служанку и пошла в конюшню. Дверь была отворена, Хантер сидел, уронив голову на стол, в состоянии полного беспамятства, денник фаворита пуст, нигде никаких следов тренера. Немедленно разбудили ночевавших на сеновале конюхов. Ребята они молодые, спят крепко, ночью никто ничего не слыхал. Хантер был, по всей видимости, под действием какого-то очень сильного наркотика. Так как толку от него добиться было нельзя, обе женщины оставили его отсыпаться, а сами побежали искать пропавших. Они все еще надеялись, что тренер из каких-то соображений вывел жеребца на раннюю прогулку. Поднявшись на бугор за коттеджем, откуда было хорошо видно кругом, они не заметили никаких следов фаворита, зато в глаза им бросилась одна вещь, от которой у них сжалось сердце в предчувствии беды.

Примерно в четверти мили от конюшни на куст дрока был брошен плащ Стрэкера, и ветерок трепал его полы. Подбежав к кусту, женщины увидели за ним небольшой овражек и на дне его труп несчастного тренера. Голова была размозжена каким-то тяжелым предметом, на бедре рана — длинный тонкий порез, нанесенный, без сомнения, чем-то чрезвычайно острым. Все говорило о том, что Стрэкер отчаянно защищался, потому что его

156


правая рука сжимала маленький нож, по самую рукоятку в крови, а левая — красный с черным шелковый галстук, тот самый галстук, который, по словам служанки, был на незнакомце, появившемся накануне вечером у конюшни. Очнувшись, Хантер подтвердил, что это галстук незнакомца. Он также не сомневался, что незнакомец подсыпал ему чего-то в баранину, когда стоял у окна, и в результате конюшня осталась без сторожа. Что касается пропавшего Серебряного, то многочисленные следы в грязи, покрывавшей дно роковой впадины, указывали на то, что он был тут во время борьбы. Но затем он исчез. И хотя за сведения о нем полковник Росс предлагает огромное вознаграждение и все кочующие по Дартмуру цыгане допрошены, до сих пор о Серебряном нет ни слуху ни духу. И наконец вот еще что: анализ остатков ужина Хантера показал, что в еду была подсыпана большая доза опиума, между тем все остальные обитатели Кингс-Пайленда ели в тот вечер то же самое блюдо, и ничего дурного с ними не произошло. Вот основные факты, очищенные от наслоения домыслов и догадок, которыми обросло дело. Теперь я расскажу вам, какие шаги предприняла полиция. Инспектор Грегори, которому поручено дело, — человек энергичный. Одари его природа еще и воображением, он мог бы достичь вершин сыскного искусства. Прибыв на место происшествия, он очень быстро нашел и арестовал человека, на которого, естественно, падало подозрение. Найти его не составило большого труда, потому что он был хорошо известен в округе. Имя его — Фицрой Симпсон. Он хорошего рода, получил прекрасное образование, но все свое состояние проиграл на скачках. Последнее время жил тем, что мирно занимался букмекерством в спортивных лондонских клубах. В его записной книжке обнаружили несколько пари до пяти тысяч фунтов против фаворита. Когда его арестовали, он признался, что приехал в Дартмур в надежде раздобыть сведения о лошадях Кингс-Пайленда и о втором фаворите, жеребце Бронзовом, находящемся на попечении Сайлеса Брауна в кейплтонской конюшне. Он и не пытался отрицать, что в понедельник вечером был в Кингс-Пайленде, однако уверяет, что ничего дурного не замышлял, хотел только получить сведения из первых рук. Когда ему показали галстук, он сильно побледнел и совершенно не мог объяснить, как галстук оказался в руке убитого. Мокрая одежда Симпсона доказывала, что ночью он попал под дождь, а его суковатая трость со свинцовым набалдашником вполне могла быть тем самым оружием, которым тренеру были нанесены эти ужасные раны. С другой стороны, на нем самом нет ни царапины, а ведь окровавленный нож Стрэкера — неопровержимое доказательство, что по крайней мере один из напавших на него бандитов пострадал. Вот, собственно, и все, и если вы сможете мне помочь, Уотсон, я буду очень вам признателен.

Я с огромным интересом слушал Холмса, изложившего мне обстоятельства этого дела со свойственной ему ясностью и после-

157


довательностью. Хотя все факты были мне уже известны, я не мог установить между ними ни связи, ни зависимости.

— А не может ли быть, — предположил я, — что Стрэкер сам нанес себе рану во время конвульсий, которыми сопровождается повреждение лобных долей головного мозга.

— Вполне возможно, — сказал Холмс. — Если так, то обвиняемый лишается одной из главных улик, свидетельствующих в его пользу.

— И все-таки, — продолжал я, — я никак не могу понять гипотезу полиции.

— Боюсь, в этом случае против любой гипотезы можно найти очень веские возражения. Насколько я понимаю, полиция считает, что Фицрой Симпсон подсыпал опиум в ужин Хантера, отпер конюшню ключом, который он где-то раздобыл, и увел жеребца, намереваясь, по всей видимости, похитить его. Уздечки в конюшне не нашли — Симпсон, вероятно, надел ее на лошадь. Оставив дверь незапертой, он повел ее по тропинке через пустошь, и тут его встретил или догнал тренер. Началась драка, Симпсон проломил тренеру череп тростью, сам же не получил и царапины от ножичка Стрэкера, которым тот пытался защищаться. Потом вор увел лошадь и где-то спрятал ее, или, может быть, лошадь убежала, пока они дрались, и теперь бродит где-то по пустоши. Вот как представляет происшедшее полиция, и, как ни маловероятна эта версия, все остальные кажутся мне еще менее вероятными. Как только мы прибудем в Дартмур, я проверю ее, — иного способа сдвинуться с мертвой точки я не вижу.

Начинало вечереть, когда мы подъехали к Тавистоку — маленькому городку, торчащему, как яблоко на щите, в самом центре обширного Дартмурского плоскогорья. На платформе нас встретили высокий блондин с львиной гривой, пышной бородой и острым взглядом голубых глаз и невысокий элегантно одетый джентльмен, энергичный, с небольшими холеными баками и моноклем. Это были инспектор Грегори, чье имя приобретало все большую известность в Англии, и знаменитый спортсмен и охотник полковник Росс.

— Я очень рад, что вы приехали, мистер Холмс, — сказал полковник, здороваясь. — Инспектор сделал все возможное, но, чтобы отомстить за гибель несчастного Стрэкера и найти Серебряного, я хочу сделать и невозможное.

— Есть какие-нибудь новости? — спросил Холмс.

— Увы, результаты расследования пока оставляют желать лучшего, — сказал инспектор. — Вы, конечно, хотите поскорее увидеть место происшествия. Поэтому едем, пока не стемнело, поговорим по дороге. Коляска нас ждет.

Через минуту удобное, изящное ландо катило нас по улицам старинного живописного городка. Инспектор Грегори с увлечением делился с Холмсом своими мыслями и соображениями; Холмс молчал, время от времени задавая ему вопросы. Полковник Росс в разговоре участия не принимал, он сидел, откинувшись

158


на спинку сиденья, скрестив руки на груди и надвинув шляпу на лоб. Я с интересом прислушивался к разговору двух детективов: версию, которую излагал сейчас Грегори, я уже слышал от Холмса в поезде.

— Петля вот-вот затянется вокруг шеи Фицроя Симпсона, — заключил Грегори. — Я лично считаю, что преступник он. С другой стороны, нельзя не признать, что все улики против него косвенные и что новые факты могут опровергнуть наши выводы.

— А нож Стрэкера?

— Мы склонились к мнению, что Стрэкер сам себя ранил, падая.

—Мой друг Уотсон высказал такое же предположение по пути сюда. Если так, это обстоятельство оборачивается против Симпсона.

— Разумеется. У него не нашли ни ножа, ни хотя бы самой пустяковой царапины на теле. Но улики против него, конечно, очень сильные. Он был в высшей степени заинтересован в исчезновении фаворита; никто, кроме него, не мог отравить конюха, ночью он попал где-то под сильный дождь, он был вооружен тяжелой тростью, и, наконец, его галстук был зажат в руке покойного. Улик, по-моему, достаточно, чтобы начать процесс.

Холмс покачал головой.

— Неглупый защитник не оставит от доводов обвинения камня на камне, — заметил он. — Зачем Симпсону нужно было выводить лошадь из конюшни? Если он хотел что-то с ней сделать, почему не сделал этого там? А ключ — разве у него нашли ключ? В какой аптеке продали ему порошок опиума? И наконец, где Симпсон, человек, впервые попавший в Дартмур, мог спрятать лошадь, да еще такую, как Серебряный? Кстати, что он говорит о бумажке, которую просил служанку передать конюху?

— Говорит, это была банкнота в десять фунтов. В его кошельке действительно такую банкноту нашли. Что касается всех остальных ваших вопросов, ответить на них вовсе не так сложно, как вам кажется. Симпсон в этих краях не впервые, — летом он дважды приезжал в Тависток. Опиум он скорее всего привез из Лондона. Ключ, отперев конюшню, выкинул. А лошадь, возможно, лежит мертвая в одной из заброшенных шахт.

— Что он сказал о галстуке?

— Признался, что галстук его, но твердит, что потерял его где-то в тот вечер. Но тут выяснилось еще одно обстоятельство, которое как раз и может объяснить, почему он увел лошадь из конюшни.

Холмс насторожился.

— Мы установили, что примерно в миле от места убийства ночевал в ночь с понедельника на вторник табор цыган. Утром они снялись и ушли. Так вот, если предположить, что у Симпсона с цыганами был сговор, то напрашивается вывод, что именно к ним он и вел коня, когда его повстречал тренер, и что сейчас Серебряный у них, не так ли?

159


— Вполне вероятно.

Плоскогорье сейчас прочесывается в поисках этих цыган. Кроме того, я осмотрел все конюшни и сараи в радиусе десяти миль от Тавистока.

Тут ведь поблизости есть еще одна конюшня, где содержат скаковых лошадей?

— Совершенно верно, и это обстоятельство ни в коем случае не следует упускать из виду. Поскольку их жеребец Беспечный — второй претендент на кубок Уэссекса, исчезновение фаворита было его владельцу тоже очень выгодно. Известно, что, во-первых, кейплтонский тренер Сайлес Браун заключил несколько крупных пари на этот забег и что, во-вторых, дружбы с беднягой Стрэкером он никогда не водил. Мы, конечно, осмотрели его конюшню, но не обнаружили ничего, указывающего на причастность кейплтонского тренера к преступлению.

И ничего, указывающего на связь Симпсона с кейплтонской конюшней?

— Абсолютно ничего.

Холмс уселся поглубже, и разговор прервался.

Через несколько минут экипаж наш остановился возле стоящего у дороги хорошенького домика из красного кирпича, с широким выступающим карнизом. За ним, по ту сторону загона, виднелось строение под серой черепичной крышей. Вокруг до самого горизонта тянулась волнистая равнина, буро-золотая от желтеющего папоротника, только далеко на юге подымались островерхие крыши Тавистока да к западу от нас стояло рядом несколько домиков кейплтонской конюшни. Мы все выпрыгнули из коляски, а Холмс так и остался сидеть, глядя прямо перед собой, поглощенный какими-то своими мыслями. Только когда я тронул его за локоть, он вздрогнул и стал вылезать.

— Простите меня, — обратился он к полковнику Россу, который глядел на моего друга с недоумением, — простите меня, я задумался.

По блеску его глаз и волнению, которое он старался скрыть, я догадался, что он близок к разгадке, хотя и не представлял себе хода его мыслей.

— Вы, наверно, хотите первым делом осмотреть место происшествия, мистер Холмс? — предположил Грегори.

— Мне хочется побыть сначала здесь и уточнить несколько деталей. Стрэкера потом принесли сюда, не так ли?

— Да, он лежит сейчас наверху.

— Он служил у вас несколько лет, полковник?

— Я всегда был им очень доволен.

Карманы убитого, вероятно, осмотрели, инспектор?

— Все вещи в гостиной. Если хотите, можете взглянуть.

— Да, благодарю вас.

В гостиной мы сели вокруг стоящего посреди комнаты стола. Инспектор отпер сейф и разложил перед нами его содержимое: коробка восковых спичек, огарок свечи длиной в два дюйма, труб-

160


ка из корня вереска, кожаный кисет и в нем пол-унции плиточного табаку, серебряные часы на золотой цепочке, пять золотых соверенов, алюминиевый наконечник для карандаша, какие-то бумаги, нож с ручкой из слоновой кости и очень тонким негнущимся стальным лезвием, на котором стояла марка «Вайс и К°, Лондон».

— Очень интересный нож, — сказал Холмс, внимательно разглядывая его. — Судя по засохшей крови, это и есть тот самый нож, который нашли в руке убитого. Что вы о нем скажете, Уотсон? Такие ножи по вашей части.

— Это хирургический инструмент, так называемый катарактальный нож.

— Так я и думал. Тончайшее лезвие, предназначенное для тончайших операций. Не странно ли, что человек, отправляющийся защищаться от воров, захватил его с собой, — особенно если учесть, что нож не складывается?

— На кончик был надет кусочек пробки, мы его нашли возле трупа, — объяснил инспектор. — Жена Стрэкера говорит, нож лежал у них несколько дней на комоде, и, уходя ночью, Стрэкер взял его с собой. Оружие не ахти какое, но, вероятно, ничего другого у него под рукой в тот момент не было.

— Вполне возможно. Что это за бумаги?

— Три оплаченных счета за сено. Письмо полковника Росса с распоряжениями. А это счет на тридцать семь фунтов пятнадцать шиллингов от портнихи, мадам Лезерье с Бонд-стрит, на имя Уильяма Дербишира. Миссис Стрэкер говорит, что Дербишир — приятель ее мужа и что время от времени письма для него приходили на их адрес.

— У миссис Дербишир весьма дорогие вкусы, — заметил Холмс, просматривая счет. — Двадцать две гинеи за один туалет многовато. Ну что ж, тут как будто все, теперь отправимся на место преступления.

Мы вышли из гостиной, и в этот момент стоящая в коридоре женщина шагнула вперед и тронула инспектора за рукав. На ее бледном, Неудом лице лежал отпечаток пережитого ужаса.

— Нашли вы их? Поймали? — голос ее сорвался.

— Пока нет, миссис Стрэкер. Но вот только что из Лондона приехал мистер Холмс, и мы надеемся с его помощью найти преступников.

— По-моему, мы с вами не так давно встречались, миссис Стрэкер, — помните, в Плимуте, на банкете? — спросил Холмс.

— Нет, сэр, вы ошибаетесь.

— В самом деле? А мне показалось, это были вы. На вас было стального цвета шелковое платье, отделанное страусовыми перьями.

— У меня никогда не было такого платья, сэр!

— А-а, значит, я обознался, — И, извинившись, Холмс последовал за инспектором во двор.

Несколько минут ходьбы по тропинке среди кустов привели

8 Записки о Шерлоке Холмсе

161


нас к оврагу, в котором нашли труп. У края его рос куст дрока, на котором в то утро миссис Стрэкер и служанка заметили плащ убитого.

— Ветра в понедельник ночью как будто не было, — сказал Холмс.

— Ветра — нет, но шел сильный дождь.

— В таком случае плащ не был заброшен ветром на куст, его кто-то положил туда.

— Да, он был аккуратно сложен.

— А знаете, это очень интересно! На земле много следов. Я вижу, с понедельника здесь побывало немало народу.

— Мы вставали только на рогожу. Она лежала вот здесь, сбоку.

— Превосходно.

— В этой сумке ботинок, который был в ту ночь на Стрэкере, ботинок Фицроя Симпсона и подкова Серебряного.

— Дорогой мой инспектор, вы превзошли самого себя! Холмс взял сумку, спустился в яму и подвинул рогожу ближе

к середине. Потом улегся на нее и, подперев руками подбородок, принялся внимательно изучать истоптанную глину.

— Ага! — вдруг воскликнул он. — Это что?

Холмс держал в руках восковую спичку, покрытую таким слоем грязи, что с первого взгляда ее можно было принять за сучок.

— Не представляю, как я проглядел ее, — с досадой сказал инспектор.

— Ничего удивительного! Спичка была втоптана в землю. Я заметил ее только потому, что искал.

— Как! Вы знали, что найдете здесь спичку?

— Я не исключал такой возможности.

Холмс вытащил ботинки из сумки и стал сравнивать подошвы со следами на земле. Потом он выбрался из ямы й пополз, раздвигая кусты.

— Боюсь, больше никаких следов нет, — сказал инспектор. — Я все здесь осмотрел самым тщательным образом. В радиусе ста ярдов.

— Ну что ж, — сказал Холмс, — я не хочу быть невежливым и не стану еще раз все осматривать. Но мне бы хотелось, пока не стемнело, побродить немного по долине, чтобы лучше ориентироваться здесь завтра. Подкову я возьму себе в карман на счастье.

Полковник Росс, с некоторым нетерпением следивший за спокойными и методичными действиями Холмса, взглянул на часы.

— А вы, инспектор, пожалуйста, пойдемте со мной. Я хочу с вами посоветоваться. Меня сейчас волнует, как быть со списками участников забега. По-моему, наш долг перед публикой — вычеркнуть оттуда имя Серебряного.

— Ни в коем случае! — решительно возразил Холмс. — Пусть остается.

162


Полковник поклонился.

— Я чрезвычайно благодарен вам за совет, сэр. Когда закончите свою прогулку, найдете нас в домике несчастного Стрэкера, и мы вместе вернемся в Тависток.

Они направились к дому, а мы с Холмсом медленно пошли вперед. Солнце стояло над самыми крышами кейплтонской конюшни; перед нами полого спускалась к западу равнина, то золотистая, то красновато-бурая от осенней ежевики и папоротника. Но Холмс, погруженный в глубокую задумчивость, не замечал прелести пейзажа.

— Вот что, Уотсон, — промолвил он наконец, — мы пока оставим вопрос, кто убил Стрэкера, и будем думать, что произошло с лошадью. Предположим, Серебряный в момент преступления или немного позже ускакал. Но куда? Лошадь очень привязана к человеку. Предоставленный самому себе, Серебряный мог вернуться в Кингс-Пайленд или убежать в Кейплтон. Что ему делать одному в поле? И уж, конечно, кто-нибудь да увидел бы его там. Теперь цыгане, — зачем им было красть его? Они чуть что прослышат — спешат улизнуть: полиции они боятся хуже чумы. Надежды продать такую лошадь, как Серебряный, у них нет. Украсть ее — большой риск, а выгоды — никакой. Это вне всякого сомнения.

— Где же тогда Серебряный?

— Я уже сказал, что он или вернулся в Кингс-Пайленд, или поскакал в Кейплтон. В Кингс-Пайленде его нет. Значит, он в Кейплтоне. Примем это за рабочую гипотезу и посмотрим, куда она нас приведет. Земля здесь, как заметил инспектор, высохла и стала тверже камня, но местность слегка понижается к Кейплтону, и в той лощине ночью в понедельник, наверное, было очень сыро. Если наше предположение правильно, Серебряный скакал в этом направлении, и там нужно искать его следы.

Беседуя, мы быстро шли вперед и через несколько минут спустились в лощину. Холмс попросил меня обойти ее справа, а сам взял левее, но не успел я сделать и пяти — десяти шагов, как он закричал мне и замахал рукой. На мягкой глине у его ног виднелся отчетливый конский след. Холмс вынул из кармана подкову, которая как раз пришлась по отпечатку.

— Вот что значит воображение, — улыбнулся Холмс. — Единственное качество, которого недостает Грегори. Мы представили себе, что могло бы произойти, стали проверять предположение, и оно подтвердилось. Идем дальше.

Мы перешли хлюпающее под ногами дно лощинки и с четверть мили шагали по сухому жесткому дерну. Снова начался небольшой уклон, и снова мы увидели следы, потом они исчезли и появились только через полмили, совсем близко от Кейплтона. Увидел их первым Холмс — он остановился и с торжеством указал на них рукой. Рядом с отпечатками копыт на земле виднелись следы человека.

— Сначала лошадь была одна! — вырвалось у меня.

163


— Совершенно верно, сначала лошадь была одна. Стойте! А это что?

Двойные следы человека и лошади резко повернули в сторону Кингс-Пайленда. Холмс свистнул. Мы пошли по следам. Он не подымал глаз от земли, но я повернул голову вправо и с изумлением увидел, что эти же следы шли и в обратном направлении.

— Один ноль в вашу пользу, Уотсон, — сказал Холмс, когда я указал ему на них, — теперь нам не придется делать крюк, который привел бы нас туда, где мы стоим. Пойдемте по обратному следу.

Нам не пришлось идти далеко. Следы кончились у асфальтовой дорожки, ведущей к воротам Кейплтона. Когда мы подошли к ним, нам навстречу выбежал конюх.

Идите отсюда! — закричал он. — Нечего вам тут делать.

— Позвольте только задать вам один вопрос, — сказал Холмс, засовывая указательный и большой пальцы в карман жилета. — Если я приду завтра, в пять часов утра повидать вашего хозяина мистера Сайлеса Брауна, это будет не Слишком рано?

— Скажете тоже «рано», сэр. Мой хозяин подымается ни свет ни заря. Да вот он и сам, поговорите с ним. Нет-нет, сэр, он прогонит меня, если увидит, что я беру у вас деньги. Лучше потом.

Только Шерлок Холмс опустил в карман полкроны, как из калитки выскочил немолодой мужчина свирепого вида с хлыстом в руке и закричал:

— Это что такое, Даусон? Сплетничаете, да? У вас дела, что ли, нет? А вы какого черта здесь шляетесь?

— Чтобы побеседовать с вами, дорогой мой сэр. Всего десять минут, — нежнейшим голосом проговорил Холмс.

— Некогда мне беседовать со всякими проходимцами! Здесь не место посторонним! Убирайтесь, а то я сейчас спущу на вас собаку.

Холмс нагнулся к его уху и что-то прошептал. Мистер Браун вздрогнул и покраснел до корней волос.

— Ложь! — закричал он. — Гнусная, наглая ложь!

— Отлично! Ну что же, будем обсуждать это прямо здесь, при всех, или вы предпочитаете пройти в дом?

— Ладно, идемте, если хотите.

Холмс улыбнулся.

— Я вернусь через пять минут, Уотсон. К вашим услугам, мистер Браун.

Вернулся он, положим, через двадцать пять минут, и, пока я его ждал, теплые краски вечера погасли. Тренер тоже вышел с Холмсом, и меня поразила происшедшая с ним перемена: лицо у него стало пепельно-серое, лоб покрылся каплями пота, хлыст прыгал в трясущихся руках. Куда девалась наглая самоуверенность этого человека! Он семенил за Холмсом, как побитая собака.

— Я все сделаю, как вы сказали, сэр. Все ваши указания будут выполнены, — повторял он.

164


— Вы знаете, чем грозит ослушание. — Холмс повернул к нему голову, и тот съежился под его взглядом.

— Что вы, что вы, сэр! Доставлю к сроку. Сделать все, как было раньше?

Холмс на минуту задумался, потом рассмеялся:

— Не надо, оставьте, как есть. Я вам напишу. И смотрите, без плутовства, иначе...

— О, верьте мне, сэр, верьте!

— Берегите как зеницу ока.

— Да, сэр, можете на меня положиться, сэр.

— Думаю, что могу. Завтра получите от меня указания.

И Холмс отвернулся, не замечая протянутой ему дрожащей руки. Мы зашагали к Кингс-Пайленду.

— Такой великолепной смеси наглости, трусости и подлости, как у мистера Сайлеса Брауна, я давно не встречал, — сказал Холмс, устало шагая рядом со мной по склону.

— Значит, лошадь у него?

— Он сначала на дыбы взвился, отрицая все. Но я так подробно описал ему утро вторника, шаг за шагом, что он поверил, будто я все видел собственными глазами. Вы, конечно, обратили внимание на необычные, как будто обрубленные носки у следов и на то, что на нем были именно такие ботинки. Кроме того, для простого слуги это был бы слишком дерзкий поступок... Я рассказал ему, как он, встав по обыкновению первым и выйдя в загон, увидел в поле незнакомую лошадь, как он пошел к ней и, не веря собственным глазам, увидел у нее на лбу белую отметину, из-за которой она и получила свою кличку — Серебряный, и как сообразил, что судьба отдает в его руки единственного соперника той лошади, на которую он поставил большую сумму. Потом я рассказал ему, что первым его побуждением было отвести Серебряного в Кингс-Пайленд, но тут дьявол стал нашептывать ему, что так легко увести лошадь и спрятать, пока не кончатся скачки, и тогда он повернул к Кейплтону и укрыл ее там. Когда он все это услышал, он стал думать только о том, как спасти собственную шкуру.

— Да ведь конюшню осматривали!

— Ну, этот старый барышник обведет вокруг пальца кого угодно.

— А вы не боитесь оставлять лошадь в его руках? Он же с ней может что-нибудь сделать, ведь это в его интересах.

— Нет, мой друг, он в самом деле будет беречь ее как зеницу ока. В его интересах вернуть ее целой и невредимой. Это единственное, чем он может заслужить прощение.

— Полковник Росс не произвел на меня впечатления человека, склонного прощать врагам!

— Дело не в полковнике Россе. У меня свои методы, и я рассказываю ровно столько, сколько считаю нужным, — в этом преимущество моего неофициального положения. Не знаю, заметили ли вы или нет, Уотсон, но полковник держался со мной немного

165


свысока, и мне хочется слегка позабавиться. Не говорите ему ничего о Серебряном.

— Конечно, не скажу, раз вы не хотите.

— Но все это пустяки по сравнению с вопросом, кто убил Джона Стрэкера.

— Вы сейчас им займетесь?

— Напротив, мой друг, мы с вами вернемся сегодня ночным поездом в Лондон.

Слова Холмса удивили меня. Мы пробыли в Дартмуре всего несколько часов, он так успешно начал распутывать клубок и вдруг хочет все бросить. Я ничего не понимал. До самого дома тренера мне не удалось вытянуть из Холмса ни слова. Полковник с инспектором дожидались нас в гостиной.

— Мой друг и я возвращаемся ночным поездом в Лондон, — заявил Холмс. — Приятно было подышать прекрасным воздухом Дартмура.

Инспектор широко раскрыл глаза, а полковник скривил губы в презрительной усмешке.

— Значит, вы сложили оружие. Считаете, что убийцу несчастного Стрэкера арестовать невозможно, — сказал он.

— Боюсь, это сопряжено с очень большими трудностями. — Холмс пожал плечами. — Но я совершенно убежден, что во вторник ваша лошадь будет бежать, и прошу вас предупредить жокея, чтобы он был готов. Могу я взглянуть на фотографию мистера Джона Стрэкера?

Инспектор извлек из кармана конверт и вынул оттуда фотографию.

— Дорогой Грегори, вы предупреждаете все мои желания! Если позволите, господа, я оставлю вас на минуту, мне нужно задать вопрос служанке Стрэкеров.

— Должен признаться, ваш лондонский советчик меня разочаровал, — с прямолинейной резкостью сказал полковник Росс, как только Холмс вышел из комнаты, — Не вижу, чтобы с его приезда дело подвинулось хоть на шаг.

— По крайней мере, вам дали слово, что ваша лошадь будет бежать, — вмешался я.

— Слово-то мне дали, — пожал плечами полковник. — Я предпочел бы лошадь, а не слово.

Я открыл было рот, чтобы защитить своего друга, но в эту минуту он вернулся.

— Ну вот, госиода, — заявил он. — Я готов ехать.

Один из конюхов отворил дверцу коляски. Холмс сел рядом со мной и вдруг перегнулся через борт и тронул конюха за рукав. У вас есть овцы, я вижу, — сказал он. — Кто за ними ходит?

— Я, сэр.

— Вы не замечали, с ними в последнее время ничего не случилось?

166


— Да нет, сэр, как будто ничего, только вот три начали хромать, сэр.

Холмс засмеялся, потирая руки, чем-то очень довольный. Неплохо придумано, Уотсон, очень неплохо! — Он незаметно подтолкнул меня локтем. — Грегори, позвольте рекомендовать вашему вниманию странную эпидемию, поразившую овец.. Поехали.

Лицо полковника Росса по-прежнему выражало, какое невысокое мнение составил он о талантах моего друга, зато инспектор так и встрепенулся.

— Вы считаете это обстоятельство важным? — спросил он.

— Чрезвычайно важным.

— Есть еще какие-то моменты, на которые вы советовали бы мне обратить внимание?

— На странное поведение собаки в ночь преступления.

— Собаки? Но она никак себя не вела!

— Это-то и странно, — сказал Холмс.

Четыре дня спустя мы с Холмсом снова сидели в поезде, мчащемся в Винчестер, где должен был разыгрываться кубок Уэссекса. Полковник Росс ждал нас, как и было условлено, в своем экипаже четверкой у вокзала на площади. Мы поехали за город, где был беговой круг. Полковник был мрачен, держался в высшей степени холодно.

— Никаких известий о моей лошади до сих пор нет, — заявил он.

— Надеюсь, вы ее узнаете, когда увидите?

Полковник вспылил:

— Я могу описать вам одну за другой всех лошадей; участвовавших в скачках за последние двадцать лет. Моего фаворита, с его отметиной на лбу и белым пятном на правой передней бабке, узнает каждый ребенок!

— А как ставки?

— Происходит что-то непонятное. Вчера ставили пятнадцать к одному, утром разрыв начал быстро сокращаться, не знаю, удержатся ли сейчас на трех к одному.

— Хм, — сказал Холмс, — сомнений нет, кто-то что-то пронюхал.

Коляска подъехала к ограде, окружающей главную трибуну. Я взял афишу и стал читать:

«ПРИЗ УЭССЕКСА

Жеребцы четырех и пяти лет. Дистанция 1 миля 5 ферлонгов. 50 фунтов подписных. Первый приз — 1000 фунтов. Второй приз —300 фунтов. Третий приз —200 фунтов.

1. Негр — владелец Хит Ньютон; наездник — красный шлем, песочный камзол.

167


2. Боксер — владелец полковник Уордлоу; наездник — оранжевый шлем, камзол васильковый, рукава черные.

3. Беспечный — владелец лорд Бэкуотер; наездник — шлем и рукава камзола желтые.

4. Серебряный — владелец полковник Росс; наездник —шлем черный, камзол красный.

5. Хрусталь — владелец герцог Балморал; наездник — шлем желтый, камзол черный с желтыми полосами.

6. Озорник — владелец лорд Синглфорд; наездник — шлем фиолетовый, рукава камзола черные».

— Мы вычеркнули Баярда, нашу вторую лошадь, которая должна была бежать, полагаясь на ваш совет, — сказал полковник. — Но что это? Фаворит сегодня Серебряный?

— Серебряный — пять к четырем! — неслось с трибун. — Серебряный — пять к четырем! Беспечный — пятнадцать к пяти! Все остальные — пять к четырем!

— Лошади на старте! — закричал я. — Смотрите, все шесть! Все шесть! Значит, Серебряный бежит! — воскликнул полковник в сильнейшем волнении. — Но я не вижу его. Моих цветов пока нет.

Вышло только пятеро. Вот, наверное, он, — сказал я, и в эту минуту из падока крупной рысью выбежал великолепный гнедой жеребец и пронесся мимо нас. На наезднике были цвета полковника, известные всей Англии.

— Это не моя лошадь! — закричал полковник Росс. — На ней нет ни единого белого пятнышка! Объясните, что происходит, мистер Холмс!

— Посмотрим, как он возьмет, — невозмутимо сказал Холмс. Несколько минут он не отводил бинокля от глаз... — Прекрасно! Превосходный старт! — вдруг воскликнул он. — Вот они, смотрите, поворачивают!

Из коляски нам было хорошо видно, как лошади вышли на прямой участок круга. Они шли так кучно, что всех их, казалось, можно накрыть одной попоной, но вот на половине прямой желтый цвет лорда Бэкуотера вырвался вперед. Однако ярдах в тридцати от того места, где стояли мы, жеребец полковника обошел Беспечного и оказался у финиша на целых шесть корпусов впереди. Хрусталь герцога Балморала с большим отрывом пришел третьим.

— Как бы там ни было, кубок мой, — прошептал полковник, проводя ладонью по глазам. — Убейте меня, если я хоть что-нибудь понимаю. Вам не кажется, мистер Холмс, что вы уже достаточно долго мистифицируете меня?

Вы правы, полковник. Сейчас вы все узнаете. Пойдемте поглядим на лошадь все вместе. Вот он, —продолжал Холмс, входя в падок, куда впускали только владельцев лошадей и их друзей. — Стоит лишь потереть ему лоб и бабку спиртом, — и вы узнаете Серебряного.

— Что!

168


Ваша лошадь попала в руки мошенника, я нашел ее и взял на себя смелость выпустить на поле в том виде, как ее сюда доставили.

— Дорогой сэр, вы совершили чудо! Лошадь в великолепной форме. Никогда в жизни она не шла так хорошо, как сегодня. Приношу вам тысячу извинений за то, что усомнился в вас. Вы оказали мне величайшую услугу, вернув жеребца. Еще большую услугу вы мне окажете, если найдете убийцу Джона Стрэкера.

— Я его нашел, — спокойно сказал Холмс. Полковник и я в изумлении раскрыли глаза.

— Нашли убийцу! Так где же он?

— Он здесь.

— Здесь! Где же?!

— В настоящую минуту я имею честь находиться в его обществе.

Полковник вспыхнул.

— Я понимаю, мистер Холмс, что многим обязан вам, но эти слова я могу воспринять только как чрезвычайно неудачную шутку или как оскорбление.

Холмс расхохотался.

— Ну что вы, полковник, у меня и в мыслях не было, что вы причастны к преступлению! Убийца собственной персоной стоит у вас за спиной.

Он шагнул вперед и положил руку на лоснящуюся холку скакуна.

— Убийца — лошадь! — в один голос вырвалось у нас с полковником.

— Да, лошадь. Но вину Серебряного смягчает то, что он совершил убийство из самозащиты и что Джон Стрэкер был совершенно недостоин вашего доверия... Но я слышу звонок. Отложим подробный рассказ до более подходящего момента. В следующем забеге я надеюсь немного выиграть.

Возвращаясь вечером того дня домой в купе пульмановского вагона, мы не заметили, как поезд привез нас в Лондон, — с таким интересом слушали мы с полковником рассказ о том, что произошло в дартмурских конюшнях в понедельник ночью и как Холмс разгадал тайну.

— Должен признаться, — говорил Холмс, — что все версии, которые я составил на основании газетных сообщений, оказались ошибочными. А ведь можно было даже исходя из них нащупать вехи, если бы не ворох подробностей, которые газеты спешили обрушить на головы читателей. Я приехал в Девоншир с уверенностью, что преступник — Фицрой Симпсон, хоть и понимал, что улики против него очень неубедительны. Только когда мы подъехали к домику Стрэкера, я осознал важность того обстоятельства, что на ужин в тот вечер была баранина под чесночным соусом. Вы, вероятно, помните мою рассеянность — все вышли

169


из коляски, а я продолжал сидеть, ничего не замечая. Так я был поражен, что чуть было не прошел мимо столь очевидной улики.

— Признаться, — прервал его полковник, — я и сейчас не понимаю, при чем здесь эта баранина.

— Она была первым звеном в цепочке моих рассуждений. Порошок опиума вовсе не безвкусен, а запах его не то чтобы неприятен, но достаточно силен. Если его подсыпать в пищу, человек сразу почувствует и скорее всего есть не станет. Чесночный соус — именно то, что может заглушить запах опиума. Вряд ли можно найти какую-нибудь зависимость между появлением Фиц-роя Симпсона в тех краях именно в тот вечер и бараниной под чесночным соусом на ужин в семействе Стрэкеров. Остается предположить, что он случайно захватил с собой в тот вечер порошок опиума. Но такая случайность относится уже к области чудес. Так что этот вариант исключен. Значит, Симпсон оказывается вне подозрения, но зато в центр внимания попадают Стрэкер и его жена — единственные люди, кто мог выбрать на ужин баранину с чесноком. Опиум подсыпали конюху прямо в тарелку, потому что все остальные обитатели Кингс-Пайленда ели то же самое блюдо без всяких последствий. Кто-то всыпал опиум, пока служанка не видела. Кто же? Тогда я вспомнил, что собака молчала в ту ночь. Как вы догадываетесь, эти два обстоятельства теснейшим образом связаны. Из рассказа о появлении Фицроя Симпсона в Кингс-Пайленде явствовало, что в конюшне есть собака, но она почему-то не залаяла и не разбудила спящих на сеновале конюхов, когда в конюшню кто-то вошел и увел лошадь. Несомненно, собака хорошо знала ночного гостя. Я уже был уверен— или, если хотите, почти уверен, — что ночью в конюшню вошел и увел Серебряного Джон Стрэкер. Но какая у него была цель? Явно бесчестная, иначе зачем ему было усыплять собственного помощника? Однако что он задумал? Этого я еще не понимал. Известно немало случаев, когда тренеры ставят большие суммы против своих же лошадей через подставных лиц и с помощью какого-нибудь мошенничества не дают им выиграть. Иногда они подкупают жокея, и тот придерживает лошадь, иногда прибегают к более хитрым и верным приемам. Что хотел сделать Стрэкер? Я надеялся, что содержимое его карманов поможет в этом разобраться. Так и случилось. Вы помните, конечно, тот странный нож, который нашли в руке убитого, нож, которым человек, находясь в здравом уме, никогда бы не воспользовался в качестве оружия, будь то для защиты или для нападения. Это был, как подтвердил наш доктор Уотсон, хирургический инструмент для очень тонких операций. В ту ночь им и должны были проделать одну из таких операций. Вы, разумеется, полковник, знаете, — ведь вы опытный лошадник, — что можно проколоть сухожилие на ноге лошади так искусно, что на коже не останется никаких следов. Лошадь после такой операции будет слегка хромать, а все припишут хромоту ревматизму или чрезмерным тре-

170


нировкам, но никому и в голову не придет заподозрить здесь чей-то злой умысел.

Негодяй! Мерзавец! — вскричал полковник.

— Почувствовав укол ножа, такой горячий жеребец, как Серебряный, взвился бы и разбудил своим криком и мертвого. Нужно было проделать операцию подальше от людей, вот почему Джон Стрэкер и увел Серебряного в поле.

— Я был слеп, как крот! — горячился полковник. — Ну, конечно, для того-то ему и понадобилась свеча, для того-то он и зажигал спичку.

— Несомненно. А осмотр его вещей помог мне установить не только способ, которым он намеревался совершить преступление, но и причины, толкнувшие его на это. Вы, полковник, как человек, хорошо знающий жизнь, согласитесь со мной, что довольно странно носить у себя в бумажнике чужие счета. У всех нас хватает собственных забот. Из этого я заключил, что Стрэкер вел двойную жизнь. Счет показал, что в деле замешана женщина, вкусы которой требуют денег. Как ни щедро вы платите своим слугам, полковник, трудно представить, чтобы они могли платить по двадцать гиней за туалет своей любовницы. Я незаметно расспросил миссис Стрэкер об этом платье и, удостоверившись, что она его в глаза не видела, записал адрес портнихи. Я был уверен, что, когда покажу ей фотографию Стрэкера, таинственный Дербишир развеется, как дым. Теперь уже клубок стал разматываться легко. Стрэкер завел лошадь в овраг, чтобы огня свечи не было видно. Симпсон, убегая, потерял галстук, Стрэкер увидел его и для чего-то подобрал, может быть, хотел завязать лошади ногу. Спустившись в овраг, он чиркнул спичкой за крупом лошади, но испуганное внезапной вспышкой животное, почувствовавшее к тому же опасность, рванулось прочь и случайно ударило Стрэкера копытом в лоб. Стрэкер, несмотря на дождь, уже успел снять плащ, — операция ведь предстояла тонкая. Падая от удара, он поранил себе бедро. Мой рассказ убедителен?

— Невероятно! — воскликнул полковник. — Просто невероятно! Вы как будто все видели собственными глазами!

— И последнее, чтобы поставить точки над i. Мне пришло в голову, что такой осторожный человек, как Стрэкер, не взялся бы за столь сложную операцию, как прокол сухожилия, не попрактиковавшись предварительно. На ком он мог практиковаться в Кингс-Пайленде? Я увидел овец в загоне, спросил конюха, не случалось ли с ними чего в последнее время. Его ответ в точности подтвердил мое предположение. Я даже сам удивился.

— Теперь я понял все до конца, мистер Холмс!

— В Лондоне я зашел к портнихе и показал ей фотографию Стрэкера. Она сразу же узнала его, сказала, что это один из ее постоянных клиентов и зовут его мистер Дербишир. Жена у него большая модница и обожает дорогие туалеты. Не сомневаюсь, что он влез по уши в долги и решился на преступление именно из-за этой женщины.

171


Вы не объяснили только одного, — сказал полковник, — где была лошадь?

— Ах, лошадь... Она убежала, и ее приютил один из ваших соседей. Думаю, мы должны проявить к нему снисхождение. Мы сейчас проезжаем Клэпем, не так ли? Значит, до вокзала Виктории минут десять. Если вы зайдете к нам выкурить сигару, полковник, я с удовольствием дополню свой рассказ интересующими вас подробностями.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ КЛЕРКА

Вскоре после женитьбы я купил в Паддингтоне практику у доктора Фаркера. Старый доктор некогда имел множество пациентов, но потом вследствие болезни — он страдал чем-то вроде пляски святого Витта, — а также преклонных лет их число заметно поуменыпилось. Ведь люди, и это понятно, предпочитают лечиться у того, кто сам здоров, и мало доверяют медицинским познаниям человека, который не может исцелить даже самого себя. И чем хуже становилось здоровье моего предшественника, тем в больший упадок приходила его практика, и к тому моменту, когда я купил ее, она приносила вместо прежних тысячи двухсот немногим больше трехсот фунтов в год. Но я положился на свою молодость и энергию и не сомневался, что через год-другой от пациентов не будет отбою.

Первые три месяца, как я поселился в Паддингтоне, я был очень занят и совсем не виделся со своим другом Шерлоком Холмсом. Зайти к нему на Бейкер-стрит у меня не было времени, а сам он если и выходил куда, то только по делу. Поэтому я очень обрадовался, когда однажды июньским утром, читая после завтрака «Британский медицинский вестник», услыхал в передней звонок и вслед за тем резкий голос моего старого друга.

— А, мой дорогой Уотсон, — сказал он, входя в комнату, — рад вас видеть! Надеюсь, миссис Уотсон уже оправилась после тех потрясений, что пришлось нам пережить в деле со «Знаком четырех».

— Благодарю вас, она чувствует себя превосходно, — ответил я, горячо пожимая ему руку.

— Надеюсь также, — продолжал Шерлок Холмс, усаживаясь в качалку, — занятия медициной еще не совсем отбили у вас интерес к нашим маленьким загадкам?

— Напротив! — воскликнул я, — Не далее, как вчера вечером, я разбирал свои старые заметки, а некоторые даже перечитал.

172


— Надеюсь, вы не считаете свою коллекцию завершенной?

— Разумеется, нет! Я бы очень хотел еще пополнить ее.

— Скажем, сегодня?

— Пусть даже сегодня.

— Даже если придется ехать в Бирмингем?

— Куда хотите.

— А практика?

Что практика? Попрошу соседа, он примет моих пациентов. Я ведь подменяю его, когда он уезжает.

— Ну и прекрасно, — сказал Шерлок Холмс, откидываясь в качалке и бросая на меня проницательный взгляд из-под полуопущенных век. — Эге, да вы, я вижу, были больны. Простуда летом — вещь довольно противная.

— Вы правы. На той неделе я сильно простудился и целых три дня сидел дома. Но мне казалось, от болезни теперь уже не осталось и следа.

— Это верно, вид у вас вполне здоровый.

— Как же вы догадались, что я болел?

— Мой дорогой Уотсон, вы же знаете мой метод.

— Метод логических умозаключений?

— Разумеется.

— С чего же вы начали?

— С ваших домашних туфель.

Я взглянул на новые кожаные туфли, которые были на моих ногах.

— Но что по этим туфлям... — начал было я, но Холмс ответил на вопрос прежде, чем я успел его закончить.

— Туфли ваши новые, — разъяснил он. — Вы их носите не больше двух недель, а подошвы, которые вы сейчас выставили напоказ, уже подгорели. Вначале я подумал, что вы их промочили, а затем, когда сушили, сожгли. Но потом я заметил у самых каблуков бумажные ярлычки с клеймом магазина. От воды они наверняка бы отсырели. Значит, вы сидели у камина, вытянув ноги к самому огню, что вряд ли кто, будь он здоров, стал бы делать даже в такое сырое и холодное лето, какое выдалось в этом году.

Как всегда, после объяснений Шерлока Холмса, все оказалось очень просто. Холмс, прочтя эту мысль на моем лице, грустно улыбнулся.

— Боюсь, что мои объяснения приносят мне только вред, — заметил он. — Одни следствия без причины действуют на воображение гораздо сильнее... Ну, вы готовы со мной в Бирмингем?

— Конечно. А что там за дело?

— Все узнаете по дороге. Внизу нас ждет экипаж и клиент. Едемте.

— Одну минуту.

Я черкнул записку своему соседу, забежал наверх к жене, чтобы предупредить ее об отъезде, и догнал Холмса на крыльце.

173


Ваш сосед тоже врач? — спросил он, кивнув на медную дощечку на соседней двери.

— Да, он купил практику одновременно со мной.

— И давно она существует?

— Столько же, сколько моя. С тех пор, как построили эти дома.

— Вы купили лучшую.

— Да. Но как вы узнали об этом?

По ступенькам, мой дорогой Уотсон. Ваши ступеньки сильно стерты подошвами, так, что каждая на три дюйма ниже, чем у соседа. А вот и наш клиент. Мистер Холл Пикрофт, позвольте мне представить вам моего друга, доктора Уотсона, — сказал Холмс. — Эй, кэбмен, — добавил он, — подстегните-ка лошадей, мы опаздываем на поезд.

Я уселся напротив Пикрофта.

Это был высокий, хорошо сложенный молодой человек с открытым, добродушным лицом и светлыми закрученными усиками. На нем был блестящий цилиндр и аккуратный черный костюм, придававший ему вид щеголеватого клерка из Сити, как оно и было на самом деле. Он принадлежал к тому сорту людей, которых у нас называют «кокни»1, но которые дают нам столько прекрасных солдат-волонтеров, а также отличных спортсменов, как ни одно сословие английского королевства. Его круглое румяное лицо было от природы веселым, но сейчас уголки его губ опустились, и это придало ему слегка комический вид. Какая беда привела его к Шерлоку Холмсу, я узнал, только когда мы уселись в вагон первого, класса и поезд тронулся.

— Итак, — сказал Холмс, — у нас впереди больше часа свободного времени. Мистер Пикрофт, расскажите, пожалуйста, моему другу о своем приключении, как вы его рассказывали мне, а если можно, то и подробнее. Мне тоже будет полезно проследить еще раз ход событий. Дело, Уотсон, может оказаться пустяковым, но в нем есть некоторые довольно интересные обстоятельства, которые вы, как и я, так любите. Итак, мистер Пикрофт, начинайте. Я не буду прерывать вас больше.

Наш спутник взглянул на меня, и глаза его загорелись.

— Самое неприятное в этой истории — то, — начал он, — что я в ней выгляжу полнейшим дураком. Правда, может, все еще обойдется. Да, признаться, я и не мог поступить иначе. Но если я и этого места лишусь, не получив ничего взамен, то и выйдет, что нет на свете другого такого дурака, как я. Хотя я и не мастер рассказывать, но послушайте, что произошло.

Служил я в маклерской фирме «Коксон и Вудхаус» в Дрейпер-Гарденсе, но весной этого года лопнул венесуэльский займ, — вы, конечно, об этом слышали, — и фирма обанкротилась. Всех служащих, двадцать семь человек, разумеется, уволили. Работал я у них пять лет, и, когда разразилась гроза, старик Коксон дал

1 Кокни (англ.) — пренебрежительно-насмешливое прозвище лондонского обывателя.

174


мне блестящую характеристику. Я начал искать новое место, сунулся туда, сюда, но таких горемык, как я, везде было полно.

Положение было отчаянное. У Коксона я получал в неделю три фунта стерлингов и за пять лет накопил семьдесят фунтов, но эти деньги, как и все на свете, подошли к концу. И вот я дошел до того, что не осталось денег даже на марки и конверты, чтобы писать по объявлениям. Я истрепал всю обувь, обивая пороги различных фирм, но найти работы не мог.

Когда я уже совсем потерял надежду, то услышал о вакантной должности в большом банкирском доме «Мейсон и Уильямсы» на Ломбард-стрит. Смею предположить, что вы мало знакомы с деловой частью Лондона, но можете мне поверить, что это один из самых богатых и солидных банков. Обращаться с предложением своих услуг следовало только почтой. Я послал им заявление вместе с характеристикой безо всякой надежды на успех. И вдруг обратной почтой получаю ответ, что в ближайший понедельник могу приступить к исполнению своих новых обязанностей. Как это случилось, никто не мог объяснить. Говорят, что в таких случаях управляющий просто сует руку в кучу заявлений и вытаскивает наугад первое попавшееся, вот и все. Но так или иначе, мне повезло, и я никогда так не радовался, как на сей раз. Жалованье у них в неделю было даже больше на один фунт, а обязанности мало чем отличались от тех, что я исполнял у Коксона.

Теперь я подхожу к самой удивительной части моей истории. Надо вам сказать, что я снимаю квартиру за Хемпстедом: Пот-терс-стрит, 17. В тот самый вечер, когда пришло это приятное письмо, я сидел дома и курил трубку. Вдруг входит квартирная хозяйка и подает визитную карточку, на которой напечатано: «Артур Пиннер, финансовый агент». Я никогда прежде о таком не слыхал и не представлял, зачем я ему понадобился, однако попросил хозяйку пригласить его наверх. Вошел среднего роста темноглазый брюнет, с черной бородой и лоснящимся носом. Походка у него была быстрая, речь отрывистая, как у человека, привыкшего дорожить временем.

— Мистер Пикрофт, если не ошибаюсь? — спросил он.

— Да, сэр, — ответил я, предлагая стул.

— Раньше служили у Коксона?

— Да, сэр.

— А сейчас поступили в банкирский дом Мейсонов?

— Совершенно верно.

— Так-с, — произнес он. — Видите ли, я слыхал, что вы обладаете незаурядными деловыми способностями. Вас очень хвалил мне Паркер, бывший управляющий у Коксона.

Я, разумеется, был весьма польщен, услышав столь лестный о себе отзыв. Я всегда хорошо справлялся со своими обязанностями у Коксона, но мне и в голову не приходило, что в Сити идут обо мне такие разговоры.

— У вас хорошая память? — спросил затем Пиннер.

175


— Неплохая, — ответил я скромно.

Вы следили за курсом бумаг последнее время? — Безусловно! Я каждое утро просматриваю «Биржевые ведомости».

— Удивительное прилежание! — воскликнул он, — Вот где источник всякого успеха! Если не возражаете, я вас немного поэкзаменую. Скажите, каков курс Эйширских акций?

— От ста пяти до ста пяти с четвертью.

— А Объединенных новозеландских?

— Сто четыре.

— Хорошо, а Брокенхиллских английских?

— От ста семи до ста семи с половиной.

— Великолепно! — вскричал он. — Просто замечательно. Таким я вас и представлял себе. Мальчик мой, вы созданы для большего, чем быть простым клерком у Мейсонов!

Его восторг, как вы понимаете, меня, конечно, несколько смутил.

— Так-то оно так, мистер Пиннер, — отвечал я, — но не все обо мне такого высокого мнения. Я не один день побегал, пока нашел эту вакансию. И я очень рад ей.

— Ах, господи, что это вы говорите! Разве ваше место там? Вот послушайте, что я вам скажу. Правда, я не могу предложить вам уже сейчас место, которое вы заслуживаете, но в сравнении с Мейсонами это небо и земля. Когда вы начнете работать у Мейсонов?

— В понедельник.

— Хм-м, готов биться об заклад, что вы туда не пойдете.

— Что, не пойду к Мейсонам?!

— Вот именно, мой дорогой. К этому времени вы уже будете работать коммерческим директором Франко-Мидландской компании скобяных изделий, имеющей сто тридцать четыре отделения в различных городах и селах Франции, не считая Брюсселя и Сан-Ремо.

У меня даже дыхание перехватило.

— Но я никогда не слышал об этой компании, — пробормотал я.

— Очень может быть. Мы не кричим о себе на каждом углу, капитал фирмы целиком составляют частные вклады, а дела идут так хорошо, что реклама просто ни к чему. Генеральный директор фирмы — мой брат Гарри Пиннер, он же и основал ее. Зная, что я еду в Лондон, он попросил меня подыскать ему расторопного помощника — молодого человека, способного и делового, с хорошими рекомендациями. Паркер рассказал мне о вас, и вот я здесь. Для начала мы можем предложить вам всего каких-то пятьсот фунтов в год, но в дальнейшем...

Пятьсот фунтов?! — вскричал я, пораженный. - Это для начала. Кроме того, вы будете получать один процент комиссионных с каждого нового контракта, и, можете поверить мне, ваше жалованье удвоится.

176


— Но я ничего не смыслю в скобяных изделиях.

— Зато вы смыслите в бухгалтерии.

Голова моя закружилась, и я едва усидел на месте. Но вдруг в душу мою закралось сомнение.

— Я буду откровенен с вами, сэр, — сказал я. — Мейсоны положили мне двести фунтов в год, но фирма «Мейсон и Уильямсы» — дело верное. А о вас я ровно, ничего...

— Вы просто прелесть! — вскричал мой гость в восторге. — Именно такой человек нам и нужен. Вас не проведешь. И это

очень хорошо. Вот вам сто фунтов, и если считаете, что дело сделано, смело кладите их в свой карман в качестве аванса.

— Это очень большая сумма, — сказал я. — Когда я должен приступить к работе?

— Поезжайте завтра утром в Бирмингем, — ответил он. — И в час приходите во временную контору фирмы на Корпорейшн-стрит, дом 126. Я дам вам письмо моему брату. Нужно его согласие. Но, между нами говоря, я считаю ваше назначение решенным.

— Не знаю, как и благодарить вас, мистер Пиннер, — сказал я.

— Пустое, мой мальчик. Вы должны благодарить только самого себя. А теперь еще один-два пункта, — так, чистая формальность, но это необходимо уладить. Есть у вас бумага? Будьте добры, напишите на ней: «Согласен поступить на должность коммерческого директора во Франко-Мидландскую компанию скобяных изделий с годовым жалованьем 500 фунтов».

Я написал то, что мистер Пиннер продиктовал мне, и он положил бумагу в карман.

— И еще один вопрос, — сказал он. — Как вы думаете поступить с Мейсонами?

На радостях я совсем было о них забыл.

— Напишу им о своем отказе от места, — ответил я.

— По-моему, этого делать не надо. Я был у Мейсона и поссорился из-за вас с его управляющим. Я зашел к нему навести о вас справки, а он стал кричать, что я сманиваю его людей и тому подобное. Ну я и не выдержал. «Если вы хотите держать хороших работников, платите им как следует», — сказал я в сердцах. А он мне ответил, что вы предпочтете служить у них на маленьком жалованье, чем у нас на большом.

«Ставлю пять фунтов, — сказал я, — что, когда я предложу ему место коммерческого директора у нас, он даже не напишет вам о своем отказе». «Идет! — воскликнул он. — Мы его, можно сказать, из петли вытащили, и он от нас не откажется!» Это точные его слова.

— Каков нахал! — возмутился я. — Я его и в глаза не видел, а он смеет говорить обо мне такие вещи... Да я теперь ни за что не напишу им, хоть умоляйте меня!

— Ну и прекрасно. Так, значит, по рукам, — сказал он, поднимаясь со стула. — Я рад, что нашел брату хорошего помощника. Вот вам сто фунтов, а вот и письмо. Запомните адрес: Корпорейшн-

177


стрит, 126; не забудьте: завтра в час. Спокойной ночи, и пусть счастье всегда сопутствует вам, как вы того заслуживаете.

Вот, насколько я помню, какой у нас произошел разговор. Можете себе представить, доктор Уотсон, как я обрадовался этому предложению. Я не спал до полуночи, взволнованный блестящей перспективой, и на следующий день выехал в Бирмингем самым ранним поездом. По приезде я оставил вещи в гостинице на Нью-стрит, а сам отправился пешком по данному адресу.

До назначенного срока оставалось около четверти часа, но я подумал, что ничего не случится, если я приду раньше. Дом 126 оказался большим пассажем, в конце которого по обе стороны располагались два больших магазина, за одним виднелась лестница, наподобие винтовой, куда выходили двери различных контор и отделений местных фирм.

Внизу, в начале лестницы, висел на стене большой указатель с названием фирм, но как я ни искал, а «Франко-Мидландской» там не оказалось. Сердце мое упало, и я несколько минут стоял возле указателя, тупо разглядывая его и спрашивая себя, кто и зачем вздумал разыграть меня таким нелепым образом, как вдруг ко мне подошел незнакомец — точная копия моего вчерашнего посетителя, только этот был чисто выбрит и волосы у него были чуть посветлее.

— Мистер Пикрофт? — спросил он меня.

— Да, — ответил я.

— Я ждал вас, но вы пришли немного раньше. Сегодня утром мне передали письмо от моего брата. Он очень вас хвалит.

— Я искал на указателе мою будущую фирму, когда вы подошли.

— У нас пока еще нет вывески, мы только на прошлой неделе сняли это помещение. Ну что же, идемте наверх, там и переговорим.

Мы поднялись по лестнице чуть не под самую крышу и очутились в пустой и грязной комнате, ободранной и обшарпанной, из которой вела дверь в другую, такую же. Надеясь увидеть большую контору с рядами сверкающих столов и кучей клерков, я оторопело оглядел голое окно без штор или занавесок, две сосновые табуретки и маленький стол, которые вместе со счетами и корзиной для бумаг составляли всю обстановку.

— Мистер Пикрофт, пусть вас не смущает наше скромное помещение, — подбодрил меня мой новый начальник, заметив мое вытянувшееся лицо, — Рим не сразу строился. Наша фирма достаточно богата, но мы не швыряем деньги на ветер. Прошу вас, садитесь и давайте ваше письмо.

Я протянул ему письмо, которое он внимательно прочел.

— О, да вы произвели сильное впечатление на моего брата Артура, — заметил он. — А брат мой — человек проницательный. Правда, он меряет людей по лондонской мерке, а я — по своей, бирмингемской. Но на этот раз я последую его совету. Счи-

178


тайте себя с сегодняшнего дня принятым на службу в нашу контору.

— Каковы будут мои обязанности? — спросил я.

— Вы будете скоро заведовать большим филиалом нашей компании в Париже, который имеет во Франции сто тридцать четыре отделения и будет распространять английскую керамику по всей стране. Оформление торговых заказов заканчивается в ближайшие дни. А пока вы останетесь в Бирмингеме и будете делать свое дело здесь.

— Что именно? — спросил я.

Вместо ответа он достал из ящика стола большую книгу в красном переплете.

— Это справочник города Парижа, — сказал он, — с указанием рода занятий его жителей. Возьмите его домой и выпишите всех торговцев железоскобяными изделиями с их адресами. Это нам крайне необходимо.

— Но ведь, наверное, есть специальные справочники по профессиям, — заметил я.

— Они очень неудобны. Французская система отличается от нашей. Словом, берите этот справочник и в следующий понедельник к двенадцати часам принесите мне готовый список. До свидания, мистер Пикрофт. Я уверен, что вам понравится у нас, если, конечно, вы и впредь будете усердны и сообразительны.

С книгой в руках я вернулся в отель; душу мою обуревали самые противоречивые чувства. С одной стороны, меня окончательно приняли на работу, и в моем кармане лежало сто фунтов. С другой — жалкий вид конторы, отсутствие вывески на стене и другие мелочи, сразу бросающиеся в глаза человеку, опытному в банковских делах, заставляли меня призадуматься о финансовом положении моих новых хозяев. Но будь что будет — аванс я получил, надо приниматься за работу. Все воскресенье я усердно трудился, и тем не менее к понедельнику я дошел только до буквы «Н». Я отправился к своему новому шефу и застал его все в той же ободранной комнате: он велел мне продолжать списывать парижских жестянщиков и прийти с готовой работой в среду. Но и в среду работа все еще не была окончена. Я корпел над списком вплоть до пятницы, то есть -до вчерашнего дня. Вчера я наконец принес Пиннеру готовый список.

— Благодарю вас, — сказал он, — Боюсь, что я недооценил трудностей задачи. Этот список мне будет очень полезен.

— Да, над ним пришлось изрядно попотеть, — заметил я.

— А теперь, — заявил он, — я попрошу вас составить список мебельных магазинов, они также занимаются продажей керамики.

— Хорошо.

— Приходите в контору завтра к семи часам вечера, чтобы я знал, как идут дела. Но не переутомляйтесь. Пойдите вечером в мюзик-холл. Я думаю, это не повредит ни вам, ни вашей работе.

179


Сказав это, он рассмеялся, и я, к своему ужасу, вдруг заметил на его нижнем втором слева зубе плохо наложенную золотую пломбу. Шерлок Холмс даже руки потер от удовольствия, я же слушал нашего клиента, недоумевая.

— Ваше недоумение понятно, доктор Уотсон, — сказал Пикрофт. — Вы просто не знаете всех обстоятельств дела. Помните, в Лондоне я разговаривал с братом моего хозяина? Так вот, у него во рту была точно такая же золотая пломба. Я обратил на нее внимание, когда он рассмеялся, рассказывая мне о своем разговоре с управляющим Мейсонов.

Тогда я сравнил мысленно обоих братьев и увидел, что голос и фигура у них абсолютно одинаковы и что отличаются они только тем, что можно легко изменить с помощью бритвы или же парика. Сомнений не было: передо мной был тот же самый человек, который приходил ко мне в Лондоне. Конечно, бывает, что два брата похожи друг на друга, как две капли воды, но чтобы у них был одинаково запломбирован один и тот же зуб — этого быть не могло.

Шеф мой с поклоном проводил меня до двери, и я очутился на улице, едва соображая, где я и что со мной происходит.

Кое-как я добрался до гостиницы, сунул голову в таз с холодной водой, чтобы прийти в себя, и стал думать, зачем он послал меня из Лондона в Бирмингем к самому себе, зачем написал это идиотское письмо? Как ни ломал я голову, ответа на эти вопросы не находил. И тут меня осенило: поеду к Шерлоку Холмсу; только он может понять, в чем тут дело. В тот же день вечерним поездом я выехал в Лондон, чтобы еще утром свидеться с Шерлоком Холмсом и привезти его в Бирмингем.

Клерк закончил рассказ о своем удивительном приключении. Наступило молчание. Шерлок Холмс многозначительно взглянул на меня и откинулся на подушки. Выражение его лица было довольное и вместе с тем критическое, как у знатока, только что отведавшего глоток превосходного вина.

— Ну что, Уотсон, ловко придумано, а? — заметил он. — В этом есть что-то заманчивое для меня. Надеюсь, вы согласитесь, что интервью с Гарри-Артуром Пиннером во временной конторе Франко-Мидландской компании скобяных изделий было бы для нас небезынтересно.

— Да, но как это сделать? — спросил я.

— Очень просто, — вмешался в разговор Холл Пикрофт, — Вы оба — мои друзья, ищете работу, и я, естественно, решил рекомендовать вас моему хозяину.

— Отлично, так и сделаем! — воскликнул Холмс. — Я хочу повидать этого господина и, если удастся, выяснить, какую игру он затеял. Что особенного он нашел в вас? Почему дал такой большой аванс? Быть может...

Он принялся грызть ногти, уставившись отсутствующим взглядом в окно, и до самого Нью-стрита нам больше не удалось вытянуть из него ни слова.

180


В тот же день в семь часов вечера мы втроем шагали по Корпорейшн-стрит, направляясь в контору Франко-Мидландской компании.

— Приходить раньше нет надобности, — заметил клерк. — Он там бывает, по-видимому, только за тем, чтобы повидаться со мной. Так что до назначенного часа в конторе все равно никого не будет.

— Это интересно, — сказал Холмс.

Ну, что я вам говорил! — воскликнул Пикрофт. — Вон он идет впереди нас.

Он указал на невысокого, белокурого, хорошо одетого мужчину, спешившего по другой стороне улицы. Пока мы его разглядывали, Пиннер, заметив напротив газетчика, размахивающего свежими номерами вечерней газеты, кинулся к нему через улицу, огибая пролетки и омнибусы, и купил одну. Затем с газетой в руках он скрылся в дверях пассажа.

— Он уже в конторе! — воскликнул Пикрофт, — Идемте со мной, я сейчас вас представлю.

Вслед за нашим спутником мы взобрались на пятый этаж и очутились перед незапертой дверью. Пикрофт постучал. Из-за двери послышалось: «Войдите». Мы зашли в пустую, почти не меблированную комнату, вид которой полностью совпадал с описанием Пикрофта. За единственным столом с развернутой газетой в руках сидел человек, только что виденный нами на улице. Он поднял голову, и я увидел лицо, искаженное таким страданием, вернее, даже не страданием, а безысходным отчаянием, как бывает, когда с человеком стряслась непоправимая беда. Лоб его блестел от испарины, щеки приняли мертвенно-бледный оттенок, напоминавший брюхо вспоротой рыбы, остекленевший взгляд был взглядом сумасшедшего. Он уставился на своего клерка, точно видел его впервые, и по лицу Пикрофта я понял, что таким он видит хозяина первый раз.

— Мистер Пиннер, что с вами, вы больны? — воскликнул он.

— Да, я что-то неважно себя чувствую, — выдавил из себя мистер Пиннер, — Что это за джентльмены, которые пришли с вами? — добавил он, облизывая пересохшие губы.

— Это мистер Гаррис из Бэрмендси, а это мистер Прайс — он здешний житель, — словоохотливо ответил наш клерк. — Мои друзья. Они хорошо знают конторское дело. Но оба сейчас без работы. И я подумал, может, у вас найдется для них местечко.

— Конечно, почему бы нет! — вскричал Пиннер, через силу улыбаясь. — Я даже уверен, что найдется. Вы по какой части, мистер Гаррис?

— Я бухгалтер, — ответил Холмс.

— Так-так, бухгалтеры нам нужны. А ваша специальность, мистер Прайс?

— Я клерк, — ответил я.

— Полагаю, что и для вас дело найдется. Как только мы при-

181


мем решение, я тотчас дам вам знать. А сейчас я попрошу вас уйти. Ради бога, оставьте меня одного!

Последние слова вырвались у него помимо воли. Точно у него больше не было сил сдерживаться. Мы с Холмсом переглянулись, а Пикрофт шагнул к столу.

— Мистер Пиннер, вы, наверное, забыли, что я пришел сюда за дальнейшими инструкциями, — сказал он.

— Да-да, конечно, мистер Пикрофт, — ответил хозяин конторы неожиданно бесстрастным тоном. — Подождите меня здесь минутку. Да и ваши друзья пусть подождут. Я буду к вашим услугам через пять минут, если позволите мне злоупотребить вашим терпением в такой степени.

Он встал, учтиво поклонился, вышел в соседнюю комнату и затворил за собой дверь.

— Что там такое? — зашептал Холмс. — Он не ускользнет от нас?

— Нет! — уверенно ответил Пикрофт. — Эта дверь ведет только во вторую комнату.

— А из нее нет другого выхода?

— Нет.

— Там тоже пусто?

— Вчера по крайней мере там ничего не было.

— Зачем он туда пошел? Мне здесь не все ясно. Такое впечатление, что Пиннер внезапно повредился в уме. Что-то испугало его до потери сознания. Но что?

— Возможно, он решил, что мы из полиции, — предположил я.

— Возможно, — согласился Пикрофт. Холмс покачал головой.

— Нет, он уже был бледен, как смерть, когда мы вошли, — возразил он. — Разве только...

Его слова были прерваны резким стуком, раздавшимся из соседней комнаты.

— Какого черта он стучится в собственную дверь! — вскричал Пикрофт.

Стук не прекращался. Мы все в ожидании уставились на закрытую дверь. Лицо у Холмса стало жестким. Он в сильном возбуждении наклонился вперед.

Потом из соседней комнаты вдруг донесся тихий булькающий звук, словно кто-то полоскал горло, и чем-то часто забарабанили по деревянной перегородке. Холмс, как бешеный, прыгнул через всю комнату к двери и толкнул ее. Дверь оказалась на запоре. Мы с Пикрофтом тоже бросились к двери, и все втроем навалились на нее. Сорвалась одна петля, потом вторая, и дверь с треском рухнула на пол. Мы ворвались внутрь. Комната была пуста.

Наша растерянность длилась не больше минуты. В ближайшем углу комнаты виднелась еще одна дверь. Холмс подскочил к ней и отворил ее рывком. За дверью на полу лежали пиджак и жилетка, а на крюке на собственных подтяжках, затянутых вокруг шеи, висел управляющий Франко-Мидландской компании скобяных

182


изделий. Колени его подогнулись, голова неестественно свесилась на грудь, пятки, ударяя по двери, издавали тот самый непонятный стук, который заставил нас насторожиться. В мгновение ока я обхватил и приподнял его бесчувственное тело, а Холмс и Пикрофт стали развязывать резиновую петлю, которая почти исчезла под багрово-синими складками шеи. Затем мы перенесли Пиннера в другую комнату и положили на пол. Лицо у него стало свинцово-серым, но он был жив, и его фиолетово-синие губы с каждым вдохом и выдохом выпячивались и опадали. Это было жалкое подобие того здорового, цветущего человека, которого мы видели на улице всего полчаса назад.

— Как его состояние, Уотсон? — спросил меня Холмс.

Я наклонился над распростертым телом и начал осмотр. Пульс по-прежнему оставался слабым, но дыхание постепенно выравнивалось, веки слегка дрожали, приоткрыв тонкую белую полоску глазных яблок.

— Чуть было не отправился к праотцам, — заметил я, — но, кажется, все обошлось. Откройте-ка окно и дайте сюда графин с водой.

Я расстегнул ему рубашку на груди, смочил холодной водой лицо и принялся поднимать и опускать его руки, делая искусственное дыхание, пока он не вздохнул наконец всей грудью.

— Теперь все остальное — только вопрос времени, — заметил я, отходя от него.

Холмс стоял у стола, засунув руки в карманы брюк и опустив голову на грудь.

— Ну что же, — сказал он, — пора вызывать полицию. Должен признаться, что мне будет приятно посвятить их в подробности этого дела.

— Я все-таки ничего не понимаю, — признался Пикрофт, почесав затылок. — Черт возьми! Для чего, спрашивается, я был им здесь нужен?

— Все очень просто, — махнул рукой Холмс, — мне непонятна только заключительная сцена. — Холмс указал на подтяжки.

— А все остальное понятно?

— Думаю, что да. А вы, Уотсон, что скажете? Я пожал плечами.

— Ровным счетом ничего не понимаю.

— А ведь если внимательно проследить ход событий, то вывод напрашивается сам собой.

— Какой же?

— Одну минутку. Вначале вернемся к двум исходным точкам: первое — заявление Пикрофта с просьбой принять его на работу в эту нелепую компанию. Надеюсь, вы догадываетесь, зачем его заставили написать это заявление?

— Боюсь, что нет.

— И все-таки оно зачем-то понадобилось! Ведь, как правило, чтобы принять человека на службу, достаточно устного соглашения, и на сей раз не было никаких причин, чтобы делать исключе-

183


ние. Отсюда вывод: им до зарезу нужен был образец вашего почерка.

— Но зачем?

— В самом деле, зачем? Ответив на этот вопрос, мы с вами решим и всю задачу. Так, значит, зачем же им стал нужен ваш почерк? А затем, что кому-то понадобилось написать что-то, подделываясь под вашу руку. Теперь второй момент. Как вы сейчас увидите, одно дополняет другое. Помните, как у мистера Пикрофта было взято обещание не посылать Мейсонам письменного отказа от места, а отсюда следует, что управляющий названного банка и по сей день пребывает в уверенности, что в понедельник к нему на службу явился не кто иной, как мистер Пикрофт.

— Боже мой! — вскричал бедняга Пикрофт. — Каким же я оказался идиотом!

— Сейчас вы окончательно поймете, зачем им понадобился ваш почерк. Вообразите себе, что человек, проникший под вашим именем к Мейсонам, не знает вашего почерка. Ясно, его тут же поймают, и он проиграет игру, еще не начав ее. Но если мошенник знаком с вашей рукой, то бояться ему нечего. Ибо, насколько я понял, у Мейсонов вас никто никогда в глаза не видел.

— В том-то и дело, что никто! — простонал Пикрофт.

— Прекрасно. Далее, мошенникам было крайне важно, чтобы вы не передумали или случайно не узнали, что у Мейсонов работает ваш двойник. Поэтому вам дали солидный аванс и увезли в Бирмингем, где поручили вам такую работу, которая удержала бы вас вдали от Лондона хотя бы с неделю. Все очень просто, как видите.

— Да, но зачем ему понадобилось выдавать себя за собственного брата?

— И это понятно. Их, очевидно, двое. Один должен был заменить вас у Мейсонов, второй — отправить вас в Бирмингем. Приглашать третьего, на роль управляющего фирмой, им не хотелось. Поэтому второй изменил, сколько мог, свою внешность и выдал себя за собственного брата, так что даже разительное сходство не могло бы вызвать подозрений. И если бы не золотая пломба, вам бы и в голову никогда не пришло, что ваш лондонский посетитель и управляющий бирмингемской конторой — одно и то же лицо.

Холл Пикрофт затряс сжатыми кулаками.

— Боже мой! — вскричал он. — А чем же занимался мой двойник в конторе Мейсонов, пока я тут позволил водить себя за нос? Что же теперь нам делать, мистер Холмс? Что?

— Во-первых, без промедления телеграфировать Мейсонам.

— Сегодня суббота, банк закрывается в двенадцать.

— Это неважно, там наверняка есть сторож или швейцар...

— Да, они держат специального сторожа. Об этом как-то говорили в Сити. У них в банке хранятся большие ценности.

— Прекрасно. Мы сейчас позвоним и узнаем у него, все ли там в порядке и работает ли клерк с вашей фамилией. В общем,

184


дело ясное. Не ясно одно, почему, увидев нас, один из мошенников тотчас ушел в другую комнату и повесился.

Газета!.. — послышался хриплый голос позади нас. Самоубийца сидел на полу, бледный и страшный, в глаздх его появились проблески сознания, руки нервно растирали широкую красную полосу, оставленную петлей на шее.

— Газета! Ну конечно! — вскричал Холмс возбужденно. — Какой же я идиот! Я все хотел связать самоубийство с нашим визитом и совсем забыл про газету. Разгадка, безусловно, в ней. — Он развернул газету на столе, и крик торжества сорвался с его уст.

— Посмотрите, Уотсон! — вскричал он. — Это лондонская «Ивнинг стандард». Какие заголовки! «Ограбление в Сити! Убийство в банке Мейсонов! Грандиозная попытка ограбления! Преступник пойман!» Вот здесь, Уотсон. Читайте. Я просто сгораю от нетерпения.

Это неудавшееся ограбление, судя по тому, сколько места отвела ему газета, было главным происшествием дня.

Вот что я прочитал:

«Сегодня днем в Сити была совершена дерзкая попытка ограбления банка. Убит один человек. Преступник пойман.

Несколько дней назад известный банкирский дом «Мейсон и Уильямсы» получил на хранение ценные бумаги на сумму, значительно превышающую миллион фунтов стерлингов. Управляющий банком, сознавая ответственность, легшую на его плечи, и понимая всю опасность хранения такой огромной суммы, установил в банке круглосуточное дежурство вооруженного сторожа. Полученные ценности были помещены в сейфы самой последней конструкции. В это время в банк на службу был принят новый клерк, по имени Холл Пикрофт, оказавшийся не кем иным, как знаменитым взломщиком и грабителем Беддингтоном, который со своим братом вышел на днях на свободу, отсидев пять лет в каторжной тюрьме. Каким-то образом, каким, еще не установлено, этому Беддингтону удалось устроиться в банк клерком. Проработав несколько дней, он изучил расположение кладовой и сейфов, а также снял слепки с нужных ему ключей.

Обычно в субботу служащие Мейсонов покидают банк ровно в двенадцать часов дня. Вот почему Тыосон, сержант полиции, дежуривший в Сити, был слегка удивлен, когда увидел какого-то господина с саквояжем в руках, выходящего из банка в двенадцать минут второго. Заподозрив неладное, он последовал за неизвестным и после отчаянного сопротивления задержал его с помощью подоспевшего констебля Поллока. Сразу стало ясно, что совершено дерзкое и грандиозное ограбление. Саквояж оказался битком набит ценными бумагами, американскими железнодорожными акциями и акциями других компаний. Стоимость бумаг превышала сто тысяч фунтов стерлингов.

При осмотре здания обнаружили труп несчастного сторожа, засунутый в один из самых больших сейфов, где он пролежал бы

185


до понедельника, если бы не расторопность и находчивость сержанта Тьюсона. Череп бедняги был размозжен ударом кочерги, нанесенным сзади. Очевидно, Беддингтон вернулся назад в контору, сделав вид, что забыл там что-то. Убив сторожа и быстро очистив самый большой сейф, он попытался скрыться со своей добычей. Его брат, обычно работающий вместе с ним, на этот раз, как пока известно, в деле не участвовал. Однако полиция принимает энергичные меры, чтобы установить его местопребывание».

— Мы можем, пожалуй, избавить полицию от лишних хлопот, — сказал Холмс, бросив взгляд на поникшую фигуру, скорчившуюся у окна. — Человеческая натура — странная вещь, Уотсон. Этот человек так любит своего брата, убийцу и злодея, что готов был руки на себя наложить, узнав, что тому грозит виселица. Но делать нечего, мы с доктором побудем здесь, а вы, мистер Пикрофт, будьте добры, сходите за полицией.

«ГЛОРИЯ СКОТТ»

У меня здесь кое-какие бумаги, — сказал мой друг Шерлок Холмс, когда мы зимним вечером сели у огня. — Вам не мешало бы их просмотреть, Уотсон. Это документы, касающиеся одного необыкновенного дела — дела «Глории Скотт». Когда мировой судья Тревор прочитал вот эту записку, с ним случился удар, и он, не приходя в себя, умер.

Шерлок Холмс достал из ящика письменного стола потемневшую от времени коробочку, вынул оттуда и протянул мне записку, нацарапанную на клочке серой бумаги.

Записка заключала в себе следующее:

«С дичью дело, мы полагаем, закончено. Глава предприятия Хадсон, по сведениям, рассказал о мухобойках все. Фазаньих курочек берегитесь».

Когда я оторвался от этого загадочного письма, то увидел, что Холмс удовлетворен выражением моего лица.

— Вид у вас довольно-таки озадаченный, — сказал он.

— Я не понимаю, как подобная записка может внушить кому-нибудь ужас. Мне она представляется нелепой.

— Возможно. И все-таки факт остается фактом, что вполне еще крепкий пожилой человек, прочитав ее, упал, как от пистолетного выстрела.

— Вы возбуждаете мое любопытство, — сказал я. — Но почему вы утверждаете, что мне необходимо ознакомиться с этим делом?

186


— Потому что это — мое первое дело.

Я часто пытался выяснить у своего приятеля, что толкнуло его в область расследования уголовных дел, но до сих пор он ни разу не пускался со мной в откровенности. Сейчас он сел в кресло и разложил бумаги на коленях. Потом закурил трубку, некоторое время попыхивал ею и переворачивал страницы.

— Вы никогда не слышали от меня о Викторе Треворе? — спросил Шерлок Холмс. — Он был моим единственным другом в течение двух лет, которые я провел в колледже. Я не был общителен, Уотсон, я часами оставался один в своей комнате, размышляя надо всем, что замечал и слышал вокруг, — тогда как раз я и начал создавать свой метод. Потому-то я и не сходился в колледже с моими сверстниками. Не такой уж я любитель спорта, если не считать бокса и фехтования, словом, занимался я вовсе не тем, чем мои сверстники, так что точек соприкосновения у нас было маловато. Тревор был единственным моим другом, да и подружились-то мы случайно, по милости его терьера, который однажды утром вцепился мне в лодыжку, когда я шел в церковь. Начало дружбы прозаическое, но эффективное. Я пролежал десять дней, и Тревор ежедневно приходил справляться о моем здоровье. На первых порах наша беседа длилась не более минуты, потом Тревор стал засиживаться, и к концу семестра мы с ним были уже близкими друзьями. Сердечный и мужественный, жизнерадостный и энергичный, Тревор представлял собой полную противоположность мне, и все же у нас было много общего. Когда же я узнал, что у него, как и у меня, нет друзей, мы сошлись с ним еще короче.

В конце концов он предложил мне провести каникулы в имении его отца в Донифорпе, в Норфолке, и я решил на этот месяц воспользоваться его гостеприимством.

У старика Тревора, человека, по-видимому, состоятельного и почтенного, было имение. Донифорп — это деревушка к северу от Лангмера, недалеко от Бродз. Кирпичный дом Тревора, большой, старомодный, стоял на дубовых сваях. В тех местах можно было отлично поохотиться на уток, половить рыбу. У Треворов была небольшая, но хорошо подобранная библиотека. Как я понял, ее купили у бывшего владельца вместе с домом. Кроме того, старик Тревор держал сносного повара, так что только уж очень привередливый человек не провел бы здесь приятно время.

Тревор давно овдовел. Кроме моего друга, детей у него не было. Я слышал, что у него была еще дочь, но она умерла от дифтерита в Бирмингеме, куда ездила гостить. Старик, мировой судья, заинтересовал меня. Человек он был малообразованный, но с недюжинным умом и очень сильный физически. Едва ли он читал книги, зато много путешествовал, много видел и все запоминал.

С виду это был коренастый, плотный человек с копной седых волос, с загорелым, обветренным лицом и голубыми глазами. Взгляд этих глаз казался колючим, почти свирепым, и все-таки

187


в округе он пользовался репутацией человека доброго и щедрого, был хорошо известен как снисходительный судья.

Как-то, вскоре после моего приезда, мы сидели после обеда за стаканом портвейна. Молодой Тревор заговорил о моей наблюдательности и моем методе дедукции, который мне уже удалось привести в систему, хотя тогда я еще не представлял себе точно, какое он найдет применение в дальнейшем. Старик, по-видимому, считал, что его сын преувеличивает мое искусство.

— Попробуйте ваш метод на мне, мистер Холмс, — со смехом сказал он: в тот день он был в отличном расположении духа, — я прекрасный объект для выводов и заключений.

— Боюсь, что о вас я немногое могу рассказать, — заметил я. — Я лишь могу предположить, что весь последний год вы кого-то опасались.

Смех замер на устах старика, и он уставился на меня в полном изумлении.

— Да, это правда, — подтвердил он и обратился к сыну: — Знаешь, Виктор, когда мы разогнали шайку браконьеров, они поклялись, что зарежут нас. И они в самом деле напали на сэра Эдварда Хоби. С тех пор я все время настороже, хотя, как ты знаешь, я не из пугливых.

— У вас очень красивая палка, — продолжал я. — По надписи я определил, что она у вас не больше года. Но вам пришлось просверлить отверстие в набалдашнике и налить туда расплавленный свинец, чтобы превратить палку в грозное оружие. Если б вам нечего было бояться, вы бы не прибегали к таким предосторожностям.

— Что еще? — улыбаясь, спросил старик Тревор.

— В юности вы часто дрались.

— Тоже верно. А это как вы узнали? По носу, который у меня глядит в сторону?

— Нет, — ответил я, — по форме ушей, они у вас прижаты к голове. Такие уши бывают у людей, занимающихся боксом.

— А еще что?

— Вы часто копали землю — об этом свидетельствуют мозоли.

— Все, что у меня есть, я заработал на золотых приисках.

— Вы были в Новой Зеландии.

— Опять угадали.

— Вы были в Японии.

— Совершенно верно.

— Вы были связаны с человеком, инициалы которого Д. А., а потом вы постарались забыть его.

Мистер Тревор медленно поднялся, устремил на меня непреклонный, странный, дикий взгляд больших голубых глаз и вдруг упал в обморок — прямо на скатерть, на которой была разбросана ореховая скорлупа. Можете себе представить, Уотсон, как мы оба, его сын и я, были потрясены. Обморок длился недолго. Мы расстегнули мистеру Тревору воротник и сбрызнули ему лицо водой;

Мистер Тревор вздохнул и поднял голову.

188


— Ах, мальчики! — силясь улыбнуться, сказал он. — Надеюсь, я не испугал вас? На вид я человек сильный, а сердце у меня слабое, и оно меня иногда подводит. Не знаю, как вам это удается, мистер Холмс, но, по-моему, все сыщики по сравнению с вами младенцы. Это — ваше призвание, можете поверить человеку, который кое-что повидал в жизни.

И, знаете, Уотсон, именно преувеличенная оценка моих способностей навела меня на мысль, что это могло бы быть моей профессией, а до того дня это было увлечение, не больше. Впрочем, тогда я не мог думать ни о чем, кроме как о внезапном обмороке моего хозяина.

— Надеюсь, я ничего не сказал такого, что причинило вам боль? — спросил я.

— Вы дотронулись до больного места... Позвольте задать вам вопрос: как вы все узнаете и что вам известно?

Задал он этот вопрос полушутливым тоном, но в глубине его глаз по-прежнему таился страх.

— Все очень просто объясняется, — ответил я. — Когда вы засучили рукав, чтобы втащить рыбу в лодку, я увидел у вас на сгибе локтя буквы Д. А. Буквы были все еще видны, но размазаны, вокруг них на коже расплылось пятно — очевидно, их пытались уничтожить. Еще мне стало совершенно ясно, что эти инициалы были вам когда-то дороги, но впоследствии вы пожелали забыть их.

— Какая наблюдательность! — со вздохом облегчения воскликнул мистер Тревор. — Все так, как вы говорите. Ну, довольно об этом. Худшие из всех призраков — это призраки наших былых привязанностей. Пойдемте покурим в бильярдной..

С этого дня к радушию, которое неизменно оказывал мне мистер Тревор, примешалась подозрительность. Даже его сын обратил на это внимание.

— Задали вы моему отцу задачу, — сказал мой друг. — Он все еще не в состоянии понять, что вам известно, а что неизвестно.

Мистер Тревор не подавал вида, но это, должно быть, засело у него в голове, и он часто поглядывал на меня украдкой.

Наконец я убедился, что нервирую его и что мне лучше уехать.

Накануне моего отъезда произошел случай, доказавший всю важность моих наблюдений.

Мы, все трое, разлеглись на шезлонгах, расставленных перед домом на лужайке, грелись на солнышке и восхищались видом на Бродз, как вдруг появилась служанка и сказала, что какой-то мужчина хочет видеть мистера Тревора.

— Кто он такой? — спросил мистер Тревор.

— Он не назвал себя.

— Что ему нужно?

— Он уверяет, что вы его знаете и что ему нужно с вами поговорить.

— Проведите его сюда.

Немного погодя мы увидели сморщенного человечка с заискивающим видом и косолапой походкой. Рукав его распахнутой

189


куртки был выпачкан в смоле. На незнакомце была рубашка в красную и черную клетку, брюки из грубой бумажной ткани и стоптанные тяжелые башмаки. Лицо у него было худое, загорелое, глазки хитренькие. Он все время улыбался; улыбка обнажала желтые кривые зубы. Его морщинистые руки словно хотели что-то зажать в горсти — привычка, характерная для моряка. Когда он своей развинченной походкой шел по лужайке, у мистера Тревора вырвался какой-то сдавленный звук; он вскочил и побежал к дому. Вернулся он очень скоро, и когда проходил мимо меня, я почувствовал сильный запах бренди.

— Ну, мой друг, чем я могу быть вам полезен? — осведомился он.

Моряк смотрел на него, прищурившись и нагло улыбаясь.

— Узнаете? — спросил он.

— Как же, как же, дорогой мой! Вне всякого сомнения, вы — Хадсон? — не очень уверенно спросил Тревор.

— Да, я — Хадсон, — ответил моряк. — Тридцать с лишним лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз. И вот у вас собственный дом, а я все еще питаюсь солониной из бочек.

— Сейчас ты убедишься, что я старых друзей не забываю! — воскликнул мистер Тревор и, подойдя к моряку, что-то сказал ему на ухо. — Поди на кухню, — продолжал он уже громко, — там тебе дадут и выпить и закусить. И работа для тебя найдется.

— Спасибо, — теребя прядь волос, сказал моряк. — Я долго бродяжничал, пора и отдохнуть. Я надеялся, что найду пристанище у мистера Бедоза или у вас.

— А разве ты знаешь, где живет мистер Бедоз? — с удивлением спросил мистер Тревор.

— Будьте спокойны, сэр: я знаю, где живут все мои старые друзья, — со зловещей улыбкой ответил моряк и вразвалку пошел за служанкой в кухню.

Мистер Тревор пробормотал, что он сдружился с этим человеком на корабле, когда они ехали на прииски, а затем пошел к дому. Когда мы через час вошли в столовую, то увидели, что он, мертвецки пьяный, валяется на диване.

Этот случай произвел на меня неприятное впечатление, и на другой день я уже не жалел о том, что уезжаю из Донифорпа, я чувствовал, что мое присутствие стесняет моего друга.

Все эти события произошли в первый месяц наших каникул. Я вернулся в Лондон и там около двух месяцев делал опыты по органической химии.

Осень уже вступила в свои права, и каникулы подходили к концу, когда я неожиданно получил телеграмму от моего друга — он вызывал меня в Донифорп, так как нуждался, по его словам, в моей помощи и совете. Разумеется, я все бросил и поехал на север. Мой друг встретил меня в экипаже на станции, и я с первого взгляда понял, что последние два месяца были для него очень тяжелыми. Он похудел, у него был измученный вид, и он уже не так громко и оживленно разговаривал.

190


— Отец умирает, — это было первое, что я от него услышал.

— Не может быть! — воскликнул я. — Что с ним?

— Удар. Нервное потрясение. Он на волоске от смерти. Не знаю, застанем ли мы его в живых.

Можете себе представить, Уотсон, как я был ошеломлен этой новостью.

— Что случилось? — спросил я.

— В том-то все и дело... Садитесь, дорогой поговорим... Помните того субъекта, который явился к нам накануне вашего отъезда?

— Отлично помню.

— Знаете, кого мы впустили в дом?

— Понятия не имею.

— Это был сущий дьявол, Холмс! — воскликнул мой друг. Я с удивлением посмотрел на него.

— Да, это был сам дьявол. С тех пор у нас не было ни одного спокойного часа — ни одного! С того вечера отец не поднимал головы, жизнь его была разбита, в конце концов сердце не выдержало — и все из-за этого проклятого Хадсона!

— Как же Хадсон этого добился?

— Ах, я бы много дал, чтобы это выяснить! Мой отец — добрый, сердечный, отзывчивый старик! Как он мог попасть в лапы к этому головорезу? Я так рад, что вы приехали, Холмс! Я верю в вашу рассудительность и осторожность, я знаю, что вы мне дадите самый разумный совет.

Мы мчались по гладкой, белой деревенской дороге. Перед нами открывался вид на Бродз, освещенный красными лучами заходящего солнца. Дом стоял на открытом месте; слева от рощи еще издали можно было разглядеть высокие трубы и флагшток.

— Отец взял к себе этого человека в качестве садовника, — продолжал мой друг, — но Хадсону этого было мало, и отец присвоил ему чин дворецкого. Можно было подумать, что это его собственный дом, — он слонялся по всем комнатам и делал, что хотел. Служанки пожаловались на его грубые выходки и мерзкий язык. Отец, чтобы вознаградить их, увеличил им жалованье. Этот тип брал лучшее ружье отца, брал лодку и уезжал на охоту. С лица его не сходила насмешливая, злобная и наглая улыбка, так что, будь мы с ним однолетки, я бы уже раз двадцать сшиб его с ног. Скажу, положа руку на сердце, Холмс: все это время я должен был держать себя в руках, а теперь я говорю себе: дурак я, дурак, зачем только я сдерживался?.. Ну, а дела Шли все хуже и хуже. Эта скотина Хадсон становился все нахальнее, и наконец за один его наглый ответ отцу я схватил его за плечи и выпроводил из комнаты. Он удалился медленно, с мертвенно-бледным лицом; его злые глаза выражали угрозу явственнее, чем ее мог бы выразить его язык. Я не знаю, что произошло между моим бедным отцом и этим человеком, но на следующий день отец пришел ко мне и попросил меня извиниться перед Хадсоном. Вы, конечно, догадываетесь, что я отказался и спросил отца, как он мог дать

191


этому негодяю такую волю, как смеет Хадсон всеми командовать в доме.

— Ах, мой мальчик! — воскликнул отец. — Тебе хорошо говорить, ты не знаешь, в каком я положении. Но ты узнаешь все. Я чувствую, что ты узнаешь, а там будь что будет! Ты не поверишь, если тебе скажут дурное о твоем бедном старом отце, ведь правда, мой мальчик?..

Отец был очень расстроен. На целый день он заперся у себя в кабинете. В окно мне было видно, что он писал. Вечер, казалось, принес нам большое облегчение, так как Хадсон сказал, что намерен покинуть нас. Он вошел в столовую, где мы с отцом сидели после обеда, и объявил о своем решении тем развязным тоном, каким говорил в подпитии.

— Хватит с меня Норфолка, — сказал он, — я отправляюсь к мистеру Бедозу в Хампшир. Наверно, он будет так же рад меня видеть, как и вы.

— Надеюсь, вы не будете поминать нас лихом? — сказал мой отец с кроткостью, от которой у меня кровь закипела в жилах.

— Со мной здесь дурно обошлись, — сказал он и мрачно поглядел в мою сторону.

— Виктор! Ты не считаешь, что обошелся с этим достойным человеком довольно грубо? — обернувшись ко мне, спросил отец.

— Напротив! Я полагаю, что по отношению к нему мы оба выказали необыкновенное терпение, — ответил я.

— Ах, вот вы как думаете? — зарычал Хадсон, — Ладно, дружище, мы еще посмотрим!..

Сгорбившись, он вышел из комнаты, а через полчаса уехал, оставив моего отца в самом плачевном состоянии. По ночам я слышал шаги у него в комнате. Я был уверен, что катастрофа вот-вот разразится.

— И как же она разразилась? — с нетерпением в голосе спросил я.

— Чрезвычайно просто. На письме, которое мой отец получил вчера вечером, был штамп Фордингбриджа. Отец прочитал его, схватился за голову и начал бегать по комнате, как сумасшедший. Когда я наконец уложил его на диван, его рот и глаза были перекошены — с ним случился удар. По первому зову пришел доктор Фордем. Мы перенесли отца на кровать. Потом его всего парализовало, сознание к нему уже не возвращается, и я боюсь, что мы не застанем его в живых.

— Какой ужас! — воскликнул я. — Что же могло быть в этом роковом письме?

— Ничего особенного. Все это необъяснимо. Письмо нелепое, бессмысленное... Ах, боже мой, этого-то я и боялся!

Как раз в это время мы обогнули аллею. При меркнущем солнечном свете было видно, что все шторы в доме спущены. Когда мы подъехали к дому, лицо моего друга исказилось от душевной боли. Из дома вышел господин в черном.

— Когда это произошло, доктор? — спросил Тревор.

192


— Почти тотчас после вашего отъезда.

— Он приходил в сознание?

— На одну минуту, перед самым концом.

— Что-нибудь просил мне передать?

— Только одно: бумаги находятся в потайном отделении японского шкафчика.

Мой друг вместе с доктором прошел в комнату умершего, а я остался в кабинете. Я перебирал в памяти все события. Кажется, никогда в жизни я не был так подавлен, как сейчас... Кем был прежде Тревор? Боксером, искателем приключений, золотоискателем? И как он очутился в лапах у этого моряка с недобрым лицом? Почему он упал в обморок при одном упоминании о полустертых инициалах на руке и почему это письмо из Фордингбриджа послужило причиной его смерти?

Потом я вспомнил, что Фордингбридж находится в Хампшире и что мистер Бедоз, к которому моряк поехал прямо от Тревора и которого он, по-видимому, тоже шантажировал, жил в Хампшире. Письмо, следовательно, могло быть или от Хадсона, угрожавшего тем, что он выдаст некую тайну, или от Бедоза, предупреждавшего своего бывшего сообщника, что над ним нависла угроза разоблачения. Казалось бы, все ясно. Но могло ли письмо быть таким тривиальным и бессмысленным, как охарактеризовал его сын? Возможно, он неправильно истолковал его. Если так, то, по всей вероятности, это искусный шифр: вы пишете об одном, а имеется в виду совсем другое. Я решил ознакомиться с этим письмом. Я был уверен, что если в нем есть скрытый смысл, то мне удастся его разгадать.

Я долго думал. Наконец заплаканная служанка принесла лампу, а следом за ней вошел мой друг, бледный, но спокойный, держа в руках те самые документы, которые сейчас лежат у меня на коленях.

Он сел напротив меня, подвинул лампу к краю стола и протянул мне короткую записку — как видите, написанную второпях на клочке серой бумаги:

«С дичью дело, мы полагаем, закончено. Глава предприятия Хадсон, по сведениям, рассказал о мухобойках все. Фазаньих курочек берегитесь».

Должен заметить, что, когда я впервые прочел это письмо, на моем лице выразилось такое же замешательство, как сейчас на вашем. Потом я внимательно перечитал его.

Как я и предвидел, смысл письма был скрыт в загадочном наборе слов. Быть может, он кроется именно в «мухобойках» или в «фазаньих курочках»? Но такое толкование произвольно и вряд ли к чему-нибудь привело бы. И все же я склонялся к мысли, что все дело в расстановке слов. Фамилия Хадсон как будто указывала на то, что, как я и предполагал, он является действующим лицом этого письма, а письмо скорее всего от Бедоза. Я попытался прочитать его с конца, но сочетание слов: «Берегитесь курочек фазаньих» — меня не вдохновило. Тогда я решил переставить слова,

7 Записки о Шерлоке Холмсе

193


но ни «дичь», ни «с» тоже света не пролили. Внезапно ключ к загадке оказался у меня в руках.

Я обнаружил, что если взять каждое третье слово, то вместе они составят то самое письмо, которое довело старика Тревора до такого состояния.

Письмо оказалось коротким, выразительным, и теперь, когда я прочел его моему другу, в нем явственно прозвучала угроза:

«Дело закончено. Хадсон рассказал все. Берегитесь».

Виктор Тревор дрожащими руками закрыл лицо.

— Наверное, вы правы, — заметил он. — Но это еще хуже смерти — это бесчестье! А при чем же тут «глава предприятия» и «фазаньи курочки»?

— К содержанию записки они ничего не прибавляют, но если у нас с вами не окажется иных средств, чтобы раскрыть отправителя, они могут иметь большое значение. Смотрите, что он пишет: «Дело... закончено...», — и так далее. После того как он расположил шифр, ему нужно было заполнить пустые места любыми двумя словами. Естественно, он брал первое попавшееся. Можете быть уверены, что он охотник или занимается разведением домашней птицы. Вы что-нибудь знаете об этом Бедозе?

— Когда вы заговорили о нем, я вспомнил, что мой несчастный отец каждую осень получал от него приглашение поохотиться в его заповедниках, — ответил мой друг.

— В таком случае не подлежит сомнению, что записка от Бедоза, — сказал я. — Остается выяснить, как моряку Хадсону удавалось держать в страхе состоятельных и почтенных людей.

— Увы, Холмс! Боюсь, что их всех связывало преступление и позор! — воскликнул мой друг. — Но от вас у меня секретов нет. Вот исповедь, написанная моим отцом, когда он узнал, что над ним нависла опасность. Как мне доктор и говорил, я нашел ее в японском шкафчике. Прочтите вы — у меня для этого недостанет ни душевных сил, ни смелости.

Вот эта исповедь, Уотсон. Сейчас я вам ее прочитаю, так же, как в ту ночь, в старом кабинете, прочел ему. Видите? Она написана на обороте документа, озаглавленного: «Некоторые подробности рейса «Глории Скотт», отплывшей из Фалмута 8 октября 1855 года и разбившейся 6 ноября под 15°20′ северной широты и 25° 14′ западной долготы». Написана исповедь в форме письма и заключает в себе следующее:

«Мой дорогой, любимый сын! Угроза бесчестья омрачила последние годы моей жизни. Со всей откровенностью могу сказать, что не страх перед законом, не утрата положения, которое я здесь себе создал, не мое падение в глазах всех, кто знал меня, надрывает мне душу. Мне не дает покоя мысль, что ты меня так любишь, а тебе придется краснеть за меня. Между тем до сих пор я мог льстить себя надеждой, что тебе не за что презирать меня. Но если удар, которого я ждал каждую минуту, все-таки разразится, то я хочу, чтобы ты все узнал непосредственно от меня и мог судить, насколько я виноват. Если же все будет хорошо, если милосердный

194


господь этому не попустит, я заклинаю тебя всем святым, памятью твоей дорогой матери и нашей взаимной привязанностью: буде это письмо попадет к тебе в руки, брось его в огонь и никогда не вспоминай о нем. Если же ты когда-нибудь прочтешь эти строки, то это будет значить, что я разоблачен и меня уже нет в этом доме или, вернее всего (ты же знаешь: сердце у меня плохое), что я мертв. И в том и в другом случае запрет снимается. Все, о чем я здесь пишу, я пишу тебе с полной откровенностью, так как надеюсь на твою снисходительность.

Моя фамилия, милый мальчик, не Тревор. Раньше меня звали Джеймс Армитедж. Теперь ты понимаешь, как меня потрясло открытие, сделанное твоим другом, — мне показалось, что он разгадал мою тайну. Под фамилией Армитедж я поступил в лондонский банк и под той же фамилией я был осужден за нарушение законов страны и приговорен к ссылке. Не думай обо мне дурно, мой мальчик. Это был так называемый долг чести: чтобы уплатить его, я воспользовался чужими деньгами, будучи уверен, что верну, прежде чем их хватятся. Но злой рок преследовал меня.

Деньги, на которые я рассчитывал, я не получил, а внезапная ревизия обнаружила у меня недостачу. На это могли бы посмотреть сквозь пальцы, но тридцать лет тому назад законы соблюдались строже, чем теперь. И вот, когда мне было всего двадцать три года, я, в кандалах, как уголовный преступник, вместе с тридцатью семью другими осужденными, очутился на палубе «Глории Скотт», отправлявшейся в Австралию.

Это со мной случилось в пятьдесят пятом году, когда Крымская война была в разгаре и суда, предназначенные для переправки осужденных, в большинстве случаев играли роль транспортных судов в Черном море. Вот почему правительство было вынуждено воспользоваться для отправки в ссылку заключенных маленькими и не очень подходящими для этой цели судами. «Глория Скотт» возила чай из Китая. Это было старомодное, неповоротливое судно, новые клипера легко обгоняли ее. Водоизмещение ее равнялось пятистам тоннам. Кроме тридцати восьми заключенных, на борту ее находилось двадцать шесть человек, составлявших судовую команду, восемнадцать солдат, капитан, три помощника капитана, доктор, священник и четверо караульных.

Словом, когда мы отошли от Фалмута, на борту «Глории Скотт» находилось около ста человек. Перегородки между камерами были не из дуба, как полагалось на кораблях для заключенных, — они были тонкими и непрочными. Еще когда нас привели на набережную, один человек обратил на себя мое внимание, и теперь он оказался рядом со мной на корме «Глории». Это был молодой человек с гладким, лишенным растительности лицом, с длинным, тонким носом и тяжелыми челюстями. Держался он независимо, походка у него была важная, благодаря огромному росту он возвышался над всеми. Я не видел, чтобы кто-нибудь доставал ему до плеча. Я убежден, что росту он был не менее шести с половиной футов. Среди печальных и усталых лиц энергичное лицо

195


этого человека, выражавшее непреклонную решимость, выделялось особенно резко. Для меня это был как бы маячный огонь во время шторма. Я обрадовался, узнав, что он мой сосед: когда же, глубокой ночью, я услышал чей-то шепот, а затем обнаружил, что он ухитрился проделать отверстие в разделявшей нас перегородке, то это меня еще больше обрадовало.

— Эй, приятель! — прошептал он. — Как тебя зовут и за что ты здесь?

Я ответил ему и, в свою очередь, поинтересовался, с кем я разговариваю.

— Я Джек Прендергаст, — ответил он. — Клянусь богом, ты слышал обо мне еще до нашего знакомства!

Тут я вспомнил его нашумевшее дело, — я узнал о нем незадолго до моего ареста. Это был человек из хорошей семьи, очень способный, но с неискоренимыми пороками. Благодаря сложной системе обмана он сумел выудить у лондонских купцов огромную сумму денег.

— Ах, так вы помните мое дело? — с гордостью спросил он.

— Отлично помню.

— В таком случае вам, быть может, запомнилась и одна особенность этого дела?

— Какая именно?

— У меня было почти четверть миллиона, верно?

— Говорят.

— И этих денег так и не нашли, правильно?

— Не нашли.

— Ну, а как вы думаете, где они? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я.

— Деньги у меня, — громким шепотом проговорил он. — Клянусь богом, у меня больше фунтов стерлингов, чем у тебя волос на голове. А если у тебя есть деньги, сын мой, и ты знаешь, как с ними надо обращаться, то с их помощью ты сумеешь кое-чего добиться! Уж не думаешь ли ты, что такой человек, как я, до того запуган, что намерен просиживать штаны в этом вонючем трюме, в этом ветхом, прогнившем гробу, на этом утлом суденышке? Нет, милостивый государь, такой человек прежде всего позаботится о себе и о своих товарищах. Можешь положиться на этого человека. Держись за него и возблагодари судьбу, что он берет тебя на буксир.

Такова была его манера выражаться. Поначалу я не придал его словам никакого значения, но немного погодя, после того как он подверг меня испытанию и заставил принести торжественную клятву, он дал мне понять, что на «Глории» существует заговор: решено подкупить команду и переманить ее на нашу сторону. Человек десять заключенных вступило в заговор еще до того, как нас. погрузили на «Глорию». Прендергаст стоял во главе этого заговора, а его деньги служили движущей силой.

— У меня есть друг, — сказал он, — превосходный, честнейший человек, он-то и должен подкупить команду. Деньги у него. А как

196


ты думаешь, где он сейчас? Он священник на «Глории» — ни больше, ни меньше! Он явился на корабль в черном костюме, с поддельными документами и с такой крупной суммой, на которую здесь все что угодно можно купить. Команда за него в огонь и в воду. Он купил их всех оптом за наличный расчет, когда они только нанимались. Еще он подкупил двух караульных, Мерсера, второго помощника капитана, а если понадобится, подкупит и самого капитана.

— Что же мы должны делать? — спросил я.

Как что делать? Мы сделаем то, что красные мундиры солдат станут еще красней.

— Но они вооружены! — возразил я.

— У нас тоже будет оружие, мой мальчик. На каждого маменькиного сынка придется по паре пистолетов. И вот, если при таких условиях мы не сумеем захватить это суденышко вместе со всей командой, то нам ничего иного не останется, как поступить в институт для благородных девиц. Поговори со своим товарищем слева и реши, можно ли ему доверять.

Я выяснил, что мой сосед слева — молодой человек, который, как и я, совершил подлог. Фамилия его была Иванс, но впоследствии, как и я, он переменил ее. Теперь это богатый и преуспевающий человек; живет он на юге Англии. Он выразил готовность примкнуть к заговору, — он видел в этом единственное средство спасения. Мы еще не успели проехать залив, а уже заговор охватил всех заключенных — только двое не участвовали в нем. Один из них был слабоумный, и мы ему не доверяли, другой страдал желтухой, и от него не было никакого толка. Вначале ничто не препятствовало нам овладеть кораблем. Команда представляла собой шайку головорезов, как будто нарочно подобранную для такого дела. Мнимый священник посещал наши камеры, дабы наставить нас на путь истинней. Приходил он к нам с черным портфелем, в котором якобы лежали брошюры духовно-нравственного содержания.Посещения эти были столь часты, что на третий день у каждого из нас оказались под кроватью напильник, пара пистолетов, фунт пороха и двадцать пуль. Двое караульных были прямыми агентами Прендергаста, а второй помощник капитана — его правой рукой. Противную сторону составляли капитан, два его помощника, двое караульных, лейтенант Мартин, восемнадцать солдат и доктор. Так как мы не навлекли на себя ни малейших подозрений, то решено было, не принимая никаких мер предосторожности, совершить внезапное нападение ночью. Однако все произошло гораздо скорее, чем мы предполагали.

Мы находились в плавании уже более двух недель. И вот однажды вечером доктор спустился в трюм осмотреть заболевшего заключенного и, положив руку на койку, наткнулся на пистолеты. Если бы он не показал виду, то дело наше было бы проиграно, но доктор был человек нервный. Он вскрикнул от удивления и помертвел. Больной понял, что доктор обо всем догадался, и бро-

197


сился на него. Тревогу тот поднять не успел — заключенный заткнул ему рот и привязал к кровати. Спускаясь к нам, он отворил дверь, ведшую на палубу, и мы все ринулись туда. Застрелили двоих караульных, а также капрала, который выбежал посмотреть, в чем дело. У дверей кают-компании стояли два солдата, но их мушкеты, видимо, не были заряжены, потому что они в нас ни разу не выстрелили, а пока они собирались броситься в штыки, мы их прикончили. Затем мы подбежали к каюте капитана, но когда отворили дверь, в каюте раздался выстрел. Капитан сидел за столом, уронив голову на карту Атлантического океана, а рядом стоял священник с дымящимся пистолетом в руке. Двух помощников капитана схватила команда. Казалось, все было кончено.

Мы все собрались в кают-компании, находившейся рядом с каютой капитана, расселись на диванах и заговорили все сразу — хмель свободы ударил нам в голову. В каюте стояли ящики, и мнимый священник Уилсон достал из одного ящика дюжину бутылок темного хереса. Мы отбили у бутылок горлышки, разлили вино по бокалам и только успели поставить бокалы на стол, как раздался треск ружейных выстрелов и кают-компания наполнилась таким густым дымом, что не видно было стола. Когда же дым рассеялся, то глазам нашим открылось побоище. Уилсон и еще восемь человек валялись на полу друг на друге, а на столе кровь смешалась с хересом. Воспоминание об этом до сих пор приводит меня в ужас. Мы были так напуганы, что, наверное, не смогли бы оказать сопротивление, если бы не Прендергаст. Наклонив голову, как бык, он бросился к двери вместе со всеми, кто остался в живых. Выбежав, мы увидели лейтенанта и десять солдат. В кают-компании над столом был приоткрыт люк, и они стреляли в нас через эту щель.

Однако прежде чем они успели перезарядить ружья, мы на них набросились. Они героически сопротивлялись, но у нас было численное превосходство, и через пять минут все было кончено. Боже мой! Происходило ли еще такое побоище на другом каком-нибудь корабле? Прендергаст, словно рассвирепевший дьявол, поднимал солдат, как малых детей, и — живых и мертвых — швырял за борт. Один тяжело раненный сержант долго держался на воде, пока кто-то из сострадания не выстрелил ему в голову. Когда схватка кончилась, из наших врагов остались в живых только караульные, помощники капитана и доктор.

Схватка кончилась, но затем вспыхнула ссора. Все мы были рады отвоеванной свободе, но кой-кому не хотелось брать на душу грех. Одно дело — сражение с вооруженными людьми, и совсем другое дело — убийство безоружных. Восемь человек — пятеро заключенных и три моряка — заявили, что они против убийства. Но на Прендергаста и его сторонников это не произвело впечатления. Он сказал, что мы должны на это решиться, что это единственный выход — свидетелей оставлять нельзя. Все это едва не привело к тому, что и мы разделили бы участь арестованных, но

198


потом Прендергаст все-таки предложил желающим сесть в лодку. Мы согласились — нам претила его кровожадность, а кроме того, мы опасались, что дело может обернуться совсем худо для нас. Каждому из нас выдали по робе и на всех — бочонок воды, бочонок с солониной, бочонок с сухарями и компас. Прендергаст бросил нам в лодку карту и крикнул на прощание, что мы — потерпевшие кораблекрушение, что наш корабль затонул под 15° северной широты и 25° западной долготы. И перерубил фалинь.

Теперь, мой милый сын, я подхожу к самой удивительной части моего рассказа. Во время свалки «Глория Скотт» стояла носом к ветру. Как только мы сели в лодку, судно изменило курс и начало медленно удаляться. С северо-востока дул легкий ветер, наша лодка то поднималась, то опускалась на волнах. Иванс и я, как наиболее грамотные, сидели над картой, пытаясь определить, где мы находимся, и выбрать, к какому берегу лучше пристать. Задача оказалась не из легких: на севере, в пятистах милях от нас, находились острова Зеленого Мыса, а на востоке, примерно милях в семистах, берег Африки. В конце концов, так как ветер дул с юга, мы выбрали Сьерра-Леоне и поплыли по направлению к ней. «Глория» была уже сейчас так далеко, что по правому борту видны были только ее мачты. Внезапно над «Глорией» взвилось густое черное облако дыма, похожее на какое-то чудовищное дерево. Несколько минут спустя раздался взрыв, а когда дым рассеялся, «Глория Скотт» исчезла. Мы немедленно направили лодку туда, где над водой все еще поднимался легкий туман, как бы указывая место катастрофы.

Плыли мы томительно долго, и сперва нам показалось, что уже поздно, что никого не удастся спасти. Разбитая лодка, масса плетеных корзин и обломки, колыхавшиеся на волнах, указывали место, где судно пошло ко дну, но людей не было видно, и мы, потеряв надежду, хотели было повернуть обратно, как вдруг послышался крик: «На помощь!»— и мы увидели вдали доску, а на ней человека. Это был молодой матрос Хадсон. Когда мы втащили его в лодку, он был до того измучен и весь покрыт ожогами, что мы ничего не могли у него узнать.

Наутро он рассказал нам, что, как только мы отплыли, Прендергаст и его шайка приступили к совершению казни над пятерыми уцелевшими после свалки: двух караульных они расстреляли и бросили за борт, не избег этой участи и третий помощник капитана. Прендергаст своими руками перерезал горло несчастному доктору. Только первый помощник капитана, мужественный и храбрый человек, не дал себя прикончить. Когда он увидел, что арестант с окровавленным ножом в руке направляется к нему, он сбросил оковы, которые как-то ухитрился ослабить, и побежал на корму.

Человек десять арестантов, вооруженных пистолетами, бросились за ним и увидели, что он стоит около открытой пороховой бочки, а в руке у него коробка спичек. На корабле находилось сто

199


человек, и он поклялся, что если только до него пальцем дотронутся, все до одного взлетят на воздух. И в эту секунду произошел взрыв. Хадсон полагал, что взрыв вернее всего вызвала шальная пуля, выпущенная кем-либо из арестантов, а не спичка помощника капитана. Какова бы ни была причина, «Глории Скотт» и захватившему ее сброду пришел конец.

Вот, мой дорогой, краткая история этого страшного преступления, в которое я был вовлечен. На другой день нас подобрал бриг «Хотслур», шедший в Австралию. Капитана нетрудно было убедить в том, что мы спаслись с затонувшего пассажирского корабля. В Адмиралтействе транспортное судно «Глория Скотт» сочли пропавшим; его истинная судьба так и осталась неизвестной. «Хотспур» благополучно доставил нас в Сидней. Мы с Ивансом переменили фамилии и отправились на прииски. На приисках нам обоим легко было затеряться в той многонациональной среде, которая нас окружала.

Остальное нет нужды досказывать. Мы разбогатели, много путешествовали, а когда вернулись в Англию как богатые колонисты, то приобрели имения. Более двадцати лет мы вели мирный и плодотворный образ жизни и все надеялись, что наше прошлое забыто навеки. Можешь себе представить мое состояние, когда в моряке, который пришел к нам, я узнал человека, подобранного в море! Каким-то образом он разыскал меня и Бедоза и решил шантажировать нас. Теперь ты догадываешься, почему я старался сохранить с ним мирные отношения, и отчасти поймешь мой ужас, который еще усилился после того, как он, угрожая мне, отправился к другой жертве».

Под этим неразборчиво, дрожащей рукой написано: «Бедоз написал мне шифром, что Хадсон рассказал все. Боже милосердный, спаси нас!»

Вот что я прочитал в ту ночь Тревору-сыну. На мой взгляд, Уотсон, эта история полна драматизма. Мой друг был убит горем. Он отправился на чайные плантации в Терай и там, как я слышал, преуспел. Что касается моряка и мистера Бедоза, то со дня получения предостерегающего письма ни о том, ни о другом не было ни слуху ни духу. Оба исчезли бесследно. В полицию никаких донесений не поступало, следовательно, Бедоз ошибся, полагая, что угроза будет приведена в исполнение. Кто-то как будто видел Хадсона мельком. Полиция решила на этом основании, что он прикончил Бедоза и скрылся. Я же думаю, что все вышло как раз наоборот: Бедоз, доведенный до отчаяния, полагая, что все раскрыто, рассчитался наконец с Хадсоном и скрылся, не забыв захватить с собой изрядную сумму денег. Таковы факты, доктор, и если они когда-нибудь понадобятся вам для пополнения вашей коллекции, то я с радостью представлю их в ваше распоряжение.

200


ГОРБУН

Однажды летним вечером, спустя несколько месяцев после моей женитьбы, я сидел у камина и, покуривая последнюю трубку, дремал над каким-то романом — весь день я был на ногах и устал до потери сознания. Моя жена поднялась наверх, в спальню, да и прислуга уже отправилась на покой — я слышал, как запирали входную дверь. Я встал и начал было выколачивать трубку, как раздался звонок.

Я взглянул на часы. Было без четверти двенадцать. Поздновато для гостя.Я подумал, что зовут к пациенту и чего доброго придется сидеть всю ночь у его постели. С недовольной гримасой я вышел в переднюю, отворил дверь. И страшно удивился — на пороге стоял Шерлок Холмс.

— Уотсон, — сказал он, — я надеялся, что вы еще не спите.

— Рад вас видеть, Холмс.

— Вы удивлены, и не мудрено! Но, я полагаю, у вас отлегло от сердца! Гм... Вы курите все тот же табак, что и в холостяцкие времена. Ошибки быть не может: на вашем костюме пушистый пепел. И сразу видно, что вы привыкли носить военный мундир, Уотсон. Вам никогда не выдать себя за чистокровного штатского, пока вы не бросите привычки засовывать платок за обшлаг рукава. Вы меня приютите сегодня?

— С удовольствием.

— Вы говорили, что у вас есть комната для одного гостя, и, судя по вешалке для шляп, она сейчас пустует.

— Я буду рад, если вы останетесь у меня.

— Спасибо. В таком случае я повешу свою шляпу на свободный крючок. Вижу, у вас в доме побывал рабочий. Значит, что-то стряслось. Надеюсь, канализация в порядке?

— Нет, это газ...

— Ага! На вашем линолеуме остались две отметины от гвоздей его башмаков... как раз в том месте, куда падает свет. Нет, спасибо, я уже поужинал в Ватерлоо, но с удовольствием выкурю с вами трубку.

Я вручил ему свой кисет, и он, усевшись напротив, некоторое время молча курил. Я прекрасно знал, что привести его ко мне в столь поздний час могло только очень важное дело, и терпеливо ждал, когда он сам заговорит.

— Вижу, сейчас вам много приходится заниматься вашим прямым делом, — сказал он, бросив на меня проницательный взгляд.

201


— Да, сегодня был особенно тяжелый день, — ответил я и, подумав, добавил: — Возможно, вы сочтете это глупым, но я не понимаю, как вы об этом догадались.

Холмс усмехнулся.

— Я ведь знаю ваши привычки, мой дорогой Уотсон, — сказал он, — Когда у вас мало визитов, вы ходите пешком, а когда много, — берете кэб. А так как я вижу, что ваши ботинки не грязные, а лишь немного запылились, то я, ни минуты не колеблясь, делаю вывод, что в настоящее время у вас работы по горло и вы ездите в кэбе.

— Превосходно! — воскликнул я.

— И совсем просто, — добавил он. — Это тот самый случай, когда можно легко поразить воображение собеседника, упускающего из виду какое-нибудь небольшое обстоятельство, на котором, однако, зиждется весь ход рассуждений. То же самое, мой дорогой Уотсон, можно сказать и о ваших рассказиках, интригующих читателя только потому, что вы намеренно умалчиваете о некоторых подробностях. Сейчас я нахожусь в положении этих самых читателей, так как держу в руках несколько нитей одного очень странного дела, объяснить которое можно, только зная все его обстоятельства. И я их узнаю, Уотсон, непременно узнаю!

Глаза его заблестели, впалые щеки слегка зарумянились. На мгновение на лице его отразился огонь его беспокойной, страстной натуры. Но тут же погас. И лицо опять стало бесстрастной маской, как у индейца. О Холмсе часто говорили, что он не человек, а машина.

— В этом деле есть интересные особенности, — добавил он. — Я бы даже сказал — исключительно интересные особенности. Мне кажется, я уже близок к его раскрытию. Остается выяснить немногое. Если бы вы согласились поехать со мной, вы оказали бы мне большую услугу.

— С великим удовольствием.

— Могли бы вы отправиться завтра в Олдершот?

— Конечно. Я уверен, что Джексон не откажется посетить моих пациентов.

— Поедем поездом, который отходит от Ватерлоо в десять часов одиннадцать минут.

— Прекрасно. Я как раз успею договориться с Джексоном.

— В таком случае, если вы не очень хотите спать, я коротко расскажу вам, что случилось и что нам предстоит.

— До вашего прихода мне очень хотелось спать. А теперь сна ни в одном глазу.

— Я буду краток, но постараюсь не упустить ничего важного. Возможно, вы читали в газетах об этом происшествии. Я имею в виду предполагаемое убийство полковника Барклея из полка «Роял Мэллоуз», расквартированного в Олдершоте.

— Нет, не читал.

— Значит, оно еще не получило широкой огласки. Не успело.

202


Полковника нашли мертвым всего два дня назад. Факты вкратце таковы.

Как вы знаете, «Роял Мэллоуз» — один из самых славных полков британской армии. Он отличился и в Крымскую кампанию и во время восстания сипаев. До прошлого понедельника им командовал Джеймс Барклей, доблестный ветеран, который начал службу рядовым солдатом, был за храбрость произведен в офицеры и в конце концов стал командиром полка, в который пришел новобранцем.

Полковник Барклей женился, будучи еще сержантом. Его жена, в девичестве мисс Нэнси Дэвой, была дочерью отставного сержанта-знаменщика, когда-то служившего в той же части. Нетрудно себе представить, что в офицерской среде молодую пару приняли не слишком благожелательно. Но они, по-видимому, быстро освоились. Насколько мне известно, миссис Барклей всегда пользовалась расположением полковых дам, а ее супруг — своих сослуживцев-офицеров. Я могу еще добавить, что она была очень красива, и даже теперь, через тридцать лет, она все еще очень привлекательна.

Полковник Барклей был, по-видимому, всегда счастлив в семейной жизни. Майор Мерфи, которому я обязан большей частью своих сведений, уверяет меня, что он никогда не слышал ни о каких размолвках этой четы. Но, в общем, он считает, что Барклей любил свою жену больше, чем она его. Расставаясь с ней даже на один день, он очень тосковал. Она же, хотя и была ему нежной и преданной женой, относилась к нему более ровно. В полку их считали образцовой парой. В их отношениях не было ничего такого, что могло бы хоть отдаленно намекнуть на возможность трагедии.

Характер у полковника Барклея был весьма своеобразный. Обычно веселый и общительный, этот старый служака временами становился вспыльчивым и злопамятным. Однако эта черта его характера, по-видимому, никогда не проявлялась по отношению к жене. Майора Мерфи и других трех офицеров из пяти, с которыми я беседовал, поражало угнетенное состояние, порой овладевавшее полковником. Как выразился майор, средь шумной и веселой застольной беседы нередко будто чья-то невидимая рука вдруг стирала улыбку с его губ. Когда на него находило, он по многу дней пребывал в сквернейшем настроении. Была у него в характере еще одна странность, замеченная сослуживцами, — он боялся оставаться один, и особенно в темноте. Эта ребяческая черта у человека, несомненно обладавшего мужественным характером, вызывала толки и всякого рода догадки.

Первый батальон полка «Роял Мэллоуз» квартировал уже несколько лет в Олдершоте. Женатые офицеры жили не в казармах, и полковник все это время занимал виллу Лэчайн, находящуюся примерно в полумиле от Северного лагеря. Дом стоит в глубине сада, но его западная сторона всего ярдах в тридцати от дороги. Прислуга в доме — кучер, горничная и кухарка. Только они да

203


их господин с госпожой жили в Лэчайн. Детей у Барклеев не было, а гости у них останавливались нечасто.

А теперь я расскажу о событиях, которые произошли в Лэчайн в этот понедельник между девятью и десятью часами вечера.

Миссис Барклей была, как оказалось, католичка и принимала горячее участие в деятельности благотворительного общества «Сент-Джордж», основанного при церкви на Уот-стрит, которое собирало и раздавало беднякам поношенную одежду. Заседание общества было назначено в тот день на восемь часов вечера, и миссис Барклей пообедала наскоро, чтобы не опоздать. Выходя из дому, она, по словам кучера, перекинулась с мужем несколькими ничего не значащими словами и обещала долго не задерживаться. Потом она зашла за мисс Моррисон, молодой женщиной, жившей в соседней вилле, и они вместе отправились на заседание, которое продолжалось минут сорок. В четверть десятого миссис Барклей вернулась домой, расставшись с мисс Моррисон у дверей виллы, в которой та жила.

Гостиная виллы Лэчайн обращена к дороге, и ее большая стеклянная дверь выходит на газон, имеющий в ширину ярдов тридцать и отделенный от дороги невысокой железной оградой на каменном основании. Вернувшись, миссис Барклей прошла именно в эту комнату. Шторы не были опущены, так как в ней редко сидят по вечерам, но миссис Барклей сама зажгла лампу, а затем позвонила и попросила горничную Джейн Стюарт принести ей чашку чаю, что было совершенно не в ее привычках. Полковник был в столовой; услышав, что жена вернулась, он пошел к ней. Кучер видел, как он, миновав холл, вошел в комнату. Больше его в живых не видели.

Минут десять спустя чай был готов, и горничная понесла его в гостиную. Подойдя к двери, она с удивлением услышала гневные голоса хозяина и хозяйки. Она постучала, но никто не откликнулся. Тогда она повернула ручку, однако дверь оказалась запертой изнутри. Горничная, разумеется, побежала за кухаркой. Обе женщины, позвав кучера, поднялись в холл и стали слушать. Ссора продолжалась. За дверью, как показывают все трое, раздавались только два голоса — Барклея и его жены. Барклей говорил тихо и отрывисто, так что ничего нельзя было разобрать. Хозяйка же очень гневалась, и, когда повышала голос, слышно ее было хорошо. «Вы трус! — повторяла она снова и снова. — Что же теперь делать? Верните мне жизнь. Я не могу больше дышать с вами одним воздухом! Вы трус, трус!» Вдруг послышался страшный крик, это кричал хозяин, потом грохот и, наконец, душераздирающий вопль хозяйки. Уверенный, что случилась беда, кучер бросился к двери, за которой не утихали рыдания, и пытался высадить ее. Дверь не поддавалась. Служанки от страха совсем потеряли голову, и помощи от них не было никакой. Кучер вдруг сообразил, что в гостиной есть вторая дверь, выходящая в сад. Он бросился из дому. Одна из створок двери была открыта — дело обычное по летнему времени, — и кучер в мгновение ока очутился в ком-

204


нате. На софе без чувств лежала его госпожа, а рядом с задранными на кресло ногами, с головой в луже крови на полу у каминной решетки распростерлось тело хозяина. Несчастный полковник был мертв.

Увидев, что хозяину уже ничем не поможешь, кучер решил первым делом отпереть дверь в холл. Но тут перед ним возникло странное и неожиданное препятствие. Ключа в двери не было. Его вообще не было нигде в комнате. Тогда кучер вышел через наружную дверь и отправился за полицейским и врачом. Госпожу, на которую, разумеется, прежде всего пало подозрение, в бессознательном состоянии отнесли в ее спальню. Тело полковника положили на софу, а место происшествия тщательно осмотрели.

На затылке полковника была обнаружена большая рваная рана, нанесенная каким-то тупым орудием. Каким — догадаться было нетрудно. На полу, рядом с трупом, валялась необычного вида дубинка, вырезанная из твердого дерева, с костяной ручкой. У полковника была коллекция всевозможного оружия, вывезенного из разных стран, где ему приходилось воевать, и полицейские высказали предположение, что дубинка принадлежит к числу его трофеев. Однако слуги утверждают, что прежде они этой дубинки не видели. Но так как в доме полно всяких диковинных вещей, то возможно, что они проглядели одну из них. Ничего больше полицейским обнаружить в комнате не удалось. Неизвестно было, куда девался ключ: ни в комнате, ни у миссис Барклей, ни у ее несчастного супруга его не нашли. Дверь в конце концов пришлось открывать местному слесарю.

Таково было положение вещей, Уотсон, когда во вторник утром я по просьбе майора Мерфи отправился в Олдершот, чтобы помочь полиции. Думаю, вы согласитесь со мной, что дело уже было весьма интересное, но, ознакомившись с ним подробнее, я увидел, что оно представляет исключительный интерес.

Перед тем, как осмотреть комнату, я допросил слуг, но ничего нового от них не узнал. Только горничная Джейн Стюарт припомнила одну важную подробность. Услышав, что господа ссорятся, она пошла за кухаркой и кучером, если вы помните. Хозяин и хозяйка говорили очень тихо, так что о ссоре она догадалась скорее по их раздраженному тону, чем по тому, что они говорили. Но благодаря моей настойчивости она все-таки вспомнила одно слово из разговора хозяев: миссис Барклей дважды произнесла имя «Давид». Это очень важное обстоятельство — оно дает нам ключ к пониманию причины ссоры. Ведь полковника, как вы знаете, звали Джеймс.

В деле есть также обстоятельство, которое произвело сильнейшее впечатление и на слуг и на полицейских. Лицо полковника исказил смертельный страх. Гримаса была так ужасна, что мороз подирал по коже. Было ясно, что полковник видел свою судьбу, и это повергло его в неописуемый ужас. Это, в общем, вполне вязалось с версией полиции о виновности жены, если, конечно, допустить, что полковник видел, кто наносит ему удар. А тот факт,

205


что рана оказалась на затылке, легко объяснили тем, что полковник пытался увернуться. Миссис Барклей ничего объяснить не могла: после пережитого потрясения она находилась в состоянии временного беспамятства, вызванного, нервной лихорадкой.

От полицейских я узнал еще, что мисс Моррисон, которая, как вы помните, возвращалась в тот вечер домой вместе с миссис Барклей, заявила, что ничего не знает о причине плохого настроения своей приятельницы.

Узнав все это, Уотсон, я выкурил несколько трубок подряд, пытаясь понять, что же главное в этом нагромождении фактов. Прежде всего бросается в глаза странное исчезновение дверного ключа. Самые тщательные поиски в комнате оказались безрезультатными. Значит, нужно предположить, что его унесли. Но ни полковник, ни его супруга не могли этого сделать. Это ясно. Значит, в комнате был кто-то третий. И этот третий мог проникнуть внутрь только через стеклянную дверь. Я сделал вывод, что тщательное обследование комнаты и газона могло бы обнаружить какие-нибудь следы этого таинственного незнакомца. Вы знаете мои методы,Уотсон. Я применил их все и нашел следы, но совсем не те, что ожидал. В комнате действительно был третий — он пересек газон со стороны дороги. Я обнаружил пять отчетливых следов его обуви — один на самой дороге, в том месте, где он перелезал через невысокую ограду, два на газоне и два, очень слабых, на крашеных ступенях лестницы, ведущей к двери, в которую он вошел. По газону он, по всей видимости, бежал, потому что отпечатки носков гораздо более глубокие, чем отпечатки каблуков. Но поразил меня не столько этот человек, сколько его спутник.

— Спутник?

Холмс достал из кармана большой лист папиросной бумаги и тщательно расправил его на колене.

— Как вы думаете, что это такое? — спросил он.

На бумаге были следы лап какого-то маленького животного. Хорошо заметны были отпечатки пяти пальцев и отметины, сделанные длинными когтями. Каждый след достигал размеров десертной ложки.

— Это собака, — сказал я.

— А вы когда-нибудь слышали, чтобы собака взбиралась вверх по портьерам? Это существо оставило следы и на портьере.

— Тогда обезьяна?

— Но это не обезьяньи следы.

— В таком случае что бы это могло быть?

— Ни собака, ни кошка, ни обезьяна, ни какое бы то ни было другое известное нам животное! Я пытался представить себе его размеры. Вот четыре отпечатка, когда зверек стоял неподвижно. Вы видите, расстояние от передних лап до задних не менее пятнадцати дюймов. Добавьте к этому длину шеи и головы — и вы получите зверька длиной около двух футов, а возможно, и больше, если у него есть хвост. Теперь взгляните вот на эти следы. Они дают нам длину его шага, которая, как видите, постоянна и составляет

206


всего три дюйма. А это значит, что у зверька длинное тело и очень короткие лапы. К сожалению, он не позаботился оставить нам где-нибудь хотя бы один волосок. Но, в общем, его внешний вид ясен, он может лазить по портьерам. И, кроме того, наш таинственный зверь — существо плотоядное.

— А это почему?

— А потому, что над дверью, занавешенной портьерой, висит клетка с канарейкой. И зверек, конечно, взобрался по шторе вверх, рассчитывая на добычу.

— Какой же это все-таки зверь?

— Если бы я это узнал, дело было бы почти раскрыто. Я думаю, что этот зверек из семейства ласок или горностаев. Но, если память не изменяет мне, он больше и ласки и горностая.

— А в чем заключается его участие в этом деле?

— Пока не могу сказать. Но согласитесь, нам уже многое известно. Мы знаем, во-первых, что какой-то.человек стоял на дороге и наблюдал за ссорой Барклеев: ведь шторы были подняты, а комната освещена. Мы знаем также, что он перебежал через газон в сопровождении какого-то странного зверька и либо ударил полковника, либо, что тоже вероятно, полковник, увидев нежданного гостя, так испугался, что лишился чувств и упал, ударившись затылком об угол каминной решетки. И, наконец, мы знаем еще одну интересную деталь: незнакомец, побывавший в этой комнате, унес с собой ключ.

— Но ваши наблюдения и выводы, кажется, еще больше запутали дело, — заметил я.

— Совершенно верно. Но они с несомненностью показали, что первоначальные предположения неосновательны. Я продумал все снова и пришел к заключению, что должен рассмотреть это дело с иной точки зрения. Впрочем, Уотсон, вам давно уже пора спать, а все остальное я могу с таким же успехом рассказать вам завтра по пути в Олдершот.

— Покорно благодарю, вы остановились на самом интересном месте.

— Ясно, что, когда миссис Барклей уходила в половине восьмого из дому, она не была сердита на мужа. Кажется, я упоминал, что она никогда не питала к нему особенно нежных чувств, но кучер слышал, как она, уходя, вполне дружелюбно болтала с ним. Вернувшись же, она тотчас пошла в комнату, где меньше всего надеялась застать супруга, и попросила чаю, что говорит о расстроенных чувствах. А когда в гостиную вошел полковник, разразилась буря. Следовательно, между половиной восьмого и девятью часами случилось что-то такое, что совершенно переменило ее отношение к нему. Но в течение всего этого времени с нею неотлучно была мисс Моррисон, из чего следует, что мисс Моррисон должна что-то знать, хотя она и отрицает это.

Сначала я предположил, что у молодой женщины были с полковником какие-то отношения, в которых она и призналась его жене. Это объясняло, с одной стороны, почему миссис Барклей вернулась

207


домой разгневанная, а с другой — почему мисс Моррисон отрицает, что ей что-то известно. Это соображение подкреплялось и словами миссис Барклей, сказанными во время ссоры. Но тогда при чем здесь какой-то Давид? Кроме того, полковник любил свою жену, и трудно было предположить существование другой женщины. Да и трагическое появление на сцене еще одного мужчины вряд ли имеет связь с предполагаемым признанием мисс Моррисон. Нелегко было выбрать верное направление. В конце концов я отверг предположение, что между полковником и мисс Моррисон что-то было. Но убеждение, что девушка знает причину внезапной ненависти миссис Барклей к мужу, стало еще сильнее. Тогда я решил пойти прямо к мисс Моррисон и сказать ей, что я не сомневаюсь в ее осведомленности и что ее молчание может дорого обойтись миссис Барклей, которой наверняка предъявят обвинение в убийстве.

Мисс Моррисон оказалась воздушным созданием с белокурыми волосами и застенчивым взглядом, но ей ни в коем случае нельзя было отказать ни в уме, ни в здравом смысле. Выслушав меня, она задумалась, потом повернулась ко мне с решительным видом и сказала мне следующие замечательные слова.

— Я дала миссис Барклей слово никому ничего не говорить. А слово надо держать, — сказала она. — Но, если я могу ей помочь, когда против нее выдвигается такое серьезное обвинение, а она сама, бедняжка, не способна защитить себя из-за болезни, то, я думаю, мне будет простительно нарушить обещание. Я расскажу вам абсолютно все, что случилось с нами в понедельник вечером.

Мы возвращались из церкви на Уот-стрит примерно без четверти девять. Надо было идти по очень пустынной улочке Хадсон-стрит. Там на левой стороне горит всего один фонарь, и, когда мы приближались к нему, я увидела сильно сгорбленного мужчину, который шел нам навстречу с каким-то ящиком, висевшим через плечо. Это был калека, весь скрюченный, с кривыми ногами. Мы поравнялись с ним как раз в том месте, где от фонаря падал свет. Он поднял голову, посмотрел на нас, остановился как вкопанный и закричал душераздирающим голосом: «О боже, ведь это же Нэнси!» Миссис Барклей побелела как мел и упала бы, если бы это ужасное существо не подхватило ее. Я уже было хотела позвать полицейского, но, к моему удивлению, они заговорили вполне мирно.

«Я была уверена, Генри, все эти тридцать лет, что тебя нет в живых, — сказала миссис Барклей дрожащим голосом».

«Так оно и есть».

Эти слова были сказаны таким тоном, что у меня сжалось сердце. У несчастного было очень смуглое и сморщенное, как печеное яблоко, лицо, совсем седые волосы и бакенбарды, а сверкающие его глаза до сих пор преследуют меня по ночам.

«Иди домой, дорогая, я тебя догоню, — сказала миссис Барклей. — Мне надо поговорить с этим человеком наедине. Бояться нечего».

208


Она бодрилась, но по-прежнему была смертельно бледна, и губы у нее дрожали.

Я пошла вперед, а они остались. Говорили они всего несколько минут. Скоро миссис Барклей догнала меня, глаза ее горели. Я обернулась: несчастный калека стоял под фонарем и яростно потрясал сжатыми кулаками, точно он потерял рассудок. До самого моего дома она не произнесла ни слова и только у калитки взяла меня за руку и стала умолять никому не говорить о встрече.

«Это мой старый знакомый. Ему очень не повезло в жизни», — сказала она.

Я пообещала ей, что не скажу никому ни слова, тогда она поцеловала меня и ушла. С тех пор мы с ней больше не виделись. Я рассказала вам всю правду, и если я скрыла ее от полиции, так только потому, что не понимала, какая опасность грозит миссис Барклей. Теперь я вижу, что ей можно помочь, только рассказав все без утайки.

Вот что я узнал от мисс Моррисон. Как вы понимаете, Уотсон, ее рассказ был для меня лучом света во мраке ночи. Все прежде разрозненные факты стали на свои места, и я уже смутно предугадывал истинный ход событий. Было очевидно, что я должен немедленно разыскать человека, появление которого так потрясло миссис Барклей. Если он все еще в Олдершоте, то сделать это было бы нетрудно. Там живет не так уж много штатских, а калека, конечно, привлекает к себе внимание. Я потратил на поиски день и к вечеру нашел его. Это Генри Вуд. Он снимает квартиру на той самой улице, где его встретили дамы. Живет он там всего пятый день. Под видом служащего регистратуры я зашел к его квартирной хозяйке, и та выболтала мне весьма интересные сведения. По профессии этот человек — фокусник; по вечерам он обходит солдатские кабачки и дает в каждом небольшое представление. Он носит с собой в ящике какое-то животное. Хозяйка очень боится его, потому что никогда не видела подобного существа. По ее словам, это животное участвует в некоторых его трюках. Вот и все, что удалось узнать у хозяйки, которая еще добавила, что удивляется, как он, такой изуродованный, вообще живет на свете, и что по ночам он говорит иногда на каком-то незнакомом языке, а две последние ночи — она слышала — он стонал и рыдал у себя в спальне. Что же касается денег, то они у него водятся, хотя в задаток он дал ей, похоже, фальшивую монету. Она показала мне монету, Уотсон. Это была индийская рупия. Итак, мой дорогой друг, вы теперь точно знаете, как обстоит дело и почему я просил вас поехать со мной. Очевидно, что после того, как дамы расстались с этим человеком, он пошел за ними следом, что он наблюдал за ссорой между мужем и женой через стеклянную дверь, что он ворвался в комнату и что животное, которое он носит с собой в ящике, каким-то образом очутилось на свободе. Все это не вызывает сомнений. Но самое главное — он единственный человек на свете, который может рассказать нам, что же, собственно, произошло в комнате.

— И вы собираетесь расспросить его?

209


— Безусловно... но в присутствии свидетеля.

— И этот свидетель я?

— Если вы будете так любезны. Если он все откровенно расскажет, то и хорошо. Если же нет, нам ничего не останется, как требовать его ареста.

— Но почему вы думаете, что он будет еще там, когда мы приедем?

— Можете быть уверены, я принял некоторые меры предосторожности. Возле его дома стоит на часах один из моих мальчишек с Бейкер-стрит. Он вцепится в него, как клещ, и будет следовать за ним, куда бы он ни пошел. Так что мы встретимся с ним завтра на Хадсон-стрит, Уотсон. Ну, а теперь... С моей стороны было бы преступлением, если бы я сейчас же не отправил вас спать.

Мы прибыли в городок, где разыгралась трагедия, ровно в полдень, и Шерлок Холмс сразу же повел меня на Хадсон-стрит. Несмотря на его умение скрывать свои чувства, было заметно, что он едва сдерживает волнение, да и сам я испытывал полуспортивный азарт, то захватывающее любопытство, которое я всегда испытывал, участвуя в расследованиях Холмса.

— Это здесь, — сказал он, свернув на короткую улицу, застроенную простыми двухэтажными кирпичными домами. — А вот и Симпсон. Послушаем, что он скажет.

— Он в доме, мистер Холмс! — крикнул, подбежав к нам, мальчишка.

— Прекрасно, Сцмпсон! — сказал Холмс и погладил его по голове. — Пойдем, Уотсон. Вот этот дом.

Он послал свою визитную карточку с просьбой принять его по важному делу, и немного спустя мы уже стояли лицом к лицу с тем самым человеком, ради которого приехали сюда. Несмотря на теплую погоду, он льнул к пылавшему камину, а в маленькой комнате было жарко, как в духовке. Весь скрюченный, сгорбленный, человек этот сидел на стуле в невообразимой позе, не оставлявшей сомнений, что перед нами калека. Но егр лицо, обращенное к нам, хотя и было изможденным и загорелым до черноты, носило следы красоты замечательной. Он подозрительно посмотрел на нас желтоватыми, говорящими о больной печени глазами и, молча, не вставая, показал рукой на два стула.

— Я полагаю, что имею дело с мистером Генри Вудом, недавно прибывшим из Индии? — вежливо осведомился Холмс. — Я пришел по небольшому делу, связанному со смертью полковника Барклея.

— А какое я имею к этому отношение?

— Вот это я и должен установить. Я полагаю, вы знаете, что если истина не откроется, то миссис Барклей, ваш старый друг, предстанет перед судом по обвинению в убийстве?

Человек вздрогнул.

— Я не знаю, кто вы, — закричал он, — и как вам удалось узнать то, что вы знаете, но клянетесь ли вы, что сказали правду?

210


Конечно. Ее хотят арестовать, как только к ней вернется разум.

— Господи! А вы сами из полиции?

— Нет.

— Тогда какое же вам дело до всего этого?

— Стараться, чтобы свершилось правосудие, — долг каждого человека.

— Я даю вам слово, что она невиновна.

— В таком случае виновны вы.

— Нет, и я невиновен.

— Тогда кто же убил полковника Барклея?

— Он пал жертвой самого провидения. Но знайте же: если бы я вышиб ему мозги, что, в сущности, я мечтал сделать, то он только получил бы по заслугам. Если бы его не поразил удар от сознания собственной вины, весьма возможно, я бы сам обагрил руки его кровью. Хотите, чтобы я рассказал вам, как все было? А почему бы и не рассказать? Мне стыдиться нечего.

Дело было так, сэр. Вы видите, спина у меня сейчас горбатая, как у верблюда, а ребра все срослись вкривь и вкось, но было время, когда капрал Генри Вуд считался одним из первых красавцев в сто семнадцатом пехотном полку. Мы тогда были в Индии, стояли лагерем возле городка Бхарти. Барклей, который умер на днях, был сержантом в той роте, где служил я, а первой красавицей полка... да и вообще самой чудесной девушкой на свете была Нэнси Дэвой, дочь сержанта-знаменщика. Двое любили ее, а она любила одного; вы улыбнетесь, взглянув на несчастного калеку, скрючившегося у камина, который говорит, что когда-то он был любим за красоту.

Но, хотя я и покорил ее сердце, отец ее хотел, чтобы она вышла замуж за Барклея. Я был ветреный малый, отчаянная голова, а он имел образование и уже был намечен к производству в офицеры. Но Нэнси была верна мне, и мы уже думали пожениться, как вдруг вспыхнул бунт и страна превратилась в ад кромешный.

Нас осадили в Бхарти — наш полк, полубатарею артиллерии, роту сикхов и множество женщин и всяких гражданских. Десять тысяч бунтовщиков стремились добраться до нас с жадностью своры терьеров, окруживших клетку с крысами. Примерно на вторую неделю осады у нас кончилась вода, и было сомнительно, чтобы мы могли снестись с колонной генерала Нилла, которая отступала в глубь страны. В этом было наше единственное спасение, так как надежды пробиться со всеми женщинами и детьми не было никакой. Тогда я вызвался пробраться сквозь осаду и известить генерала Нилла о нашем бедственном положении. Мое предложение было принято; я посоветовался с сержантом Баркле-ем, который, как считалось, лучше всех знал местность, и он объяснил мне, как лучше пробраться через линии бунтовщиков. В тот же вечер, в десять часов, я отправился в путь. Мне предстояло спасти тысячи жизней, но в тот вечер я думал только об одной.

Мой путь лежал по руслу пересохшей речки, которое, как мы

211


надеялись, скроет меня от часовых противника, но только я ползком одолел первый поворот, как наткнулся на шестерых бунтовщиков, которые, притаившись в темноте, поджидали меня. В то же мгновение удар по голове оглушил меня. Очнулся я у врагов, связанный по рукам и ногам. И тут я получил смертельный удар в самое сердце: прислушавшись к разговору врагов, я понял, что мой товарищ, тот самый, что помог мне выбрать путь через вражеские позиции, предал меня, известив противника через своего слугу-туземца.

Стоит ли говорить, что было дальше? Теперь вы знаете, на что был способен Джеймс Барклей. На следующий день подоспел на выручку генерал Нилл, и осада была снята, но, отступая, бунтовщики захватили меня с собой. И прошло много-много лет, прежде чем я снова увидел белые лица. Меня пытали, я бежал, меня поймали и снова пытали. Вы видите, что они со мной сделали. Потом бунтовщики бежали в Непал и меня потащили с собой. В конце концов я очутился в горах за Дарджилингом. Но горцы перебили бунтовщиков, и я стал пленником горцев, покуда не убежал. Путь оттуда был только один — на север. И я оказался у афганцев. Там я бродил много лет и в конце концов вернулся в Пенджаб, где жил по большей части среди туземцев и зарабатывал на хлеб, показывая фокусы, которым я к тому времени научился. Зачем было мне, жалкому калеке, возвращаться в Англию и искать старых товарищей? Даже жажда мести не могла заставить меня решиться на этот шаг. Я предпочитал, чтобы Нэнси и мои старые друзья думали, что Генри Вуд умер с прямой спиной, я не хотел предстать перед ними похожим на обезьяну. Они не сомневались, что я умер, и мне хотелось, чтобы они так и думали. Я слышал, что Барклей женился на Нэнси и что он сделал блестящую карьеру в полку, но даже это не могло вынудить меня заговорить.

Но когда приходит старость, человек начинает тосковать по родине. Долгие годы я мечтал о ярких зеленых полях и живых изгородях Англии. И я решил перед смертью повидать их еще раз. Я скопил на дорогу денег и вот поселился здесь, среди солдат, — я знаю, что им надо, знаю, чем их позабавить, и заработанного вполне хватает мне на жизнь.

— Ваш рассказ очень интересен, — сказал Шерлок Холмс — О вашей встрече с миссис Барклей и о том, что вы узнали друг друга, я уже слышал. Как я могу судить, поговорив с миссис Барклей, вы пошли за ней следом и стали свидетелем ссоры между женой и мужем. В тот вечер миссис Барклей бросила в лицо мужу обвинение в совершенной когда-то подлости. Целая буря чувств вскипела в вашем сердце, вы не выдержали, бросились к дому и ворвались в комнату...

— Да, сэр, все именно так и было. Когда он увидел меня, лицо у него исказилось до неузнаваемости. Он покачнулся и тут же упал на спину, ударившись затылком о каминную решетку. Но он умер не от удара, смерть поразила его сразу, как только он увидел меня. Я это прочел на его лице так же просто, как читаю сейчас вон ту

212


надпись над камином. Мое появление было для него выстрелом в сердце.

— А потом?

— Нэнси потеряла сознание, я взял у нее из руки ключ, думая отпереть дверь и позвать на помощь. Вложив ключ в скважину, я вдруг сообразил, что, пожалуй, лучше оставить все как есть и уйти, ведь дело очень легко может обернуться против меня. И уж, во всяком случае, секрет мой, если бы меня арестовали, стал бы известен всем. В спешке я опустил ключ в карман, а ловя Тедди, который успел взобраться на портьеру, потерял палку. Сунув его в ящик, откуда он каким-то образом улизнул, я бросился вон из этого дома со всей быстротой, на какую были способны мои ноги.

— Кто этот Тедди? — спросил Холмс.

Горбун наклонился и выдвинул переднюю стенку ящика, стоявшего в углу. Тотчас из него показался красивый красновато-коричневый зверек, тонкий и гибкий, с лапками горностая, с длинным, тонким носом и парой самых прелестных глазок, какие я только видел у животных.

— Это же мангуста! —т воскликнул я.

— Да, — кивнув головой, сказал горбун. — Одни называют его мангустой, а другие фараоновой мышью. Змеелов — вот как зову его я. Тедди замечательно быстро расправляется с кобрами. У меня здесь есть одна, у которой вырваны ядовитые зубы. Тедди ловит ее каждый вечер, забавляя солдат. Есть еще вопросы, сэр?

— Ну что ж, возможно, мы еще обратимся к вам, но только в том случае, если миссис Барклей придется действительно туго.

— Я всегда к вашим услугам.

— Если же нет, то вряд ли стоит ворошить прошлую жизнь покойного, как бы отвратителен ни был его поступок. У вас,по крайней мере,есть то удовлетворение, что он тридцать лет мучился угрызениями совести. А это, кажется, майор Мерфи идет по той стороне улицы? До свидания, Вуд. Хочу узнать, нет ли каких новостей со вчерашнего дня.

Мы догнали майора, прежде чем он успел завернуть за угол.

— А, Холмс, — сказал он, — Вы уже, вероятно, слышали, что весь этот переполох кончился ничем.

— Да? Но что же все-таки выяснилось?

— Медицинская экспертиза показала, что смерть наступила от апоплексии. Как видите, дело оказалось самое простое.

— Да, проще не может быть, — сказал, улыбаясь, Холмс — Пойдем, Уотсон, домой. Не думаю, чтобы наши услуги еще были нужны в Олдершоте.

— Но вот что странно, — сказал я по дороге на станцию. — Если мужа звали Джеймсом, а того несчастного — Генри, то при чем здесь Давид?

— Мой дорогой Уотсон, одно это имя должно было бы раскрыть мне глаза, будь я тем идеальным логиком, каким вы меня любите описывать. Это слово было брошено в упрек.

— В упрек?

213


— Да. Как вам известно, библейский Давид1 то и дело сбивался с пути истинного и однажды забрел туда же, куда и сержант Джеймс Барклей. Помните то небольшое дельце с Урией и Вирсавией? Боюсь, я изрядно подзабыл библию, но, если мне не изменяет память, вы его найдете в первой или второй книге Царств.

ПОСТОЯННЫЙ ПАЦИЕНТ

просматривая довольно непоследовательные записки, коими я пытался проиллюстрировать особенности мышления моего друга мистера Шерлока Холмса, я вдруг обратил внимание на то, как трудно было подобрать примеры, которые всесторонне отвечали бы моим целям. Ведь в тех случаях, когда Холмс совершал tour de force2 аналитического мышления и демонстрировал значение своих особых методов расследования, сами факты часто бывали столь незначительны и заурядны, что я не считал себя вправе опубликовывать их. С другой стороны, нередко случалось, что он занимался расследованиями некоторых дел, имевших по своей сути выдающийся и драматический характер, но роль Холмса в их раскрытии была менее значительна, чем это хотелось бы мне, его биографу. Небольшое дело, которое я описал под заглавием «Этюд в багровых тонах», и еще одно, более позднее, связанное с исчезновением «Глории Скотт», могут послужить примером тех самых сцилл и харибд, которые извечно угрожают историку. Быть может, роль, сыгранная моим другом в деле, к описанию которого я собираюсь приступить, и не очень видна, но все же обстоятельства дела настолько значительны, что я не могу позволить себе исключить его из своих записок.

Был душный пасмурный октябрьский день, к вечеру, однако, повеяло прохладой.

— А что, если нам побродить по Лоддону, Уотсон? — сказал мой друг.

Сидеть в нашей маленькой гостиной было невмоготу, и я охотно согласился. Мы гуляли часа три по Флит-стрит и Стрэнду, наблюдая за калейдоскопом уличных сценок. Беседа с Холмсом, как всегда очень наблюдательным и щедрым на остроумные замечания, была захватывающе интересна.

1 Согласно библейской легенде, израильско-иудейский царь Давид, чтобы взять себе в жены Вирсавию — жену военачальника Урии, послал его на верную смерть при осаде города Раввы.

2 Подвиг (франц.).

214


Мы вернулись на Бейкер-стрит часов в десять. У подъезда стоял экипаж.

Гм! Экипаж врача... — сказал Холмс. — Практикует не очень давно, но уже имеет много пациентов. Полагаю, приехал просить нашего совета! Как хорошо, что мы вернулись!

Я был достаточно сведущ в дедуктивном методе Холмса, чтобы проследить ход его мыслей. Стоило ему заглянуть в плетеную сумку, висевшую в экипаже и освещенную уличным фонарем, как по характеру и состоянию медицинских инструментов он мгновенно сделал вывод, чей это экипаж. А свет в окне одной из наших комнат на втором этаже говорил о том, что этот поздний гость приехал именно к нам. Мне было любопытно, что бы это могло привести моего собрата-медика в столь поздний час, и я последовал за Холмсом в наш кабинет.

Когда мы вошли, со стула у камина поднялся бледный узколицый человек с рыжеватыми бакенбардами. Ему было не больше тридцати трех—тридцати четырех лет, но выглядел он старше. Судя по его унылому лицу землистого оттенка, жизнь не баловала его. Как и все легкоранимые люди, он был и порывист и застенчив, а его худая белая рука, которой он, вставая, взялся за каминную доску, казалась скорей рукой художника, а не хирурга. Одежда на нем была спокойных тонов: черный сюртук, темные брюки, цветной, но скромный галстук.

— Добрый вечер, доктор, — любезно сказал Холмс. — Рад, что вам пришлось ждать лишь несколько минут.

— Вы что же, говорили с моим кучером?

— Нет, я определил это по свече, которая стоит на столике. Пожалуйста, садитесь и расскажите, чем могу служить.

— Я доктор Перси Тревельян, — сказал наш гость. — Я живу в доме номер четыреста три, по Брук-стрит.

— Не вы ли автор монографии о редких нервных болезнях? — спросил я.

Когда он услышал, что я знаком с его книгой, бледные щеки его порозовели от удовольствия.

— На эту работу так редко ссылаются, что я уже совсем похоронил ее, — сказал он. — Мои издатели говорили мне, что она раскупается убийственно плохо. А вы сами, я полагаю, тоже врач?

— Военный хирург в отставке.

— Я всегда увлекался нервными заболеваниями и хотел бы специализироваться на них, но приходится дрвольствоваться тем, что есть. Впрочем, мистер Шерлок Холмс, это не относится к делу, и я вполне понимаю, что у вас каждая минута на счету. С некоторых пор у меня в доме на Брук-стрит происходят очень странные вещи, а сегодня вечером дело приняло такой оборот, что я больше не мог ждать ни часа и принужден был приехать к вам, чтобы просить вашего совета и помощи.

Шерлок Холмс сел и раскурил трубку.

— Располагайте мною, — сказал он. — Расскажите подробно, что вас встревожило.

215


— Сущие пустяки, — сказал доктор Тревельян, — и мне даже стыдно говорить о них. Однако они привели меня в растерянность, а последнее происшествие таково, что я лучше расскажу вам все по порядку, и вы уже сами решите, что существенно, а что нет.

Придется начать с того, как я учился. Видите ли, я закончил Лондонский университет, и не думайте, что я пою себе дифирамбы, но мои профессора возлагали на меня большие надежды. По окончании университета я не бросил исследовательской работы и остался на небольшой должности в клинике при Королевском колледже. Мне посчастливилось привлечь внимание к своей работе о редких случаях каталепсии и в конце концов получить премию Брюса Пинкертона и медаль за свою монографию о нервных болезнях, только что упомянутую вашим другом. Скажу, не преувеличивая, что в то время мне все прочили блестящую будущность.

У меня было одно препятствие: я был беден. Меня нетрудно понять — врачу-специалисту, Который метит высоко, надо начинать свою карьеру на одной из улиц, примыкающих к Кавендиш-сквер, где снять и обставить квартиру стоит безумных денег. Не говоря уже об этих издержках, надо еще как-то жить в течение нескольких лет и при этом держать приличный выезд. Все это было мне не по карману, и я решил вести экономную жизнь и копить деньги, чтобы лет через десять можно было заняться частной практикой. И вдруг мне помог случай.

Однажды утром ко мне в комнату ввалился совершенно незнакомый человек, некий господин Блессингтон, и с ходу приступив к делу.

«Вы тот самый Перси Тревельян, который за выдающиеся успехи недавно получил премию?» — спросил он.

Я поклонился.

«Отвечайте мне прямо, — продолжал он, — так как это в ваших же интересах. Чтобы иметь успех, ума у вас хватит. А вот как насчет такта?»

Услышав этот неожиданный вопрос, я не мог не улыбнуться.

«Наверно, я не лишен этого достоинства».

«У вас есть какие-нибудь дурные привычки? Вы выпиваете, а?»

«Да что вы в самом деле, сэр!» — воскликнул я.

«Ладно, ладно! Тогда все в порядке. Но я был обязан спросить. Как же вы с такой головой и не у дел?»

Я пожал плечами.

«Да ну же! — сказал он со свойственной ему живостью. — Старая история. В голове у вас больше, чем в кармане, а? А что бы вы сказали, если бы для начала я помог вам обосноваться на Брук-стрит?»

Я смотрел на него в изумлении.

«О, это я ради собственной выгоды, не вашей, — сказал он. — Сказать откровенно, — если это подойдет вам, то обо мне и говорить нечего. Видите ли, у м.еня есть несколько лишних тысяч, и я думаю вложить этот капитал в вас».

216


«Но почему?» — едва мог вымолвить я.

«Ну, это такое же прибыльное дело, как и всякое другое, только более безопасное».

«И что я должен делать?»

«Сейчас объясню. Я сниму дом, обставлю его, буду платить слугам... Словом, заправлять всем. Вам остается только просиживать штаны в кабинете. Я дам вам денег на мелкие расходы и все прочее. Вы будете отдавать мне три четверти своего заработка, остальное оставлять себе».

— Вот с таким странным предложением, мистер Холмс, и обратился ко мне этот Блессингтон. Я не буду злоупотреблять вашим терпением, излагая подробности наших переговоров. На благовещенье я переехал и стал принимать больных, рассчитываясь с мистером Блессингтоном почти на тех самых условиях, которые он предложил. Он и сам поселился тут же в доме, став чем-то вроде постоянного пациента, живущего при кабинете врача. Оказалось, что у него слабое сердце и он нуждается в постоянном наблюдении. Две лучшие комнаты на втором этаже он занял под собственные гостиную и спальню. Привычки у него были странные — он избегал общества и очень редко выходил. Не отличаясь особой пунктуальностью, он был сама пунктуальность лишь в одном. Каждый вечер в один и тот же час он заходил в мой кабинет, просматривал книгу приема больных, откладывал пять шиллингов и три пенса из каждой заработанной мною гинеи и забирал все остальные деньги, пряча их в сундук, стоявший в его комнате. Скажу вам откровенно, что у него ни разу не было оснований сожалеть о помещении своего капитала. С самого начала дело оказалось прибыльным. Первые же успехи и репутацця, которую я завоевал в клинике, позволили мне быстро выдвинуться, и за последние два года я обогатил его.

Таковы, мистер Холмс, мое прошлое и мои отношения с мистером Блессингтоном. Остается только рассказать, какие события привели меня сегодня к вам.

Несколько недель назад мистер Блессингтон вошел в мой кабинет в очень возбужденном состоянии. Он говорил о каком-то ограблении, которое, по его словам, было совершено в Вест-Энде. Это, насколько мне помнится, сильно взволновало его, и он заявил, что мы должны поставить дополнительные засовы на двери и окна, не откладывая этого дела ни на день. Целую неделю он пребывал в страшном беспокойстве, то и дело выглядывая из окон и прекратив короткие прогулки, которые обычно совершал перед обедом. Наблюдая его поведение, я вдруг подумал, что он смертельно боится чего-то или кого-то, но, когда я спросил его об этом прямо, он стал так ругаться, что я принужден был прекратить разговор. Со временем его страхи постепенно рассеялись, и он вернулся бы-.ло к прежним привычкам, как вдруг новое событие повергло его в такое состояние, что на него просто жалко было смотреть. В нем он пребывает и по сей день.

А случилось вот что. Два дня назад я получил письмо, которое

217


я сейчас прочту вам. На нем нет ни обратного адреса, ни даты отправления.

«Русский дворянин, живущий в настоящее время в Англии, — говорится в нем, — был бы весьма признателен, если бы доктор Перси Тревельян согласился принять его. Вот уже несколько лет он страдает припадками каталепсии, а, как. известно, доктор Тревельян — знаток этой болезни. Он предполагает зайти завтра в четверть седьмого вечера, если доктор Тревельян сочтет для себя удобным находиться дома в это время».

Это письмо меня заинтересовало, так как каталепсия — заболевание очень редкое. Ровно в назначенный час я был у себя в кабинете. Слуга ввел пациента.

Это был пожилой человек, худой, серьезный, обладающий самой заурядной внешностью, — русского дворянина я представлял себе совсем другим. Гораздо больше меня поразила наружность его товарища — высокого молодого человека, удивительно красивого, со смуглым злым лицом и руками, ногами и грудью Геркулеса. Он поддерживал своего спутника под локоть и помог ему сесть на стул с такой заботливостью, какой вряд ли можно было ожидать, от человека его внешности.

«Простите, доктор, что я вошел тоже, — сказал он мне по-английски, но несколько пришепетывая. — Это мой отец, и его здоровье для меня все».

Я был тронут сыновней тревогой.

«Может быть, вы хотите остаться с отцом во время приема?» — спросил я.

«Боже упаси! — воскликнул он, в ужасе всплеснув руками. — Я не могу выразить, как больно мне смотреть на отца. Если с ним случится один из его ужасных припадков, я не переживу. У меня самого исключительно чувствительная нервная система. С вашего позволения, пока вы будете заниматься отцом, я подожду в приемной».

Я, разумеется, согласился, и молодой человек вышел. Я стал расспрашивать пациента о его болезни и вел подробные записи. Он не отличался умом, и ответы его часто бывали невразумительны, что я относил за счет плохого владения языком. Вдруг он вообще перестал отвечать на мои вопросы, и, обернувшись к нему, я с удивлением увидел, что он сидит на стуле очень прямо, с неподвижным лицом и смотрит на меня в упор бессмысленным взглядом. У него снова начался приступ его загадочной болезни.

Сначала я почувствовал жалость и страх. Но потом, как ни стыдно признаться, профессиональный интерес взял верх. Я записывал температуру и пульс своего пациента, проверял неподвижность его мышц, обследовал рефлексы. Никаких отклонений от моих прежних наблюдений не было. В подобных случаях я получал хорошие результаты путем ингаляции нитрита амила, и сейчас, кажется, представилась превосходная возможность еще раз проверить эффективность этого лекарства. Бутыль с лекарством была в моей лаборатории на первом этаже. Оставив пациента на стуле,

218


я побежал за ней. Ища бутыль, я замешкался и вернулся... скажем, минут через пять. Представьте мое изумление, когда я обнаружил, что комната пуста, а моего пациента и след простыл!

Первым делом я, разумеется, выбежал в приемную. Сын ушел тоже. Дверь в прихожую была закрыта, но не заперта. Мой слуга-мальчик, который пускает пациентов, еще неопытен и далеко не отличается расторопностью. Он ждет внизу и бежит наверх, чтобы проводить пациентов к двери, когда я звоню из кабинета. Он ничего не слышал, и все это оставалось для меня полнейшей загадкой. Немного погодя пришел с прогулки мистер Блессингтон. Я ему ничего не сказал, потому что последнее время, по правде говоря, старался общаться с ним как можно меньше.

Я никогда не думал, что мне придется увидеть русского и его сына еще раз, и поэтому можете представить себе мое удивление, когда сегодня вечером они оба явились в мой кабинет в тот же час.

«Я очень прошу вас извинить меня за вчерашний неожиданный уход, доктор», — сказал мой пациент.

«Признаться, я очень удивился», — сказал я.

«Видите ли, дело в том, — пояснил он, — что когда я прихожу в себя после припадков, то почти ничего не помню, что со мной было до этого. Я очнулся, как мне показалось, в незнакомой комнате и в изумлении поспешил выйти на улицу».

«А я, — добавил сын, — увидев, что отец прошел через приемную, естественно, подумал, что прием закончился. И только когда мы пришли домой, я стал понимать, что произошло».

«Ну, что ж, — сказал я, рассмеявшись, — ничего серьезного не случилось, разве что вы заставили меня поломать голову. Итак, не соблаговолите ли, сэр, пройти в приемную, а я снова займусь вашим отцом».

Примерно полчаса старый джентльмен рассказывал мне о симптомах болезни, а потом, выписав рецепт, я проводил его к сыну.

Я уже говорил вам, что в этот час мистер Блессингтон обычно прогуливался. Вскоре он пришел и поднялся наверх. И тотчас я услышал, как он сбегает вниз. Мистер Блессингтон ворвался ко мне в кабинет в паническом страхе.

«Кто заходил в мою комнату?» — крикнул он.

«Никто», — ответил я.

«Вы врете! — вопил он. — Поднимитесь и посмотрите».

Я решил не обращать внимания на его грубость — он был вне себя от ужаса. Мы поднялись наверх, и он показал мне следы, Отпечатавшиеся на пушистом ковре.

«Вы думаете, это мои?» — кричал он.

Таких больших следов он, конечно, оставить не мог, и они были явно свежие. Сегодня днем, как вы знаете, шел сильный дождь, и у меня побывали только отец с сыном. Значит, пока я занимался с отцом, сын, ожидавший в приемной, с какой-то неизвестной целью входил в комнату моего постоянного пациента. Из комнаты

219


ничего не пропало, но следы, несомненно, свидетельствовали, что там кто-то побывал.

Мне показалось, что мистер Блессингтон волнуется как-то чрезмерно, впрочем, тут бы всякий потерял покой. Опустившись в кресло, он буквально рыдал, и мне стоило великих трудов привести его в чувство. Это он предложил мне отправиться к вам, и я счел его предложение вполне уместным, так как происществие действительно очень странное, хотя и не такое ужасное, как это померещилось мистеру Блессингтону. Если бы вы поехали сейчас со мной, то мне бы хоть удалось успокоить его. Впрочем, по-моему, он вряд ли способен объяснить, что его так взволновало.

Шерлок Холмс слушал этот длинный рассказ очень внимательт но, и я понял, что дело его увлекло. Как всегда, на лице его ничего не отражалось, только веки набрякли, да, пыхтя трубкой, он выпускал более густые клубы дыма всякий раз, когда доктор рассказывал очередной странный эпизод. Как только наш гость кончил держать речь, Холмс молча вскочил, сунул мне мою шляпу, взял со стола собственную и пошел следом за Тревельяном к двери. Не прошло и четверти часа, как мы подъехали к дому врача на Брук-стрит. Это был скромный, ничем не выделяющийся дом, в каких живут врачи, имеющие практику в Вест-Энде. Мальчик-слуга открыл нам дверь, и мы тотчас стали подниматься наверх по широкой лестнице, покрытой хорошим ковром.

Но тут случилось нечто странное... Свет наверху внезапно погас, и из темноты донесся пронзительный, дрожащий голос:

— У меня пистолет. Еще шаг, и я буду стрелять.

— Это уже выходит за всякие рамки, мистер Блессингтон! — возмутился доктор Тревельян.

— А, это вы, доктор? — проговорили из темноты, и послышался вздох облегчения. — А джентльмены, что с вами, — они и в самом деле те, за кого себя выдают?

Мы чувствовали, что из темноты нас изучающе рассматривают.

— Да, это те самые.

— Ладно, можете подняться, и если вас раздражают меры предосторожности, которые я принял, то прошу прощения.

Говоря это, он снова зажег газ на лестнице, и мы увидели перед собой странного человека, вид которого, как и голос, свидетельствовал о расстроенных нервах. Он был очень толст, но когда-то, видно, был еще толще, потому что щеки у него висели, как у гончей, большими складками. Он был болезненно бледен, а редкие рыжеватые волосы от пережитого страха стояли дыбом. Рука его сжимала пистолет, который он сунул в карман, когда мы приблизились.

— Добрый вечер, мистер Холмс, — сказал он. — Большое спасибо, что приехали. Еще никто так не нуждался в вашем совете, как я сейчас. Наверно, доктор Тревельян уже рассказал вам о совершенно недопустимом вторжении в мою комнату?

220


— Совершенно верно, — сказал Шерлок Холмс. — Мистер Блессингтон, кто эти два человека и почему они вам досаждают?

— Видите ли, понимаете ли, — суетливо заговорил постоянный пациент, — мне трудно сказать что-либо определенное. Да и почем мне знать, мистер Холмс?

— Значит, не знаете?

— Входите, пожалуйста. Ну, сделайте одолжение, войдите. Он провел нас в свою спальню, большую и обставленную удобной мебелью.

— Вы видите это? — спросил он, показывая на большой черный сундук, стоявший у спинки кровати. — Я никогда не был особенно богатым человеком, мистер Холмс... За всю жизнь я только раз вложил деньги в дело... вот доктор Тревельян не даст мне соврать. И банкирам я не верю. Я бы не доверил свои деньги банкиру ни за что на свете, мистер Холмс. Между нами, все свое маленькое состояние я храню в этом сундуке, и вы теперь понимаете, что я пережил, когда в комнату ко мне вломились незнакомые люди.

Холмс изучающе посмотрел на Блессингтона и покачал головой.

— Если вы будете обманывать меня, я ничего не смогу вам посоветовать, — сказал он.

— Но я же все вам рассказал.

Досадливо махнув рукой, Холмс резко повернулся к нему спиной.

— Спокойной ночи, доктор Тревельян, — сказал он.

— И вы не дадите никакого совета? — дрогнувшим голосом воскликнул Блессингтон.

— Мой совет вам, сэр, говорить только правду.

Через минуту мы уже были на улице и зашагали домой. Мы пересекли Оксфорд-стрит, прошли половину Харли-стрит, и только тогда мой друг наконец заговорил.

— Простите, что напрасно вытащил вас из дому, Уотсон. Но если покопаться, дело это интересное.

— А я не вижу здесь ничего серьезного, — признался я.

— Вполне очевидно, что двое... может, их больше, но будем считать, что двое... по какой-то причине решили добраться до этого человека, этого Блессингтона. В глубине души я не сомневаюсь, что как в первом, так и во втором случае тот молодой человек проникал в комнату Блессингтона, а его сообщник весьма нехитрым способом отвлекал доктора.

— А каталепсия?

— Злостная симуляция, Уотсон, хотя мне и не хотелось говорить об этом нашему специалисту. Симулировать эту болезнь очень легко. Я и сам это проделывал.

— Что же было потом?

— По чистой случайности оба раза Блессингтон отсутствовал. Столь необычный час для своего визита к врачу они выбрали только потому, что в это время в приемной нет других пациентов. Но

221


так уж совпало, что Блессингтон совершает свой моцион именно в этот час — они, видно, не очень хорошо знакомы с его привычками. Разумеется, если бы замышлялся простой грабеж, они бы по крайней мере попытались обшарить комнату. Кроме того, я прочел в глазах этого человека, что страх пробрал его до мозга костей. Трудно поверить, что, имея двух таких мстительных врагов, он ничего не знает об их существовании. Он, разумеется, отлично знает, кто эти люди, но у него есть причины скрывать это. Возможно даже, завтра он станет более разговорчивым.

— А нельзя ли допустить иное предположение, — сказал я, — без сомнения, совершенно невероятное, но все же убедительное? Может быть, всю эту историю с каталептиком-русским и его сыном измыслил сам доктор Тревельян, которому надо было забраться в комнату к Блессингтону?

При свете газового фонаря я увидел, что моя блестящая версия вызвала у Холмса улыбку.

— Дорогой Уотсон, — сказал он, — это было первое, что пришло мне в голову, но рассказу доктора есть подтверждение. Этот молодой человек оставил следы не только в комнате, но и на лестничном ковре. Молодой человек существует. Он носит ботинки с тупыми носами, а не остроносые, как Блессингтон, и они на дюйм с третью побольше размером, чем докторские. Ну, а теперь сразу в постель, ибо я буду удивлен, если поутру мы не получим каких-нибудь известий с Брук-стрит.

Предсказание Шерлока Холмса сбылось, и новость была трагическая. В половине восьмого утра, когда хмурый день еще только занимался, Холмс уже стоял в халате у моей постели.

— Уотсон, — сказал он, — нас ждет экипаж.

— А что такое?

— Дело Брук-стрит.

— Есть новости?

— Трагические, но какие-то невнятные, — сказал он, поднимая занавеску. — Поглядите... вот листок из записной книжки, и на нем накарябано карандашом: «Ради бога, приезжайте немедленно. П. Т.». Наш друг доктор и сам, кажется, потерял голову. Поторопитесь, дорогой Уотсон, нас срочно ждут.

Примерно через четверть часа мы уже были в доме врача. Он выбежал нам навстречу с лицом, перекосившимся от ужаса.

— Такая беда! — воскликнул он, сдавливая пальцами виски.

— Что случилось?

— Блессингтон покончил с собой. Холмс присвистнул.

— Да, этой ночью он повесился.

Мы вошли, и доктор повел нас в комнату, которая по виду была его приемной.

Я даже не соображаю, что делаю, — говорил он. — Полиция уже наверху. Я потрясен до глубины души.

222


— Когда вы узнали об этом?

— Каждый день рано утром ему относили чашку чая. Горничная вошла примерно в семь, и несчастный уже висел посередине комнаты. Он привязал веревку к крюку, на котором обычно висела тяжелая лампа, и спрыгнул с того самого сундука, что показывал нам вчера.

Холмс стоял, глубоко задумавшись.

— С вашего позволения, — сказал он наконец, — я бы поднялся наверх и взглянул на все сам.

Мы оба в сопровождении доктора пошли наверх.

За дверью спальни нас ожидало ужасное зрелище. Я уже говорил о том впечатлении дряблости, которое производил этот Блес-сингтон. Теперь, когда он висел на крюке, оно еще усилилось. В лице не осталось почти ничего человеческого. Шея вытянулась, как у ощипанной курицы, и по контрасту с ней тело казалось еще более тучным и неестественным. На нем была лишь длинная ночная рубаха, из-под которой окоченело торчали распухшие лодыжки и нескладные ступни. Рядом стоял щеголеватый инспектор, делавший заметки в записной книжке.

— А, мистер Холмс, — сказал он, когда мой друг вошел. — Рад видеть вас.

— Доброе утро, Лэннер, — откликнулся Холмс. — Надеюсь, вы не против моего вмешательства. Вы уже слышали о событиях, предшествовавших этому происшествию?

— Да, кое-что слышал.

— Ну, а каково ваше мнение?

— Насколько я могу судить, Блессингтон обезумел от страха. Посмотрите на постель — он провел беспокойную ночь. Вот довольно глубокий отпечаток его тела. Вы знаете, что самоубийства чаще всего совершаются часов в пять утра. Примерно в это время он и повесился. И, наверно, заранее все обдумал.

— Судя по тому, как затвердели его мышцы, он умер часа три назад, — сказал я.

— Что-нибудь особенное в комнате обнаружили? — спросил Холмс.

— Нашли на подставке для умывальника отвертку и несколько винтов. И ночью здесь, видно, много курили. Вот четыре сигарных окурка, которые я подобрал в камине.

— Гм! — произнес Холмс. — Нашли вы его мундштук?

— Нет.

— А портсигар?

— Да, он был у него в кармане пальто.

Холмс открыл портсигар и понюхал единственную оставшуюся в нем сигару.

— Это гаванская сигара, а это окурки сигар особого сорта, который импортируется голландцами из их ост-индских колоний. Ид обычно заворачивают в солому, как вы знаете, и они потоньше и подлиннее, чем сигары других сортов.

223


Он взял четыре окурка и стал рассматривать их в свою карманную лупу.

— Две сигары выкурены через мундштук, а две просто так, — продолжал он. — Две были обрезаны не очень острым ножом, а концы двух других — откушены набором великолепных зубов. Это не самоубийство, мистер Лэннер. Это тщательно продуманное и хладнокровно совершенное убийство.

— Не может быть! — воскликнул инспектор.

— Почему же это не может быть?

— А зачем убивать человека таким неудобным способом — вешать?

— Вот это мы и должны узнать.

— Как убийцы могли проникнуть сюда?

— Через парадную дверь.

— Но она была заперта на засов.

— Ее заперли после того, как они вошли.

— Почем вы знаете?

— Я видел следы. Простите, через минуту я, возможно, сообщу вам еще кое-какие сведения.

Он подошел к двери и, повернув ключ в замке, со свойственной ему методичностью осмотрел его. Затем он вынул ключ, который торчал с внутренней стороны, и тоже обследовал его. Постель, ковер, стулья, камин, труп и веревка — все было по очереди осмотрено, пока, наконец, Холмс не заявил, что удовлетворен, после чего он, призвав на помощь меня и инспектора, отрезал веревку, на которой висел труп несчастного Блессингтона, и почтительно прикрыл его простыней.

— Откуда взялась веревка? — спросил я.

— Ее отрезали отсюда, — сказал доктор Тревельян, вытягивая из-под кровати веревку, уложенную в большой круг. — Он ужасно боялся пожаров и всегда держал ее поблизости, чтобы бежать через окно, если лестница загорится.

— Это, должно быть, избавило убийц от лишних хлопот, — задумчиво сказал Холмс. — Да, все свершилось очень просто, и я сам буду удивлен, если к полудню не сообщу вам причины преступления. Я возьму фотографию Блессингтона, ту, что на камине. Она может помочь мне в моем расследовании.

— Но, ради бога, объясните нам, что же здесь произошло? — взмолился доктор.

— Последовательность событий ясна для меня, как будто я сам здесь присутствовал, — сказал Холмс. — Преступников было трое: один — молодой, другой — пожилой, а каков был третий, я пока определить не могу. Вряд ли надо говорить, что первые два — те самые, что выдавали себя за русского дворянина и его сына, и, следовательно, у нас есть их полный словесный портрет. Они были впущены сообщником, находившимся в доме. Примите мой совет, инспектор, и арестуйте слугу-мальчишку, который, как помнится, поступил к вам, доктор, на службу совсем недавно.

224


— Этого постреленка нигде не могут найти, — сказал доктор Тревельян. — Горничная и кухарка только что искали его.

Холмс пожал плечами.

— Он сыграл в этой драме немаловажную роль, — сказал он. — Три преступника поднялись по лестнице на цыпочках — пожилой шел первым, молодой — вторым, а неизвестный замыкал шествие...

— Это уж слишком, дорогой Холмс! — воскликнул я.

— Судя по тому, как накладываются друг на друга следы, сомнений быть не может. Я имел возможность изучить, кому какие принадлежат следы, когда побывал здесь вчера вечером. Затем все трое подошли к комнате мистера Блессингтона, дверь в которую была заперта. Ключ они повернули с помощью куска проволоки. Даже без лупы видно по царапинам на бородке, что они действовали отмычкой. Войдя в комнату, они первым делом вставили мистеру Блессингтону кляп. Он, наверно, спал или был так парализован страхом, что не мог кричать. Стены здесь толстые, и понятно, что крик его, если даже он успел крикнуть, никто не слышал. Затем — это мне совершенно ясно — злоумышленники устроили совет, что-то вроде суда. Тогда-то они и выкурили эти сигары. Пожилой сидел на том плетеном стуле — это он курил через мундштук. Молодой сидел там — он стряхивал пепел на комод. Третий ходил по комнате. Блессингтон, по-моему, сидел на постели, но в этом я не совсем уверен. Ну, и все кончилось тем, что они повесили Блессингтона. Они так хорошо подготовились к этому, что, наверно, принесли с собой какой-нибудь блок или шкив, который мог бы служить виселицей. Эта отвертка и винты были нужны им, как я полагаю, для закрепления блока. Но, увидев крюк, они, естественно, воспользовались им. Покончив с Блес-сингтоном, они вышли, а их сообщник запер за ними дверь.

Все мы с глубоким интересом слушали этот рассказ о ночных событиях, которые Холмс восстановил по приметам столь незаметным и малозначительным, что, даже видя их воочию, мы едва могли следить за ходом его рассуждений. Инспектор тотчас вышел, чтобы принять меры по розыску слуги, а мы с Холмсом вернулись завтракать на Бейкер-стрит.

— Я вернусь к трем, — сказал он, кончив завтракать. — Инспектор с доктором уже будут здесь к этому времени, и я надеюсь окончательно прояснить для них это дело.

Наши гости пришли в назначенный срок, но мой друг появился только без четверти четыре. Однако, когда он вошел, по выражению его лица я увидел, что ему сопутствовал полный успех.

— Какие новости, инспектор?

— Мы нашли мальчишку, сэр.

— Превосходно, а я нашел взрослых.

— Вы нашли их! — воскликнули мы в один голос.

— Ну, по крайней мере, я узнал, кто они. Ваш Блессингтон, как я и ожидал, хорошо известен в полицейском управлении. Да и его убийцы тоже. Это Биддл, Хэйуорд и Моффат.

8 Записки о Шерлоке Холмсе

225


— Банда, ограбившая Уортингдонский банк! — воскликнул инспектор.

— Совершенно верно, — сказал Холмс.

— Значит, Блессингтон, должно быть, Сатон?

— Да, — сказал Холмс.

Ну, тогда все встает на свои места, — сказал инспектор. Но мы с Тревельяном смотрели друг на друга, ничего не понимая.

— Вы, наверно, помните знаменитое ограбление Уортингдонского банка, — сказал Холмс. — В банде было пять человек — четверо нам знакомы, а пятого звали Картрайт. Был убит сторож Тобин, и воры скрылись с семью тысячами фунтов. Это было в тысяча восемьсот семьдесят пятом году. Все пятеро были арестованы, но убедительных улик против них не имелось. Блессингтон, или Сатон, самый гнусный тип в этой пятерке бандитов, стал доносчиком. Картрайта повесили, а трем остальным дали по пятнадцать лет. Не отсидев нескольких лет до полного срока, они вышли на свободу на днях и решили, как вы догадываетесь, выследить предателя и отомстить ему за смерть товарища. Дважды они пытались добраться до него и терпели неудачу; на третий раз, как видите, получилось. Теперь вам все ясно, доктор Тревельян?

— Мне кажется, что лучше уж объяснить нельзя, — сказал доктор. — И, конечно, в первый раз он был так сильно встревожен именно в тот день, когда прочел в газетах, что их выпускают на свободу.

— Совершенно верно. А все его страхи, что его могут ограбить, для отвода глаз.

— — Но почему он не сказал всей правды вам?

— Ну, видите ли, уважаемый сэр, он знал мстительный характер своих бывших сообщников и пытался как можно дольше скрывать ото всех, кто он на самом деле. Это была постыдная тайна, и он не мог заставить себя признаться мне. Однако, каким бы негодяем он ни был, он все же жил под защитой английских законов, и я не сомневаюсь, что вы, инспектор, примете надлежащие меры. Щит правосудия на этот раз не помог, но меч его по-прежнему обязан карать.

Таковы были странные обстоятельства, связанные с делом постоянного пациента и его врача с Брук-стрит. Полиция так и не нашла убийц, и в Скотленд-Ярде решили, что они уплыли из Англии на злополучном пароходе «Норма Крейна», который исчез несколько лет назад со всей командой у берегов Португалии, в нескольких лигах1 севернее Опорто. Судебное дело против мальчика-слуги было прекращено за недостатком улик. В газетах «тайна Брук-стрит» до настоящего времени полностью не освещалась.

1 Лига — мера длины. Морская лига равна 5,56 км. 226


СЛУЧАЙ С ПЕРЕВОДЧИКОМ

За все мое долгое и близкое знакомство с мистером Шерлоком Холмсом я не слышал от него ни слова о его родне и едва ли хоть что-нибудь о его детских и отроческих годах. От такого умалчивания еще больше усиливалось впечатление чего-то нечеловеческого, которое он на меня производил, и временами я ловил себя на том, что вижу в нем некое обособленное явление, мозг без сердца, человека, настолько же чуждого человеческих чувств, насколько он выделялся силой интеллекта. И нелюбовь его к женщинам и несклонность завязывать новую дружбу были достаточно характерны для этой чуждой эмоциям натуры, но не в большей мере, чем это полное забвение родственных связей. Я уже склонялся к мысли, что у моего друга не осталось в живых никого из родни, когда однажды, к моему большому удивлению, он заговорил со мной о своем брате.

Был летний вечер, мы пили чай, и разговор, беспорядочно перескакивая с гольфа на причины изменений в наклонности эклиптики к экватору, завертелся под конец вокруг вопросов атавизма и наследственных свойств. Мы заспорили, в какой мере человек обязан тем или другим своим необычайным дарованием предкам, а в какой — самостоятельному упражнению с юных лет.

— В вашем собственном случае, — сказал я, — из всего, что я сдышал от вас, по-видимому, явствует, что вашей наблюдательностью и редким искусством в построении выводов вы обязаны систематическому упражнению.

— В какой-то степени, — ответил он задумчиво. — Мои предки были захолустными помещиками и жили, наверно, точно такою жизнью, какая естественна для их сословия. Тем не менее эта склонность у меня в крови, и идет она, должно быть, от бабушки, которая была сестрой Берне , французского художника. Артистичность, когда она в крови, закономерно принимает самые удивительные формы.

— Но почему вы считаете, что это свойство у вас наследственное?

— Потому что мой брат Майкрофт наделен им в большей степени, чем я.

Новость явилась для меня поистине неожиданной. Если в Англии живет еще один человек такого же редкостного дарования,

1 Берне — семья французских художников. Холмс, очевидно, имеет в виду Ораса Берне (1789—1863) — баталиста и автора ряда картин из восточной жизни.

227


как могло случиться, что о нем до сих пор никто ничего не слышал — ни публика, ни полиция? Задавая свой вопрос, я выразил уверенность, что мой товарищ только из скромности поставил брата выше себя самого. Холмс рассмеялся.

— Мой дорогой Уотсон, — сказал он, — я не согласен с теми, кто причисляет скромность к добродетелям. Логик обязан видеть вещи в точности такими, каковы они есть, а недооценивать себя — такое же отклонение от истины, как преувеличивать свои способности. Следовательно, если я говорю, что Майкрофт обладает большей наблюдательностью, чем я, то так оно и есть и вы можете понимать мои слова в прямом и точном смысле.

— Он моложе вас?

— Семью годами старше.

— Как же это он никому не известен?

— О, в своем кругу он очень известен.

— В каком же?

— Да хотя бы в клубе «Диоген».

Я никогда не слышал о таком клубе, и, должно быть, недоумение ясно выразилось на моем лице, так как Шерлок Холмс, достав из кармана часы, добавил:

— Клуб «Диоген» — самый чудной клуб в Лондоне, а Майкрофт — из чудаков чудак. Он там ежедневно с без четверти пять до сорока минут восьмого. Сейчас ровно шесть, и вечер прекрасный, так что, если вы не прочь пройтись, я буду рад познакомить вас с двумя диковинками сразу.

Пять минут спустя мы были уже на улице и шли к площади Риджент-серкес.

— Вас удивляет, — заметил мой спутник, — почему Майкрофт не применяет свои дарования в сыскной работе? Он к ней неспособен.

— Но вы, кажется, сказали...

— Я сказал, что он превосходит меня в наблюдательности и владении дедуктивным методом. Если бы искусство сыщика начиналось и кончалось размышлением в покойном кресле, мой брат Майкрофт стал бы величайшим в мире деятелем по раскрытию преступлений. Но у него нет честолюбия и нет энергии. Он бы лишнего шагу не сделал, чтобы проверить собственные умозаключения, и, чем брать на себя труд доказывать свою правоту, он предпочтет, чтобы его считали неправым. Я не раз приходил к нему с какой-нибудь своей задачей, и всегда предложенное им решение впоследствии оказывалось правильным. Но если требовалось предпринять какие-то конкретные меры, чтобы можно было передать дело в суд, — тут он становился совершенно беспомощен.

— Значит, он не сделал из этого профессии?

— Никоим образом. То, что дает мне средства к жизни, для него не более как любимый конек дилетанта. У него необыкновенные способности к вычислениям, и он проверяет финансовую отчетность в одном министерстве. Майкрофт снимает комнаты на Пэл-Мэл, так что ему только за угол завернуть, и он в Уайтхол-

228


ле — утром туда, вечером назад, и так изо дня в день, из года в год. Больше он никуда не ходит, и нигде его не увидишь, кроме как в клубе «Диоген», прямо напротив его дома.

— Я не припомню такого названия.

— Вполне понятно. В Лондоне, знаете, немало таких людей, которые — кто из рЬбости, а кто по мизантропии — избегают общества себе подобных. Но при том они не прочь посидеть в покойном кресле и просмотреть свежие журналы и газеты. Для их удобства и создан был в свое время клуб «Диоген», и сейчас он объединяет в себе самых необщительных, самых «антиклубных» людей нашего города. Членам клуба не дозволяется обращать друг на друга хоть какое-то внимание. Кроме как в комнате для посторонних посетителей, в клубе ни под каким видом не допускаются никакие разговоры, и после трех нарушений этого правила, если о них донесено в клубный комитет, болтун подлежит исключению. Мой брат — один из членов-учредителей, и я убедился лично, что обстановка там самая успокаивающая.

В таких разговорах мы дошли до Сент-Джеймса и свернули на Пэл-Мэл. Немного не доходя до Карлтона, Шерлок Холмс остановился у подъезда и, напомнив мне, что говорить воспрещается, вошел в вестибюль. Сквозь стеклянную дверь моим глазам открылся на мгновение большой и роскошный зал, где сидели, читая газеты, какие-то мужчины, каждый в своем обособленном уголке. Холмс провел меня в маленький кабинет, смотревший окнами на Пэл-Мэл, и, оставив меня здесь на минутку, вернулся со спутником, который, как я знал, не мог быть никем иным, как только его братом.

Майкрофт Холмс был много выше и толще Шерлока. Он был, что называется, грузным человеком, и только в его лице, хоть и тяжелом, сохранилось что-то от той острой выразительности, которой так поражало лицо его брата. Его глаза, водянисто-серые и до странности светлые, как будто навсегда удержали тот устремленный в себя и вместе отрешенный взгляд, какой я подмечал у Шерлока только в те минуты, когда он напрягал всю силу своей мысли.

— Рад познакомиться с вами, сэр, — сказал он, протянув широкую, толстую руку, похожую на ласт моржа, — С тех пор, как вы стали биографом Шерлока, я слышу о нем повсюду. Кстати, Шерлок, я ждал, что ты покажешься еще на прошлой неделе — придешь обсудить со мною случай в Мэнор-Хаусе. Мне казалось, что он должен поставить тебя в тупик.

— Нет, я его разрешил, — улыбнулся мой друг.

— Адаме, конечно?

— Да, Адаме.

— Я был уверен в этом с самого начала. — Они сели рядом в фонаре окна. — Самое подходящее место для всякого, кто захочет изучать человека, — сказал Майкрофт. — Посмотри, какие великолепные типы! Вот, например, эти двое, идущие прямо на нас.

— Маркер и тот другой, что с ним?

229


— Именно. Кто, по-твоему, второй?

Двое прохожих остановились напротив окна. Следы мела над жилетным карманом у одного были единственным, на мой взгляд, что наводило на мысль о бильярде. Второй был небольшого роста смуглый человек в съехавшей на затылок шляпе и с кучей свертков под мышкой.

— Бывший военный, как я погляжу, — сказал Шерлок.

— И очень недавно оставивший службу, — заметил брат.

— Служил он, я вижу, в Индии.

— Офицер по выслуге, ниже лейтенанта.

— Я думаю, артиллерист, — сказал Шерлок.

— И вдовец.

— Но имеет ребенка.

— Детей, мой мальчик, детей.

— Постойте, — рассмеялся я, — для меня это многовато.

— Ведь нетрудно же понять, — ответил Холмс, — что мужчина с такой выправкой, властным выражением лица и такой загорелый — солдат, что он не рядовой и недавно из Индии.

— Что службу он оставил лишь недавно, показывают его, как их называют, «амуничные» башмаки, — заметил Майкрофт.

— Походка не кавалерийская, а пробковый шлем он все же носил надвинутым на бровь, о чем говорит более светлый загар с одной стороны лба. Сапером он быть не мог — слишком тяжел. Значит, артиллерист.

— Далее, глубокий траур показывает, конечно, что он недавно потерял близкого человека. Тот факт, что он сам делает закупки, позволяет думать, что умерла жена. А накупил он, как вы видите, массу детских вещей. В том числе погремушку, откуда видно, что один из детей — грудной младенец. Возможно, мать умерла родами. Из того, что он держит под мышкой книжку с картинками, заключаем, что есть и второй ребенок.

Мне стало понятно, почему мой друг сказал, что его брат обладает еще более острой наблюдательностью, чем он сам. Шерлок поглядывал на меня украдкой и улыбался. Майкрофт взял понюшку из черепаховой табакерки и отряхнул с пиджака табачные крошки большим красным шелковым платком.

— Кстати, Шерлок, — сказал он, — у меня тут как раз кое-что есть в твоем вкусе — довольно необычная задача, которую я пытался разрешить. У меня, правда, не хватило энергии довести дело до конца, я предпринял только кое-какие шаги, но она мне дала приятный случай пораскинуть мозгами. Если ты склонен прослушать данные...

— Милый Майкрофт, я буду очень рад.

Брат настрочил записку на листке блокнота и, позвонив, вручил ее лакею.

Я пригласил сюда мистера Мэласа, — сказал Майкрофт. — Он живет через улицу, прямо надо мной, и мы с ним немного знакомы, почему он и надумал прийти ко мне со своим затруднением. Мистер Мэлас, как я понимаю, родом грек и замечательный по-

230


лиглот. Он зарабатывает на жизнь отчасти как переводчик в суде, отчасти работая гидом у разных богачей с Востока, когда они останавливаются в отелях на Нортумберленд-авеню. Я думаю, мы лучше предоставим ему самому рассказать о своем необыкновенном приключении.

Через несколько минут в кабинет вошел низенький толстый человек, чье оливковое лицо и черные, как уголь, волосы выдавали его южное происхождение, хотя по разговору это был образованный англичанин. Он горячо пожал руку Шерлоку Холмсу, и его темные глаза загорелись радостью, когда он услышал, что его историю готов послушать такой знаток.

— Я думаю, в полиции мне не поверили, поручусь вам, что нет, — начал он с возмущением в голосе. — Раз до сих пор они такого не слыхивали, они полагают, что подобная вещь невозможна. У меня не будет спокойно на душе, пока я не узнаю, чем это кончилось для того несчастного человека с пластырем на лице.

— Я весь внимание, — сказал Шерлок Холмс.

— Сегодня у нас среда, — продолжал мистер Мэлас. — Так вот, все это случилось в понедельник поздно вечером, не далее как два дня тому назад. Я переводчик, как вы уже, может быть, слышали от моего соседа. Перевожу я со всех и на все языки или почти со всех, но так как я по рождению грек и ношу греческое имя, то с этим языком мне и приходится работать больше всего. Я много лет являюсь главным греческим переводчиком в Лондоне, и мое имя хорошо знают в гостиницах.

Случается, и нередко, что меня в самое несуразное время вызывают к какому-нибудь иностранцу, попавшему в затруднение, или к путешественникам, приехавшим поздно ночью и нуждающимся в моих услугах. Так что я не удивился, когда в понедельник поздно вечером явился ко мне на квартиру элегантно одетый молодой человек, некто Латимер, и пригласил меня в свой кэб, ждавший у подъезда. К нему, сказал он, приехал по делу его приятель — грек, и так как тот говорит только на своем родном языке, без переводчика не обойтись. Мистер Латимер дал мне понять, что ехать к нему довольно далеко — в Кенсингтон, и он явно очень спешил: как только мы вышли на улицу, он быстрехонько втолкнул меня в кэб.

Я говорю — кэб, но у меня тут же возникло подозрение, не сижу ли я, скорей, в карете. Экипаж был, во всяком случае, куда просторней этого лондонского позорища — четырехколесного кэба, и обивка, хотя и потертая, была из дорогого материала. Мистер Латимер сел против меня, и мы покатили на Чаринг-Кросс и затем вверх по Шефтсбери-авеню. Мы выехали на Оксфорд-стрит, и я уже хотел было сказать, что мы как будто едем в Кенсингтон кружным путем, когда меня остановило на полуслове чрезвычайно странное поведение спутника.

Для начала он вытащил из кармана самого грозного вида дубинку, налитую свинцом, и помахал ею, как бы проверяя ее вес. Потом, ни слова не сказав, он положил ее рядом с собой на си-

231


денье. Проделав это, он поднял с обеих сторон оконца, и я, к своему удивлению, увидел, что стекла их затянуты бумагой, как будто нарочно для того, чтобы мне через них ничего не было видно.

— Извините, что лишаю вас удовольствия смотреть в окно, мистер Мэлас, — сказал он. — Дело в том, понимаете, что в мои намерения не входит, чтобы вы видели, куда мы с вами едем. Для меня может оказаться неудобным, если вы сможете потом сами найти ко мне дорогу.

Как вы легко себе представите, мне стало не по себе: мой спутник был молодой парень, крепкий и плечистый, так что, и не будь при нем дубинки, я все равно с ним не сладил бы.

— Вы очень странно себя ведете, мистер Латимер, — сказал я, запинаясь. — Неужели вы не понимаете, что творите беззаконие?

— Спору нет, я позволил себе некоторую вольность, — ответил он, — когда я стану расплачиваться с вами, все будет учтено. Должен, однако, вас предупредить, мистер Мэлас, что если вы сегодня вздумаете поднять тревогу или предпринять что-нибудь, идущее вразрез с моими интересами, то дело для вас обернется не шуткой. Прошу вас не забывать, что, как здесь в карете, так и у меня дома, вы равно в моей власти. Он говорил спокойно, но с хрипотцой, отчего его слова звучали особенно угрожающе. Я сидел молча и недоумевал, что на свете могло послужить причиной, чтобы похитить меня таким необычайным образом. Но в чем бы ни заключалась причина, было ясно, что сопротивляться бесполезно и что мне оставалось одно: ждать, а уж там будет видно.

Мы были в пути почти что два часа, но я все не мог уяснить себе, куда мы едем. Временами грохот колес говорил, что мы катим по булыжной мостовой, а потом их ровный и бесшумный ход наводил на мысль об асфальте, но, кроме этой смены звука, не было ничего, что хотя бы самым далеким намеком подсказало мне,. где мы находимся. Бумага на обоих окнах не пропускала света, а стекло передо мной было задернуто синей занавеской. С Пэл-Мэл мы выехали в четверть восьмого, и на моих часах было уже без десяти девять, когда мы наконец остановились. Мой спутник опустил оконце, и я увидел низкий сводчатый подъезд с горящим над ним фонарем. Меня быстро высадили из кареты, в подъезде распахнулась дверь, и я очутился в доме, причем, когда я входил, у меня создалось смутное впечатление газона и деревьев по обе стороны от меня. Но был ли это уединенный городской особняк в собственном саду или bona fide 1 загородный дом, не берусь утверждать.

В холле горел цветной газовый рожок, но пламя было так сильно привернуто, что я мало что мог разглядеть — только, что холл был довольно велик и увешан картинами. В тусклом свете я различил, что дверь нам открыл маленький, невзрачный человек средних лет с сутулыми плечами. Когда он повернулся к нам, отблеск света показал мне, что он в очках.

1 Здесь: настоящий (лат.).

232


— Это мистер Мэлас, Гарольд? — спросил он.

— Да.

— Хорошо сработано! Очень хорошо! Надеюсь, вы на нас не в обиде, мистер Мэлас, — нам без вас никак не обойтись. Если вы будете вести себя с нами честно, вы не пожалеете, но если попробуете выкинуть какой-нибудь фокус, тогда... да поможет вам бог!

Он говорил отрывисто, нервно перемежая речь смешком, но почему-то наводил на меня больше страха, чем тот, молодой.

— Что вам нужно от меня? — спросил я.

— Только, чтобы вы задали несколько вопросов одному джентльмену из Греции, нашему гостю, и перевели бы нам его ответы. Но ни полслова сверх того, что вам прикажут сказать, или... — снова нервный смешок, — ...лучше б вам и вовсе не родиться на свет!

С этими словами он открыл дверь и провел нас в комнату, освещенную опять-таки только одной лампой с приспущенным огнем. Комната была, безусловно, очень большая, и то, как ноги мои утонули в ковре, едва я вступил в нее, говорило о ее богатом убранстве. Я видел урывками крытые бархатом кресла, высокий с белой мраморной доской камин и по одну его сторону — то, что показалось мне комплектом японских доспехов. Одно кресло стояло прямо под лампой, и пожилой господин молча указал мне на него. Молодой оставил нас, но тут же появился из другой двери, ведя с собой джентльмена в каком-то балахоне, медленно подвигавшегося к нам. Когда он вступил в круг тусклого света, я смог разглядеть его, и меня затрясло от ужаса, такой у него был вид. Он был мертвенно бледен и крайне истощен, его выкаченные глаза горели, как у человека, чей дух сильней его немощного тела. Но что потрясло меня даже больше, чем все признаки физического изнурения, — это то, что его лицо вдоль и поперек уродливо пересекали полосы пластыря и широкая наклейка из того же пластыря закрывала его рот.

— Есть у тебя грифельная доска, Гарольд? — крикнул старший, когда это странное существо не село, а скорее упало в кресло. — Руки ему развязали? Хорошо, дай ему карандаш. Вы будете задавать вопросы, мистер Мэлас, а он писать ответы. Спросите прежде всего, готов ли он подписать бумаги.

Глаза человека метнули огонь.

«Никогда», — написал он по-гречески на грифельной доске.

— Ни на каких условиях? — спросил я по приказу нашего тирана.

«Только, если ее обвенчает в моем присутствии знакомый мне греческий священник».

Тот пожилой захихикал своим ядовитым смешком.

— Вы знаете, что вас ждет в таком случае? «О себе я не думаю».

Я привожу вам образцы вопросов и ответов, составлявших наш полуустный-полуписьменный разговор. Снова и снова я должен был спрашивать, сдастся ли он и подпишет ли документ. Снова и снова я получал тот же негодующий ответ. Но вскоре мне при-

233


шла на ум счастливая мысль. Я стал к каждому вопросу прибавлять коротенькие фразы от себя — сперва совсем невинные, чтобы проверить, понимают ли хоть слово наши два свидетеля, а потом, убедившись, что на лицах у них ничего не отразилось, я повел более опасную игру. Наш разговор пошел примерно так:

— От такого упрямства вам добра не будет. Кто вы?

— Мне все равно. В Лондоне я чужой.

— Вина за вашу судьбу падет на вашу собственную голову. Давно вы здесь?

— Пусть так. Три недели.

— Вашей эта собственность уже никогда не будет. Что они с вами делают?

— Но и негодяям она не достанется. Морят голодом.

— Подпишите бумаги, и вас выпустят на свободу. Что это за дом?

— Не подпишу никогда. Не знаю.

— Этим вы ей не оказываете услуги. Как вас зовут?

— Пусть она скажет мне это сама. Кратидес.

— Вы увидите ее, если подпишете. Откуда вы?

— Значит, я не увижу ее никогда. Из Афин.

Еще пять минут, мистер Холмс, и я бы выведал всю историю у них под носом. Уже на моем следующем вопросе, возможно, дело разъяснилось бы, но в это мгновение открылась дверь, и в комнату вошла женщина. Я не мог ясно ее разглядеть и знаю только, что она высокая, изящная, с черными волосами и что на ней было что-то вроде широкого белого халата.

— Гарольд! — заговорила она по-английски, но с заметным акцентом. — Я здесь больше не выдержу. Так скучно, когда никого с тобой нет, кроме... Боже, это Паулос!

Последние слова она сказала по-гречески, и в тот же миг несчастный судорожным усилием сорвал пластырь с губ и с криком: «София! София!» — бросился ей на грудь. Однако их объятие длилось лишь одну секунду, потому что младший схватил женщину и вытолкнул из комнаты, в то время как старший без труда одолел свою изнуренную голодом жертву и уволок несчастного в другую дверь. На короткий миг я остался в комнате один. Я вскочил на ноги со смутной надеждой, что, возможно, как-нибудь, по каким-то признакам мне удастся разгадать, куда я попал. Но, к счастью, я еще ничего не предпринял, потому что, подняв голову, я увидел, что старший стоит в дверях и не сводит с меня глаз.

— Вот и все, мистер Мэлас, — сказал он, — Вы видите, мы оказали вам доверие в некоем сугубо личном деле. Мы бы вас не побеспокоили, если бы не случилось так, что один наш друг, который знает по-гречески и начал вести для нас эти переговоры, не был вынужден вернуться на Восток. Мы оказались перед необходимостью найти кого-нибудь ему в замену и были счастливы узнать о таком одаренном переводчике, как вы.

Я поклонился. — Здесь пять соверенов, — сказал он, подойдя ко мне, — го-

234


норар, надеюсь, достаточный. Но запомните, — добавил он и со смешком легонько похлопал меня по груди, — если вы хоть одной душе обмолвитесь о том, что увидели — хоть одной душе! — тогда... да помилует бог вашу душу!

Не могу вам передать, какое отвращение и ужас внушал мне этот человек, такой жалкий с виду. Свет лампы падал теперь прямо на него, и я мог разглядеть его лучше. Желто-серое остренькое лицо и жидкая бороденка клином, точно из мочалы. Когда он говорил, то вытягивал шею вперед, и при этом губы и веки у него непрерывно подергивались, как если б он страдал пляской святого Витта. Мне невольно подумалось, что и этот странный, прерывистый смешок — тоже проявление какой-то нервной болезни. И все же лицо его было страшно — из-за серых, жестких, с холодным блеском глаз, затаивших в своей глубине злобную, неумолимую жестокость.

— Нам будет известно, если вы проговоритесь, — сказал он. — У нас есть свои каналы осведомления. А сейчас вас ждет внизу карета, и мой друг вас отвезет.

Меня быстро провели через холл, запихали в экипаж, и опять у меня перед глазами мелькнули деревья и сад. Мистер Латимер шел за мной по пятам и, не обронив ни слова, сел против меня. Опять мы ехали куда-то в нескончаемую даль, в полном молчании и при закрытых оконцах, пока наконец, уже в первом часу ночи, карета не остановилась.

— Вы сойдете здесь, мистер Мэлас, — сказал мой спутник. — Извините, что я вас покидаю так далеко от вашего дома, но ничего другого нам не оставалось. Всякая попытка с вашей стороны проследить обратный путь кареты окажется вам же во вред.

С этими словами он открыл дверцу, и не успел я соскочить, как кучер взмахнул кнутом, и карета, громыхая, покатила прочь. В недоумении смотрел я вокруг. Я стоял посреди какого-то выгона, поросшего вереском и черневшими здесь и там кустами дрока. Вдалеке тянулся ряд домов, и там кое-где в окнах под крышей горел свет. По другую сторону я видел красные сигнальные фонари железной дороги.

Привезшая меня карета уже скрылась из виду. Я стоял, озираясь, и гадал, куда же меня занесло, как вдруг увидел, что в темноте прямо на меня идет какой-то человек. Когда он поравнялся со мной, я распознал в нем железнодорожного грузчика.

— Вы мне не скажете, что это за место? — спросил я.

— Уондсуэрт-Коммон, — сказал он.

— Могу я поспеть на поезд в город?

— Если пройдете пешочком до Клэпемского разъезда — это примерно в миле отсюда, — вы как раз захватите последний поезд на Викторию.

На том и закончилось мое приключение, мистер Холмс. Я не знаю, ни где я был, ни кто со мной разговаривал — ничего, кроме того, что вы от меня услышали. Но я знаю, что ведется подлая игра, и хотел бы, если сумею, помочь этому несчастному. Наутро

235


я рассказал обо всем мистеру Майкрофту Холмсу, а затем сообщил в полицию.

Выслушав этот необычайный рассказ, мы короткое время сидели молча. Потом Шерлок посмотрел через всю комнату на брата.

— Предприняты шаги? — спросил он.

Майкрофт взял лежавший на столике сбоку номер «Дейли ньюс».

— «Всякий, кто что-нибудь сообщит о местопребывании господина Паулоса Кратидеса из Афин, грека, не говорящего по-английски, получит вознаграждение. Равная награда будет выплачена также всякому, кто доставит сведения о гречанке, носящей имя София. X 2473». Объявление появилось во всех газетах. Пока никто не откликнулся.

— Как насчет греческого посольства?

— Я справлялся. Там ничего не знают.

— Так! Дать телеграмму главе афинской полиции!

— Вся энергия нашей семьи досталась Шерлоку, — сказал, обратясь ко мне, Майкрофт. — Что ж, берись за этот случай, приложи все свое умение и, если добьешься толку, дай мне знать.

— Непременно, — ответил мой друг, поднявшись с кресла. — Дам знать и тебе и мистеру Мэласу. А до тех пор, мистер Мэлас, я бы на вашем месте очень остерегался, потому что по этим объявлениям они, конечно, узнали, что вы их выдали.

Мы отправились домой. По дороге Холмс зашел на телеграф и послал несколько депеш.

— Видите, Уотсон, — сказал он, — мы не потеряли даром вечер. Многие мои случаи — самые интересные — попали ко мне таким же путем, через Майкрофта. Заданная нам задача может иметь, конечно, только одно решение, но тем не менее она отмечена своими особенными чертами.

— Вы надеетесь ее решить?

— Знать столько, сколько знаем мы, и не раскрыть остальное — это будет поистине странно. Вы, наверно, и сами уже построили гипотезу, которая могла бы объяснить сообщенные нам факты.

— Да, но лишь в общих чертах.

— Какова же ваша идея?

— Мне представляется очевидным, что эта девушка-гречанка была увезена молодым англичанином, который называет себя Гарольдом Латимером.

— Увезена — откуда?

— Возможно, из Афин. Шерлок Холмс покачал головой.

— Молодой человек не знает ни слова по-гречески. Девица довольно свободно говорит по-английски. Вывод: она прожила некоторое время в Англии, он же в Греции не бывал никогда.

— Хорошо. Тогда мы можем предположить, что она приехала в Англию погостить, и этот Гарольд уговорил ее бежать с ним.

— Это более вероятно.

236


— Затем ее брат (думаю, они именно брат с сестрой) решил вмешаться и приехал из Греции. По неосмотрительности он попал в руки молодого человека и его старшего сообщника. Теперь злоумышленники силой вынуждают его подписать какие-то бумаги и этим перевести на них имущество девушки, состоящее, возможно, под его опекой. Он отказывается. Для переговоров с ним необходим переводчик. Они находят мистера Мэласа, сперва воспользовавшись услугами другого. Девушке не сообщали, что приехал брат, и она открывает это по чистой случайности.

— Превосходно, Уотсон, — воскликнул Холмс, — мне кажется, говорю вам это искренне, что вы недалеки от истины. Вы видите сами, все карты у нас в руках, и теперь нам надо спешить, пока не случилось непоправимое. Если время позволит, мы захватим их непременно.

— А как мы узнаем, где этот дом?

— Ну, если наше рассуждение правильно и девушку действительно зовут — или звали — Софией Кратидес, то мы без труда нападем на ее след. На нее вся надежда, так как брата никто, конечно, в городе не знает. Ясно, что с тех пор как между Гарольдом и девицей завязались какие-то отношения, должен был пройти некоторый срок — по меньшей мере несколько недель: пока известие достигло Греции, пока брат приехал сюда из-за моря. Если все это время они жили в одном определенном месте, мы, вероятно, получим какой-нибудь ответ на объявление Майкрофта.

В таких разговорах мы пришли к себе на Бейкер-стрит. Холмс поднялся наверх по лестнице первым и, отворив дверь в нашу комнату, ахнул от удивления. Заглянув через его плечо, я удивился не меньше. Майкрофт, его брат, сидел в кресле и курил.

— Заходи, Шерлок! Заходите, сэр, — приглашал он учтиво, глядя с улыбкой в наши изумленные лица. — Ты не ожидал от меня такой прыти, а, Шерлок? Но этот случай почему-то не выходит у меня из головы.

— Но как ты сюда попал?

— Я обогнал вас в кэбе.

— Дело получило дальнейшее развитие?

— Пришел ответ на мое объявление.

— Вот как!

— Да, через пять минут после вашего ухода.

— Что сообщают?

Майкрофт развернул листок бумаги.

— Вот, — сказал он. — Писано тупым пером на желтоватой бумаге стандартного размера человеком средних лет, слабого сложения. «Сэр, — говорит он, — в ответ на ваше объявление от сегодняшнего числа разрешите сообщить вам, что я отлично знаю названную молодую особу. Если вы соизволите навестить меня, я смогу вам дать некоторые подробности относительно ее печальной истории. Она проживает в настоящее время на вилле «Мирты» в Беккенхэме. Готовый к услугам Дж. Дэвенпорт».

— Пишет он из Лоуэр-Брикстона, — добавил Майкрофт

237


Холмс. — Как ты думаешь, Шерлок, не следует ли нам съездить к нему сейчас же и узнать упомянутые подробности?

— Мой милый Майкрофт, спасти брата важней, чем узнать историю сестры. Думаю, нам нужно поехать в Скотленд-Ярд за инспектором Грегсоном и двинуть прямо в Беккенхэм. Мы знаем, что человек приговорен, и каждый час промедления может стоить ему жизни.

— Хорошо бы прихватить по дороге и мистера Мэласа, — предложил я, — нам может потребоваться переводчик.

— Превосходно! — сказал Шерлок Холмс. — Пошлите лакея за кэбом, и мы поедем немедленно. С этими словами он открыл ящик стола, и я заметил, как он сунул в карман револьвер.

— Да, — ответил он на мой вопросительный взгляд. — По всему, что мы слышали, нам, я сказал бы, предстоит иметь дело с крайне опасной шайкой.

Уже почти стемнело, когда мы достигли Пэл-Мэл и поднялись к мистеру Мэласу. За ним, узнали мы, заходил какой-то джентльмен, и он уехал.

— Вы нам не скажете, куда? — спросил Майкрофт Холмс.

— Не знаю, сэр, — отвечала женщина, открывшая нам дверь. — Знаю только, что тот господин увез его в карете.

— Он назвал вам свое имя?

— Нет, сэр.

— Это не был высокий молодой человек, красивый, с темными волосами?

— Ах, нет, сэр; он был маленький, в очках, с худым лицом, но очень приятный в обращении: когда говорил, все время посмеивался.

— Едем! — оборвал Шерлок Холмс. — Дело принимает серьезный оборот! — заметил он, когда мы подъезжали к Скотленд-Ярду. — Эти люди опять завладели Мэласом. Он не из храбрых, как они убедились в ту ночь. Негодяй, наверно, навел на него ужас уже одним своим появлением. Им, несомненно, опять нужны от него профессиональные услуги; но потом они пожелают наказать его за предательство: как иначе могут они расценивать его поведение?

Мы надеялись, поехав поездом, прибыть на место, если не раньше кареты, то хотя бы одновременно с ней. Но в Скотленд-Ярде мы прождали больше часа, пока нас провели к инспектору Грегсону и пока там выполняли все формальности, которые позволили бы нам именем закона проникнуть в дом. Было без четверти десять, когда мы подъехали к Лондонскому мосту, и больше половины одиннадцатого, когда сошли вчетвером на Беккенхэмской платформе. От станции было с полмили до виллы «Мирты» — большого, мрачного дома, стоявшего на некотором расстоянии от дороги в глубине участка. Здесь мы отпустили кэб и пошли по аллее.

— Во всех окнах темно, — заметил инспектор. — В доме, видать, никого нет.

238


— Гнездо пусто, птички улетели, — сказал Холмс.

— Почему вы так думаете?

— Не позже, как час назад, отсюда уехала карета с тяжелой поклажей.

Инспектор рассмеялся.

— Я и сам при свете фонаря над воротами видел свежую колею, но откуда у вас взялась еще поклажа?

— Вы могли бы заметить и вторую колею, идущую к дому. Обратная колея глубже — много глубже. Вот почему мы можем с несомненностью утверждать, что карета взяла весьма основательный груз.

— Ничего не скажешь. Очко в вашу пользу, — сказал инспектор и пожал плечами. — Эге, взломать эту дверь будет не так-то легко. Попробуем — может быть, нас кто-нибудь услышит.

Он громко стучал молотком и звонил в звонок, однако безуспешно. Холмс тем временем тихонько ускользнул, но через две-три минуты вернулся.

— Я открыл окно, — сказал он.

— Слава богу, что вы действуете на стороне полиции, а не против нее, мистер Холмс, — заметил инспектор, когда разглядел, каким остроумным способом мой друг оттянул щеколду. — Так! Полагаю, при сложившихся обстоятельствах можно войти, не дожидаясь приглашения.

Мы один за другим прошли в большую залу — по-видимому, ту самую, в которой побывал мистер Мэлас. Инспектор зажег свой фонарь, и мы увидели две двери, портьеры, лампу и комплект японских доспехов, как нам их описали. На столе стояли два стакана, пустая бутылка из-под коньяка и остатки еды.

— Что такое? — вдруг спросил Шерлок Холмс.

Мы все остановились, прислушиваясь. Где-то наверху, над нашими головами, раздавались как будто стоны. Холмс бросился к дверям и прямо в холл. Вдруг сверху отчетливо донесся вопль. Холмс стремглав взбежал по лестнице, я с инспектором — за ним по пятам. Брат его Майкрофт поспешал, насколько позволяло его грузное сложение.

Три двери встретили нас на площадке второго этажа, и эти страшные стоны раздавались за средней; они то затихали до глухого бормотания, то опять переходили в пронзительный вопль. Дверь была заперта, но снаружи торчал ключ. Холмс распахнул створки, кинулся вперед и мгновенно выбежал вон, схватившись рукой за горло.

— Угарный газ! — вскричал он, — Подождите немного. Сейчас он уйдет.

Заглянув в дверь, мы увидели, что комнату освещает только тусклое синее пламя, мерцающее в маленькой медной жаровне посередине. Оно отбрасывало на пол круг неестественного, мертвенного света, а в темной глубине мы различили две смутные тени, скорчившиеся у стены. В раскрытую дверь тянуло страшным ядовитым чадом, от которого мы задыхались и кашляли. Холмс

239


взбежал по лестнице на самый верх, чтобы вдохнуть свежего воздуха, и затем, ринувшись в комнату, распахнул окно и вышвырнул горящую жаровню в сад.

— Через минуту нам можно будет войти, — прохрипел он, выскочив опять на площадку. — Где свеча? Вряд ли мы сможем зажечь спичку в таком угаре. Ты, Майкрофт, будешь стоять у дверей и светить, а мы их вытащим. Ну, идем, теперь можно!

Мы бросились к отравленным и выволокли их на площадку. Оба были без чувств, с посиневшими губами, с распухшими, налитыми кровью лицами, с глазами навыкате. Лица их были до того искажены, что только черная бородка и плотная короткая фигура позволили нам опознать в одном из них грека-переводчика, с которым мы расстались только несколько часов тому назад в «Диогене». Он был крепко связан по рукам и ногам, и над глазом у него был заметен след от сильного удара. Второй оказался высоким человеком на последней стадии истощения: он тоже был связан, и несколько лент лейкопластыря исчертили его лицо причудливым узором. Когда мы его положили, он перестал стонать, и я с одного взгляда понял, что здесь помощь наша опоздала. Но мистер Мэлас был еще жив, и, прибегнув к нашатырю и бренди, я менее чем через час с удовлетворением убедился, увидев, как он открывает глаза, что моя рука исторгла его из темной долины, где сходятся все стези.

То, что он рассказал нам, было просто и только подтвердило наши собственные выводы. Посетитель, едва войдя в его комнату на Пэл-Мэл, вытащил из рукава налитую свинцом дубинку и под угрозой немедленной и неизбежной смерти сумел вторично похитить его. Этот негодяй с его смешком производил на злосчастного полиглота какое-то почти магнетическое действие; даже и сейчас, едва он заговаривал о нем, у него начинали трястись руки, и кровь отливала от щек. Его привезли в Беккенхэм и заставили переводить на втором допросе, еще более трагическом, чем тот, первый: англичане грозились немедленно прикончить своего узника, если он не уступит их требованиям. В конце концов, убедившись, что никакими угрозами его не сломить, они уволокли его назад в его тюрьму, а затем, выбранив Мэласа за его измену, раскрывшуюся через объявления, оглушили его ударом дубинки, и больше он ничего не помнил, пока не увидел наши лица, склоненные над ним.

Такова необычайная история с греком-переводчиком, в которой еще и сейчас многое покрыто тайной. Снесшись с джентльменом, отозвавшимся на объявление, мы выяснили, что несчастная девица происходила из богатой греческой семьи и приехала в Англию погостить у своих друзей. В их доме она познакомилась с молодым человеком по имени Гарольд Латимер, который приобрел над нею власть и в конце концов склонил ее на побег. Друзья, возмущенные ее поведением, дали знать о случившемся в Афины ее брату, но тем и ограничились. Брат, прибыв в Англию, по неосторожности очутился в руках Латимера и его сообщника по имени

240


Уилсон Кэмп — человека с самым грязным прошлым. Эти двое, увидев, что, не зная языка, он перед ними совершенно беспомощен, пытались истязаниями и голодом принудить его перевести на них все свое и сестрино состояние. Они держали его в доме тайно от девушки, а пластырь на лице предназначался для того, чтобы сестра, случайно увидев его, не могла бы узнать. Но хитрость не помогла: острым женским глазом она сразу узнала брата, когда впервые увидела его — при том первом визите переводчика. Однако несчастная девушка была и сама на положении узницы, так как в доме не держали никакой прислуги, кроме кучера и его жены, которые были оба послушным орудием в руках злоумышленников. Убедившись, что их тайна раскрыта и что им от пленника ничего не добиться, два негодяя бежали вместе с девушкой, отказавшись за два-три часа до отъезда от снятого ими дома с полной обстановкой и успев, как они полагали, отомстить обоим: человеку, который не склонился перед ними, и тому, который посмел их выдать. Несколько месяцев спустя мы получили любопытную газетную вырезку из Будапешта. В ней рассказывалось о трагическом конце двух англичан, которые путешествовали в обществе какой-то женщины. Оба были найдены заколотыми, и венгерская полиция держалась того мнения, что они, поссорившись, смертельно ранили друг друга. Но Холмс, как мне кажется, склонен был думать иначе. Он и по сей день считает, что если б разыскать ту девушку-гречанку, можно было б узнать от нее, как она отомстила за себя и за брата.

ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО ХОЛМСА

С тяжелым сердцем приступаю я к последним строкам этих воспоминаний, повествующих о необыкновенных талантах моего друга Шерлока Холмса. В бессвязной и — я сам это чувствую — в совершенно неподходящей манере я пытался рассказать об удивительных приключениях, которые мне довелось пережить бок о бок с ним, начиная с того случая, который я в своих записках назвал «Этюд в багровых тонах», и вплоть до истории с «Морским договором», когда вмешательство моего друга, безусловно, предотвратило серьезные международные осложнения. Признаться, я хотел поставить здесь точку и умолчать о событии, оставившем такую пустоту в моей жизни, что даже двухлетний промежуток оказался бессильным ее заполнить. Однако недавно опубликованные письма полковника Джеймса Мориарти, в которых он защищает память своего покойного брата, вынуждают меня

241


взяться за перо, и теперь я считаю своим долгом открыть людям глаза на то, что произошло. Ведь одному мне известна вся правда, и я рад, что настало время, когда уже нет причин ее скрывать.

Насколько мне известно, в газеты попали только три сообщения: заметка в «Журналь де Женсв» от 6 мая 1891 года, телеграмма агентства Рейтер в английской прессе от 7 мая и, наконец, недавние письма, о которых упомянуто выше. Из этих писем первое и второе чрезвычайно сокращены, а последнее, как я сейчас докажу, совершенно искажает факты. Моя обязанность — поведать наконец миру о том, что на самом деле произошло между профессором Мориарти и мистером Шерлоком Холмсом.

Читатель, может быть, помнит, что после моей женитьбы тесная дружба, связывавшая меня и Холмса, приобрела несколько иной характер. Я занялся частной врачебной практикой. Он продолжал время от времени заходить ко мне, когда нуждался в спутнике для своих расследований, но это случалось все реже и реже, а в 1890 году было только три случая, о которых у меня сохранились какие-то записи.

Зимой этого года и в начале весны 1891-го газеты писали о том, что Холмс приглашен французским правительством по чрезвычайно важному делу, и из полученных от него двух писем — из Нарбонна и Нима — я заключил, что, по-видимому, его пребывание во Франции сильно затянется. Поэтому я был несколько удивлен, когда вечером 24 апреля он внезапно появился у меня в кабинете. Мне сразу бросилось в глаза, что он еще более бледен и худ, чем обычно.

— Да, я порядком истощил свои силы, — сказал он, отвечая скорее на мой взгляд, чем на слова. — В последнее время мне приходилось трудновато... Что, если я закрою ставни?

Комната была освещена только настольной лампой, при которой я обычно читал. Осторожно двигаясь вдоль стены, Холмс обошел всю комнату, захлопывая ставни и тщательно замыкая их засовами.

— Вы чего-нибудь боитесь? — спросил я.

— Да, боюсь.

— Чего же?

— Духового ружья.

— Дорогой мой Холмс, что вы хотите этим сказать?

— Мне кажется, Уотсон, вы достаточно хорошо меня знаете, и вам известно, что я не робкого десятка. Однако не считаться с угрожающей тебе опасностью — это скорее глупость, чем храбрость. Дайте мне, пожалуйста, спичку.

Он закурил папиросу, и, казалось, табачный дым благотворно подействовал на него.

— Во-первых, я должен извиниться за свой поздний визит, — сказал он. — И, кроме того, мне придется попросить у вас позволения совершить второй бесцеремонный поступок — перелезть через заднюю стенку вашего сада, ибо я намерен уйти от вас именно таким путем.

242


— Но что все это значит? — спросил я.

Он протянул руку ближе к лампе, и я увидел, что суставы двух его пальцев изранены и в крови.

— Как видите, это не совсем пустяки, — сказал он с улыбкой. — Пожалуй, этак можно потерять и всю руку. А где миссис Уотсон? Дома?

— Нет, она уехала погостить к знакомым.

— Ага! Так, значит, вы один?

— Совершенно один.

— Если так, мне легче будет предложить вам поехать со мной на недельку на континент.

— Куда именно?

— Куда угодно. Мне решительно все равно.

Все это показалось мне как нельзя более странным. Холмс не имел обыкновения праздно проводить время, и что-то в его бледном, изнуренном лице говорило о дошедшем до предела нервном напряжении. Он заметил недоумение в моем взгляде и, опершись локтями о колени и сомкнув кончики пальцев, стал объяснять мне положение дел.

— Вы, я думаю, ничего не слышали о профессоре Мориар-ти? — спросил он.

— Нет.

— Гениально и непостижимо. Человек опутал своими сетями весь Лондон, и никто даже не слышал о нем. Это-то и поднимает его на недосягаемую высоту в уголовном мире. Уверяю вас, Уотсон, что если бы мне удалось победить этого человека, если бы я мог избавить от него общество, это было бы венцом моей деятельности, я считал бы свою карьеру законченной и готов был бы перейти к более спокойным занятиям. Между нами говоря, Уотсон, благодаря последним двум делам, которые позволили мне оказать кое-какие услуги королевскому дому Скандинавии и республике Франции, я имею возможность вести образ жизни, более соответствующий моим наклонностям, и серьезно заняться химией. Но я еще не могу спокойно сидеть в своем кресле, пока такой человек, как профессор Мориарти, свободно разгуливает по улицам Лондона.

— Что же он сделал?

— О, у него необычная биография! Он происходит из хорошей семьи, получил блестящее образование и от природы наделен феноменальными математическими способностями. Когда ему исполнился двадцать один год, он написал трактат о биноме Ньютона, завоевавший ему европейскую известность. После этого он получил кафедру математики в одном из наших провинциальных университетов, и, по всей вероятности, его ожидала блестящая будущность. Но в его жилах течет кровь преступника. У него наследственная склонность к жестокости. И его необыкновенный ум не только не умеряет, но даже усиливает эту склонность и делает ее еще более опасной. Темные слухи поползли о нем в том университетском городке, где он преподавал, и в конце концов

243


он был вынужден оставить кафедру и перебраться в Лондон, где стал готовить молодых людей к экзамену на офицерский чин... Вот то, что знают о нем все, а вот что узнал о нем я.

Мне не надо вам говорить, Уотсон, что никто не знает лондонского уголовного мира лучше меня. И вот уже несколько лет, как я чувствую, что за спиною у многих преступников существует неизвестная мне сила — могучая организующая сила, действующая наперекор закону и прикрывающая злодея своим щитом. Сколько раз в самых разнообразных случаях, будь то подлог, ограбление или убийство, я ощущал присутствие этой силы и логическим путем обнаруживал ее следы также и в тех еще не распутанных преступлениях, к расследованию которых я не был непосредственно привлечен. В течение нескольких лет пытался я прорваться сквозь скрывавшую ее завесу, и вот пришло время, когда я нашел конец нити и начал распутывать узел, пока эта нить не привела меня после тысячи хитрых петель к бывшему профессору Мориарти, знаменитому математику.

Он Наполеон преступного мира, Уотсон. Он организатор половины всех злодеяний и почти всех нераскрытых преступлений в нашем городе. Это гений, философ, это человек, умеющий мыслить абстрактно. У него первоклассный ум. Он сидит неподвижно, словно паук в центре своей паутины, но у этой паутины тысячи нитей, и он улавливает вибрацию каждой из них. Сам он действует редко. Он только составляет план. Но его агенты многочисленны и великолепно организованы. Если кому-нибудь понадобится выкрасть документ, ограбить дом, убрать с дороги человека, — стоит только довести об этом до сведения профессора, и преступление будет подготовлено, а затем и выполнено. Агент может быть пойман. В таких случаях всегда находятся деньги, чтобы взять его на поруки или пригласить защитника. Но главный руководитель, тот, кто послал этого агента, никогда не попадется: он вне подозрений. Такова организация, Уотсон, существование которой я установил путем логических умозаключений, и всю свою энергию я отдал на то, чтобы обнаружить ее и сломить.

Но профессор хитро замаскирован и так великолепно защищен, что, несмотря на все мои старания, раздобыть улики, достаточные для судебного приговора, невозможно. Вы знаете, на что я способен, милый Уотсон, и все же спустя три месяца я вынужден был признать, что наконец-то встретил достойного противника. Ужас и негодование, которые внушали мне его преступления, почти уступили место восхищению перед его мастерством. Однако в конце концов он сделал промах, маленький, совсем-маленький промах, но ему нельзя было допускать и такого, поскольку за ним неотступно следил я. Разумеется, я воспользовался этим промахом и, взяв его за исходную точку, начал плести вокруг Мориарти свою сеть. Сейчас она почти готова, и через три дня, то есть в ближайший понедельник, все будет кончено, — профессор вместе с главными членами своей шайки окажется в руках правосудия. А потом начнется самый крупный уголовный процесс нашего века.

244


Разъяснится тайна более чем сорока загадочных преступлений, и все виновные понесут наказание. Но стоит поторопиться, сделать один неверный шаг, и они могут ускользнуть от нас даже в самый последний момент.

Все было бы хорошо, если бы я мог действовать так, чтобы профессор Мориарти не знал об этом. Но он слишком коварен. Ему становился известен каждый шаг, который я предпринимал для того, чтобы поймать его в свои сети. Много раз пытался он вырваться из них, но я каждый раз преграждал ему путь. Право же, друг мой, если бы подробное описание этой безмолвной борьбы могло появиться в печати, оно заняло бы свое место среди самых блестящих и волнующих книг в истории детектива. Никогда еще я не поднимался до такой высоты, и никогда еще не приходилось мне так туго от действий противника. Его удары были сильны, но я отражал их с еще большей силой. Сегодня утром я предпринял последние шаги, и мне нужны были еще три дня, только три дня, чтобы завершить дело. Я сидел дома, обдумывая все это, как вдруг дверь отворилась — передо мной стоял профессор Мориарти.

У меня крепкие нервы, Уотсон, но, признаюсь, я не мог не вздрогнуть, увидев, что человек, занимавший все мои мысли, стоит на пороге моей комнаты. Его наружность была хорошо знакома мне и прежде. Он очень тощ и высок. Лоб у него большой, выпуклый и белый. Глубоко запавшие глаза. Лицо гладко выбритое, бледное, аскетическое, — что-то еще осталось в нем от профессора Мориарти. Плечи сутулые — должно быть, от постоянного сидения за письменным столом, а голова выдается вперед и медленно, по-змеиному, раскачивается из стороны в сторону. Его колючие глаза так и впились в меня.

«У вас не так развиты лобные кости, как я ожидал, — сказал он наконец. — Опасная эта привычка, мистер Холмс, держать заряженный револьвер в кармане собственного халата».

Действительно, когда он вошел, я сразу понял, какая огромная опасность мне угрожает: ведь единственная возможность спасения заключалась для него в том, чтобы заставить мой язык замолчать навсегда. Поэтому я молниеносно переложил револьвер из ящика стола в карман и в этот момент нащупывал его через сукно. После его замечания я вынул револьвер из кармана и, взведя курок, положил на стол перед собой. Мориарти продолжал улыбаться и щуриться, но что-то в выражении его глаз заставляло меня радоваться близости моего оружия.

«Вы, очевидно, не знаете меня», — сказал он.

«Напротив, — возразил я, — мне кажется, вам нетрудно было донять, что я вас знаю. Присядьте, пожалуйста. Если вам угодно что-нибудь мне сказать, я могу уделить вам пять минут».

«Все, что я хотел вам сказать, вы уже угадали», — ответил он.

«В таком случае, вы, вероятно, угадали мой ответ».

«Вы твердо стоите на своем?»

«Совершенно твердо».

Он сунул руку в карман, а я взял со стола револьвер. Но он

245


вынул из кармана только записную книжку, где были нацарапаны какие-то даты.

«Вы встали на моем пути четвертого января, — сказал он. — Двадцать третьего вы снова причинили мне беспокойство. В середине февраля вы уже серьезно потревожили меня. В конце марта вы совершенно расстроили мои планы. А сейчас из-за вашей непрерывной слежки я оказался в таком положении, что передо мной стоит реальная опасность потерять свободу. Так продолжаться не может».

«Что вы предлагаете?» — спросил я.

«Бросьте это дело, мистер Холмс, — сказал он, покачивая головой. — Право же, бросьте».

«После понедельника», — ответил я.

«Полноте, мистер Холмс. Вы слишком умны и, конечно, поймете меня: вам необходимо устраниться. Вы сами повели дело так, что другого исхода нет. Я испытал интеллектуальное наслаждение, наблюдая за вашими методами борьбы, и, поверьте, был бы огорчен, если бы вы заставили меня прибегнуть к крайним мерам... Вы улыбаетесь, сэр, но, уверяю вас, я говорю искренне».

«Опасность — неизбежный спутник моей профессии», — заметил я.

«Это не опасность, а неминуемое уничтожение, — возразил он, —.Вы встали поперек дороги не одному человеку, а огромной организации, всю мощь которой даже вы, при всем вашем уме, не в состоянии постигнуть. Вы должны отойти в сторону, мистер Холмс, или вас растопчут».

«Боюсь, — сказал я, вставая, — что из-за нашей приятной беседы я могу пропустить одно важное дело, призывающее меня в другое место».

Он тоже встал и молча смотрел на меня, с грустью покачивая головой.

«Ну что ж! — сказал он наконец. — Мне очень жаль, но я сделал все, что мог. Я знаю каждый ход вашей игры. До понедельника вы бессильны. Это поединок между нами, мистер Холмс. Вы надеетесь посадить меня на скамью подсудимых — заявляю вам, что этого никогда не будет. Вы надеетесь победить меня — заявляю вам, что это вам никогда не удастся. Если у вас хватит умения погубить меня, то, уверяю вас, вы и сами погибнете вместе со мной».

«Вы наговорили мне столько комплиментов, мистер Мориарти, что я хочу ответить тем же и потому скажу, что во имя общественного блага я с радостью согласился бы на второе, будь я уверен в первом».

«Первого обещать не могу, зато охдтно обещаю второе», — отозвался он со злобной усмешкой и, повернувшись ко мне сутулой спиной, вышел, оглядываясь и щурясь.

Такова была моя своеобразная встреча с профессором Мориарти, и, по правде говоря, она оставила во мне неприятное чувство. Его спокойная и точная манера выражаться заставляет вас верить

246


в его искренность, не свойственную заурядным преступникам. Вы, конечно, скажете мне: «Почему же не прибегнуть к помощи полиции?» Но ведь дело в том, что удар будет нанесен не им самим, а его агентами — в этом я убежден. И у меня уже есть веские доказательства.

— Значит, на вас уже было совершено нападение?

— Милый мой Уотсон, профессор Мориарти не из тех, кто любит откладывать дело в долгий ящик. После его ухода, часов около двенадцати, мне понадобилось пойти на Оксфорд-стрит. Переходя улицу на углу Бентинк-стрит и Уэлбек-стрит, я увидел парный фургон, мчавшийся со страшной быстротой прямо на меня. Я едва успел отскочить на тротуар. Какая-то доля секунды — и я был бы раздавлен насмерть. Фургон завернул за угол и мгновенно исчез. Теперь уж я решил не сходить с тротуара, но на Вир-стрит с крыши одного из домов упал кирпич и рассыпался на мелкие куски у моих ног. Я подозвал полицейского и приказал осмотреть место происшествия. На крыше были сложены кирпичи и шиферные плиты, приготовленные для ремонта, и меня хотели убедить в том, что кирпич сбросило ветром. Разумеется, я лучше знал, в чем дело, но у меня не было доказательств. Я взял кэб и доехал до квартиры моего брата на Пэл-Мэл, где и провел весь день. Оттуда я отправился прямо к вам. По дороге на меня напал какой-то негодяй с дубинкой. Я сбил его с ног, и полиция задержала его, но даю вам слово, что никому не удастся обнаружить связь между джентльменом, о чьи передние зубы я разбил сегодня руку, и тем скромным учителем математики, который, вероятно, решает сейчас задачки на грифельной доске за десять миль отсюда. Теперь вы поймете, Уотсон, почему, придя к вам, я прежде всего закрыл ставни и зачем мне понадобилось просить вашего разрешения уйти из дома не через парадную дверь, а каким-нибудь другим, менее заметным ходом.

Я не раз восхищался смелостью моего друга, но сегодня меня особенно поразило его спокойное перечисление далеко не случайных происшествий этого ужасного дня.

— Надеюсь, вы переночуете у меня? — спросил я.

— Нет, друг мой, я могу оказаться опасным гостем. Я уже обдумал план действий, и все кончится хорошо. Сейчас дело находится в такой стадии, что арест могут произвести и без меня. Моя помощь понадобится только во время следствия. Таким образом, на те несколько дней, которые еще остаются до решительных действий полиции, мне лучше всего уехать. И я был бы очень рад, если бы вы могли поехать со мной на континент.

— Сейчас у меня мало больных, —сказал я, — а мой коллега, живущий по соседству, охотно согласится заменить меня. Так что я с удовольствием поеду с вами.

— И можете выехать завтра же утром?

— Если это необходимо.

— О да, совершенно необходимо. Теперь выслушайте мои инструкции, и я попрошу вас, Уотсон, следовать им буквально,

247


так как нам предстоит вдвоем вести борьбу против самого талантливого мошенника и самого мощного объединения преступников во всей Европе. Итак, слушайте. Свой багаж, не указывая на нем станции назначения, вы должны сегодня же вечером отослать с надежным человеком на вокзал Виктория. Утром вы пошлете слугу за кэбом, но скажете ему, чтобы он не брал ни первый, ни второй экипаж, которые попадутся ему навстречу. Вы сядете в кэб и поедете на Стрэнд, к Лоусерскому пассажу, причем адрес вы дадите кучеру на листке бумаги и скажете, чтобы он ни в коем случае не выбрасывал его. Расплатитесь с ним заранее и, как только кэб остановится, моментально нырните в пассаж с тем расчетом, чтобы ровно в четверть десятого оказаться на другом его конце. Там, у самого края тротуара, вы увидите небольшой экипаж. Править им будет человек в плотном черном плаще с воротником, обшитым красным кантом. Вы сядете в этот экипаж и прибудете на вокзал как раз вовремя, чтобы попасть на экспресс, отправляющийся на континент.

— А где я должен встретиться с вами?

— На станции. Нам будет оставлено второе от начала купе первого класса.

— Так, значит, мы встретимся уже в вагоне?

— Да.

Тщетно я упрашивал Холмса остаться у меня ночевать. Мне было ясно, что он боится навлечь неприятности на приютивший его дом и что это единственная причина, которая гонит его прочь. Сделав еще несколько торопливых указаний по поводу наших завтрашних дел, он встал, вышел вместе со мной в сад, перелез через стенку прямо на Мортимер-стрит, свистком подозвал кэб, и я услышал удаляющийся стук колес.

На следующее утро я в точности выполнил указания Холмса. Кэб был взят со всеми необходимыми предосторожностями — он никак не мог оказаться ловушкой, — и сразу после завтрака я поехал в условленное место. Подъехав к Лоусерскому пассажу, я пробежал через него со всей быстротой, на какую был способен, и увидел карету, которая ждала меня, как было условлено. Как только я сел в нее, огромного роста кучер, закутанный в темный плащ, стегнул лошадь и мигом довез меня до вокзала Виктория. Едва я успел сойти, он повернул экипаж и снова умчался, даже не взглянув в мою сторону.

Пока все шло прекрасно. Мой багаж уже ждал меня на вокзале, и я без труда нашел купе, указанное Холмсом, хотя бы потому, что оно было единственное с надписью «занято». Теперь меня тревожило только одно — отсутствие Холмса. Я посмотрел на вокзальные часы: до отхода поезда оставалось всего семь минут. Напрасно искал я в толпе отъезжающих и провожающих худощавую фигуру моего друга — его не было. Несколько минут я убил, помогая почтенному итальянскому патеру, пытавшемуся на ломаном английском языке объяснить носильщику, что его багаж должен быть отправлен прямо в Париж. Потом я еще раз обошел

248


платформу и вернулся в свое купе, где застал уже знакомого мне дряхлого итальянца. Оказалось, что, хотя у него не было билета в это купе, носильщик все-таки усадил его ко мне. Бесполезно было объяснять моему непрошеному дорожному спутнику, что его вторжение мне неприятно: я владел итальянским еще менее, чем он английским. Поэтому я только пожал плечами и продолжал тревожно смотреть в окно, ожидая моего друга. Мною начал овладевать страх: а вдруг его отсутствие означало, что за ночь с ним произошло какое-нибудь несчастье! Уже все двери были закрыты, раздался свисток, как вдруг...

— Милый Уотсон, вы даже не соблаговолили поздороваться со мной! — произнес возле меня чей-то голос.

Я оглянулся, пораженный. Пожилой священник стоял теперь ко мне лицом. На секунду его морщины разгладились, нос отодвинулся от подбородка, нижняя губа перестала выдвигаться вперед, а рот — шамкать, тусклые глаза заблистали прежним огоньком, сутулая спина выпрямилась. Но все это длилось одно мгновение, и Холмс исчез так же быстро, как появился.

— Боже милостивый! — вскричал я. — Ну и удивили же вы меня!

— Нам все еще необходимо соблюдать максимальную осторожность, — прошептал он. — У меня есть основания думать, что они напали на наш след. А, вот и сам Мориарти!

Поезд как раз тронулся, когда Холмс произносил эти слова. Выглянув из окна и посмотрев назад, я увидел высокого человека, который яростно расталкивал толпу и махал рукой, словно желая остановить поезд. Однако было уже поздно: скорость движения все увеличивалась, и очень быстро станция осталась позади.

— Вот видите, — сказал Холмс со смехом, — несмотря на все наши предосторожности, нам еле-еле удалось отделаться от этого человека.

Он встал, снял с себя черную сутану и шляпу — принадлежности своего маскарада — и спрятал их в саквояж.

— Читали вы утренние газеты, Уотсон?

— Нет.

— Значит, вы еще не знаете о том, что случилось на Бейкер-стрит?

— На Бейкер-стрит?

— Сегодня ночью они подожгли нашу квартиру, но большого ущерба не причинили.

— Как же быть, Холмс? Это становится невыносимым.

— По-видимому, после того как их агент с дубинкой был арестован, они окончательно потеряли мой след. Иначе они не могли бы предположить, что я вернулся домой. Но потом они, как видно, стали следить за вами — вот что привело Мориарти на вокзал Виктория. Вы не могли сделать какой-нибудь промах по пути к вокзалу?

— Я в точности выполнил все ваши указания.

249


— Нашли экипаж на месте?

— Да, он ожидал меня.

— А кучера вы узнали?

— Нет.

— Это был мой брат, Майкрофт. В таких делах лучше не посвящать в свои секреты наемного человека. Ну, а теперь мы должны подумать, как нам быть с Мориарти.

— Поскольку мы едем экспрессом, а пароход отойдет, как только придет наш поезд, мне кажется, теперь уж ему ни за что не угнаться за нами.

— Милый мой Уотсон, ведь я говорил вам, что, когда речь идет об интеллекте, к этому человеку надо подходить точно с той же меркой, что и ко мне. Неужели вы думаете, что если бы на месте преследователя был я, такое ничтожное происшествие могло бы меня остановить? Ну, а если нет, то почему же вы так плохо думаете о нем?

— Ну что он может сделать?

— То же, что сделал бы я.

— Тогда скажите мне, как поступили бы вы.

— Заказал бы экстренный поезд.

— Но ведь он все равно опоздает.

— Никоим образом. Наш поезд останавливается в Кентербери, а там всегда приходится по крайней мере четверть часа ждать парохода. Вот там-то он нас и настигнет.

— Можно подумать, что преступники мы, а не он. Прикажите арестовать его, как только он приедет.

— Это уничтожило бы плоды трехмесячной работы. Мы поймали бы крупную рыбу, а мелкая уплыла бы из сетей в разные стороны. В понедельник все они будут в наших руках. Нет, сейчас арест недопустим.

— Что же нам делать?

— Мы должны выйти в Кентербери.

— А потом?

— А потом нам придется проехать в Ньюхейвен и оттуда — в Дьепп. Мориарти снова сделает то же, что сделал бы я: он приедет в Париж, пойдет в камеру хранения багажа, определит, какие чемоданы наши, и будет там два дня ждать. Мы же тем временем купим себе пару ковровых дорожных мешков, поощряя таким образом промышленность и торговлю тех мест, по которым будем путешествовать, и спокойно направимся в Швейцарию через Люксембург и Базель.

Я слишком опытный путешественник и потому не позволил себе огорчаться из-за потери багажа, но, признаюсь, мне была неприятна мысль, что мы должны увертываться и прятаться от преступника, на счету у которого столько гнусных злодеяний. Однако Холмс, конечно, лучше понимал положение вещей. Поэтому в Кентербери мы вышли. Здесь мы узнали, что поезд в Ньюхейвен отходит только через час.

Я все еще уныло смотрел на исчезавший вдали багажный ва-

250


гон, быстро уносивший весь мой гардероб, когда Холмс дернул меня за рукав и показал на железнодорожные пути.

— Видите, как быстро! — сказал он.

Вдалеке, среди Кентских лесов, вилась тонкая струйка дыма. Через минуту другой поезд, состоявший из локомотива с одним вагоном, показался на изогнутой линии рельсов, ведущей к станции. Мы едва успели спрятаться за какими-то тюками, как он со стуком и грохотом пронесся мимо нас, дохнув нам в лицо струей горячего пара.

— Проехал! — сказал Холмс, следя взглядом за вагоном, подскакивавшим и слегка покачивавшимся на рельсах. — Как видите, проницательность нашего друга тоже имеет границы. Было бы поистине чудом, если бы он сделал точно те же выводы, какие сделал я, и действовал бы в соответствии с ними.

— А что бы он сделал, если бы догнал нас?

— Без сомнения, попытался бы меня убить. Ну, да ведь и я не стал бы дожидаться его сложа руки. Теперь вопрос в том, позавтракать ли нам здесь или рискнуть умереть с голоду и подождать до Ньюхейвена.

В ту же ночь мы приехали в Брюссель и провели там два дня, а на третий двинулись в Страсбург. В понедельник утром Холмс послал телеграмму лондонской полиции, и вечером, придя в нашу гостиницу, мы нашли там ответ. Холмс распечатал телеграмму и с проклятием швырнул ее в камин.

— Я должен был это предвидеть! — простонал он. — Бежал!

— Мориарти?

— Они накрыли всю шайку, кроме него! Он один ускользнул! Ну, конечно, я уехал, и этим людям было не справиться с ним. Хотя я был уверен, что дал им в руки все нити. Знаете, Уотсон, вам лучше поскорее вернуться в Англию.

— Почему это?

— Я теперь опасный спутник. Этот человек потерял все. Если он вернется в Лондон, он погиб. Насколько я понимаю его характер, он направит теперь все свои силы на то, чтобы отомстить мне. Он очень ясно высказался во время нашего короткого свидания, и я уверен, что это не пустая угроза. Право же, я советую вам вернуться в Лондон, к вашим пациентам.

Но я, старый солдат и старинный друг Холмса, конечно, не счел возможным покинуть его в такую минуту. Более получаса мы спорили об этом, сидя в ресторане страсбургской гостиницы, и в ту же ночь двинулись дальше, в Женеву.

Целую неделю мы с наслаждением бродили по долине Роны, а потом» миновав Лейк, направились через перевал Гемми, еще покрытый глубоким снегом, и дальше — через Интерлакен — к деревушке Мейринген. Это была чудесная прогулка — нежная весенняя зелень внизу и белизна девственных снегов наверху, над нами, — но мне было ясно, что ни на одну минуту Холмс не забывал о нависшей над ним угрозе. В уютных альпийских деревушках, на уединенных горных тропах -- всюду я видел по его

251


быстрому, пристальному взгляду, внимательно изучающему лицо каждого встречного путника, что он твердо убежден в неотвратимой опасности, идущей за нами по пятам.

Помню такой случай: мы проходили через Гемми и шли берегом задумчивого Даубена, как вдруг большая каменная глыба сорвалась со скалы, возвышавшейся справа, скатилась вниз и с грохотом погрузилась в озеро позади нас. Холмс взбежал на скалу, и, вытянув шею, начал осматриваться по сторонам. Тщетно уверял его проводник, что весною обвалы каменных глыб — самое обычное явление в здешних краях. Холмс ничего не ответил, но улыбнулся мне с видом человека, который давно уже предугадывал эти события.

И все же при всей своей настороженности он не предавался унынию. Напротив, я не помню, чтобы мне когда-либо приходилось видеть его в таком жизнерадостном настроении. Он снова и снова повторял, что, если бы общество было избавлено от профессора Мориарти, он с радостью прекратил бы свою деятельность.

— Мне кажется, я имею право сказать, Уотсон, что не совсем бесполезно прожил свою жизнь, — говорил он, — и даже если бы мой жизненный путь должен был оборваться сегодня, я все-таки мог бы оглянуться на него с чувством душевного удовлетворения. Благодаря мне воздух Лондона стал чище. Я принимал участие в тысяче с лишним дел и убежден, что никогда не злоупотреблял своим влиянием, помогая неправой стороне. В последнее время меня, правда, больше привлекало изучение загадок, поставленных перед нами природой, нежели те поверхностные проблемы, ответственность за которые несет несовершенное устройство нашего общества. В тот день, Уотсон, когда я увенчаю свою карьеру поимкой или уничтожением самого опасного и самого талантливого преступника в Европе, вашим мемуарам придет конец.

Теперь я постараюсь кратко, но точно изложить то немногое, что еще осталось недосказанным. Мне нелегко задерживаться на этих подробностях, но я считаю своим долгом не пропустить ни одной из них.

3 мая мы пришли в местечко Мейринген и остановились в гостинице «Англия», которую в то время содержал Петер Штайлер-старший. Наш хозяин был человек смышленый и превосходно говорил по-английски, так как около трех лет прослужил кельнером в гостинице «Гровнер» в Лондоне. 4 мая, во второй половине дня, мы по его совету отправились вдвоем в горы с намерением провести ночь в деревушке Розенлау. Хозяин особенно рекомендовал нам. осмотреть Рейхенбахский водопад, который находится примерно на половине подъема, но несколько в стороне.

Это — поистине страшное место. Вздувшийся от тающих снегов горный поток низвергается в бездонную пропасть, и брызги взлетают из нее, словно дым из горящего здания. Ущелье,

252


куда устремляется поток, окружено блестящими скалами, черными, как уголь. ВниЗу, на неизмеримой глубине, оно суживается, превращаясь в пенящийся, кипящий колодец, который все время переполняется и со страшной силой выбрасывает воду обратно, на зубчатые скалы вокруг. Непрерывное движение зеленых струй, с беспрестанным грохотом падающих вниз, плотная, волнующаяся завеса водяной пыли, в безостановочном вихре взлетающей вверх, — все это доводит человека до головокружения и оглушает его своим несмолкаемым ревом.

Мы стояли у края, глядя в пропасть, где блестела вода, разбивавшаяся далеко внизу о черные камни, и слушали доносившееся из бездны бормотание, похожее на человеческие голоса.

Дорожка, по которой мы поднялись, проложена полукругом, чтобы дать туристам возможность лучше видеть водопад, но она кончается обрывом, и путнику приходится возвращаться той же дорогой, какой он пришел. Мы как раз повернули, собираясь уходить, как вдруг увидели мальчика-швейцарца, который бежал к нам навстречу с письмом в руке. На конверте стоял штамп той гостиницы, где мы остановились. Оказалось, что письмо от хозяина и адресовано мне. Он писал, что буквально через несколько минут после нашего ухода в гостиницу прибыла англичанка, находящаяся в последней стадии чахотки. Она провела зиму в Давосе, а теперь ехала к своим друзьям в Люцерн, но по дороге у нее внезапно пошла горлом кровь. По-видимому, ей осталось жить не более нескольких часов, но для нее было бы большим утешением видеть около себя доктора-англичанина, и если бы я приехал, то... и т. д. и т. д. В постскриптуме добряк Штай-лер добавлял, что он и сам будет мне крайне обязан, если я соглашусь приехать, так как приезжая дама категорически отказывается от услуг врача-швейцарца, и что на нем лежит огромная ответственность.

Я не мог не откликнуться на этот призыв, не мог отказать в просьбе соотечественнице, умиравшей на чужбине. Но вместе с тем я опасался оставить Холмса одного. Однако мы решили, что с ним в качестве проводника и спутника останется юный швейцарец, а я вернусь в Мейринген. Мой друг намеревался еще немного побыть у водопада, а затем потихоньку отправиться через холмы в Розенлау, где вечером я должен был к нему присоединиться. Отойдя немного, я оглянулся: Холмс стоял, прислонясь к скале, и, скрестив руки, смотрел вниз, на дно стремнины. Я не знал тогда, что больше мне не суждено было видеть моего друга.

Спустившись вниз, я еще раз оглянулся. С этого места водопад уже не был виден, но я разглядел ведущую к нему дорожку, которая вилась вдоль уступа горы. По этой дорожке быстро шагал какой-то человек. Его черный силуэт отчетливо выделялся на зеленом фоне. Я заметил его, заметил необыкновенную быстроту, с какой он поднимался, но я и сам очень спешил к моей больной, а потому вскоре забыл о нем.

253


Примерно через час я добрался до нашей гостиницы в Мейрин-гене. Старик Штайлер стоял на пороге.

Ну что? — спросил я, подбегая к нему. — Надеюсь, ей не хуже?

На лице у него выразилось удивление, брови поднялись. Сердце у меня так и оборвалось.

— Значит, не вы писали это? — спросил я, вынув из кармана письмо. — В гостинице нет больной англичанки?

— Ну, конечно, нет! — вскричал он. — Но что это? На конверте стоит штамп моей гостиницы?.. А, понимаю! Должно быть, письмо написал высокий англичанин, который приехал вскоре после вашего ухода. Он сказал, что...

Но я не стал ждать дальнейших объяснений хозяина. Охваченный ужасом, я уже бежал по деревенской улице к той самой горной дорожке, с которой только что спустился.

Спуск к гостинице занял у меня час, и, несмотря на то, что я бежал изо всех сил, прошло еще два, прежде чем я снова достиг Рейхенбахского водопада. Альпеншток Холмса все еще стоял у скалы, возле которой я его оставил, но самого Холмса не было, и я тщетно звал его. Единственным ответом было эхо, гулко повторявшее мой голос среди окружавших меня отвесных скал.

При виде этого альпенштока я похолодел. Значит, Холмс не ушел на Розенлау. Он оставался здесь, на этой дорожке шириной в три фута, окаймленной отвесной стеной с одной стороны и заканчивавшейся отвесным обрывом с другой. И здесь его настиг враг. Юного швейцарца тоже не было. По-видимому, он был подкуплен Мориарти и оставил противников с глазу на глаз. А что случилось потом? Кто мог сказать мне, что случилось потом?

Минуты две я стоял неподвижно, скованный ужасом, силясь прийти в себя. Потом я вспомнил о методе самого Холмса и сделал попытку применить его, чтобы объяснить себе разыгравшуюся трагедию. Увы, это было нетрудно! Во время нашего разговора мы с Холмсом не дошли до конца тропинки, и альпеншток указывал на то место, где мы остановились. Черноватая почва никогда не просыхает здесь из-за постоянных брызг потока, так что птица — и та оставила бы на ней свой след. Два ряда шагов четко отпечатывались почти у самого конца тропинки. Они удалялись от меня. Обратных следов не было. За несколько шагов от края земля была вся истоптана и разрыта, а терновник и папоротник вырваны и забрызганы грязью. Я лег лицом вниз и стал всматриваться в несущийся поток. Стемнело, и теперь я мог видеть только блестевшие от сырости черные каменные стены да где-то далеко в глубине сверканье бесчисленных водяных брызг. Я крикнул, но лишь гул водопада, чем-то похожий на человеческие голоса, донесся до моего слуха.

Однако судьбе было угодно, чтобы последний привет моего друга и товарища все-таки дошел до меня. Как я уже сказал, его альпеншток остался прислоненным к невысокой скале, на-

254


висшей над тропинкой. И вдруг на верхушке этого выступа что-то блеснуло. Я поднял руку — то был серебряный портсигар, который Холмс всегда носил с собой. Когда я взял его, несколько листочков бумаги, лежавших под ним, рассыпались и упали на землю. Это были три листика, вырванные из блокнота и адресованные мне. Характерно, что адрес был написан так же четко, почерк был так же уверен и разборчив, как если бы Холмс писал у себя в кабинете.

«Дорогой мой Уотсон, — говорилось в записке. — Я пишу Вам эти строки благодаря любезности мистера Мориарти, который ждет меня для окончательного разрешения вопросов, касающихся нас обоих. Он бегло обрисовал мне способы, с помощью которых ему удалось ускользнуть от английской полиции и узнать о нашем маршруте. Они только подтверждают мое высокое мнение о его выдающихся способностях. Мне приятно думать, что я могу избавить общество от дальнейших неудобств, связанных с его существованием, но боюсь, что это будет достигнуто ценой, которая огорчит моих друзей, и особенно Вас, милый Уотсон. Впрочем, я уже говорил Вам, что мой жизненный путь дошел до своей высшей точки, и я не мог бы желать для себя лучшего конца. Между прочим, если говорить откровенно, я нимало не сомневался в том, что письмо из Мейрингена — западня, и, отпуская Вас, был твердо убежден, что последует нечто в этом роде. Передайте инспектору Петерсону, что бумаги, необходимые для разоблачения шайки, лежат у меня в столе, в ящике под литерой «М» — синий конверт с надписью: «Мориарти». Перед отъездом из Англии я сделал все необходимые распоряжения относительно моего имущества и оставил их у моего брата Майкрофта. Прошу Вас передать мой сердечный привет миссис Уотсон.

Искренне преданный Вам Шерлок Холмс».

Остальное можно рассказать в двух словах. Осмотр места происшествия, произведенный экспертами, не оставил никаких сомнений в том, что схватка между противниками кончилась так, как она неизбежно должна была кончиться при данных обстоятельствах: видимо, они вместе упали в пропасть, так и, не разжав смертельных объятий. Попытки отыскать трупы были тотчас же признаны безнадежными, и там, в глубине этого страшного котла кипящей воды и бурлящей пены, навеки остались лежать тела опаснейшего преступника и искуснейшего поборника правосудия своего времени. Мальчика-швейцарца так и не нашли — разумеется, это, был один из многочисленных агентов, находившихся в распоряжении Мориарти. Что касается шайки, то, вероятно, все в Лондоне помнят, с какой полнотой улики, собранные Холмсом, разоблачили всю организацию и обнаружили, в каких железных тисках держал ее покойный Мориарти. На процессе страшная личность ее главы и вдохновителя осталась почти

255


не освещенной, и если мне пришлось раскрыть здесь всю правду о его преступной деятельности, это вызвано теми недобросовестными защитниками, которые пытались обелить его память нападками на человека, которого я всегда буду считать самым благородным и самым мудрым из всех известных мне людей.

ОДИНОКАЯ ВЕЛОСИПЕДИСТКА

Годы с 1894 по 1901 были периодом очень напряженной деятельности Шерлока Холмса. Пожалуй, ни одно трудное расследование за эти восемь лет не обошлось без его совета. Частные расследования, в которых он сыграл выдающуюся роль, исчисляются сотнями, причем многие из них оказались чрезвычайно запутанными и необычными. Каков итог этих лет? Множество блестящих побед и несколько, увы, неизбежных неудач. Поскольку я сохранил самые подробные записи всех дел и часто сам в них участвовал, мне, естественно, трудно решить, что же наиболее достойно опубликования. Я последую старому моему правилу: отдавать предпочтение тем случаям, которые представляют интерес не с точки зрения чудовищности преступления, а с точки зрения тонкости и драматической неожиданности его раскрытия. Вот почему мне хотелось бы описать дело мисс Вайолет Смит, одинокой велосипедистки из Чарлингтона, и весьма интересное расследование, неожиданно оборвавшееся трагедией. Я бы не сказал, что дело это особенно ярко иллюстрировало удивительный дар, снискавший моему другу заслуженную славу. Однако есть в нем некоторые особенности, благодаря которым оно занимает выдающееся место в хронике преступлений, из которых я черпаю материал для моих настоящих очерков.

Вот записная книжка 1895 года. Да, впервые мы увидели мисс Вайолет Смит в субботу 23 апреля. Я помню, что визит ее был очень нежелателен для Холмса: он был всецело поглощен одним сложным и загадочным делом — преследованием, которому подвергся Джон Винсент Хартен, известный табачный фабрикант-миллионер. Холмс любил больше всего точную, углубленную и сосредоточенную работу мысли и терпеть не мог, когда его отвлекали от разбираемого дела. Но надо было обладать особой черствостью, чтобы отказаться выслушать молодую прекрасную женщину, высокую, стройную и гордую, как королева, которая пришла к нам на Бейкер-стрит поздно вечером, умоляя помочь ей. Холмс уверял ее, что он занят, но это было бесполезно, ибо молодая дама, видимо, твердо решила, что не уйдет, пока

256


Холмс не выслушает ее, и выдворить ее можно было разве что силой. Холмс смирился и, устало улыбаясь, предложил прелестной посетительнице сесть и рассказать, что ее так встревожило. Уж, конечно, не здоровье! — заключил Холмс, окинув ее быстрым проницательным взглядом. — У такой заядлой велосипедистки плохого здоровья быть не может!

Та взглянула на свои ноги: действительно, край ботинка был чуть-чуть стерт от частого соприкосновения с педалью велосипеда.

— Да, я много езжу на велосипеде, мистер Холмс, и это имеет прямое отношение к цели моего визита.

Холмс подошел к ней и взял ее за руку (наша посетительница не носила перчаток). Он стал рассматривать ее руку так внимательно и бесстрастно, как ученый рассматривает редкого представителя животного или растительного мира.

— Вы, надеюсь, извините меня. Такова моя профессия, — сказал он, опуская ее руку. — Я чуть не ошибся: решил было, что вы машинистка. Но, конечно, вы занимаетесь музыкой. Уотсон, обратите внимание на сплющенные кончики пальцев. Характерно и для пианиста и для машинистки. Но в вашем лице есть одухотворенность, — Холмс мягким движением повернул ее лицо, к свету. — Машинисткам она несвойственна. Сомнений нет, наша гостья занимается музыкой.

— Да, мистер Холмс, я учительница музыки.

— И живете за городом, судя по цвету лица.

— Вы не ошиблись. Около Фарнема на границе с Сурреем.

— Прекрасное место. У нас с ним связано много воспоминаний. Помните, Уотсон, мы занимались там Арчибальдом Стенфордом, подделавшим документы? Ну, хорошо. Расскажите нам, мисс Вайолет, что же с вами случилось недалеко от Фарнема на границе с графством Суррей?

Молодая дама изложила очень ясно и точно следующее весьма странное происшествие.

— Мой покойный отец, мистер Холмс, Джеймс Смит был дирижером оркестра в одном театре. Когда он умер, у нас с мамой не оказалось ни одного близкого человека, кроме моего дяди, Ральфа Смита. Но он уехал в Африку двадцать пять лет назад, и мы ничего о нем по сей день не знаем. После смерти отца мы остались совершенно без средств. И вот однажды нам сказали, что в «Таймсе» напечатано объявление о том, что нас кто-то разыскивает. Вы можете легко представить себе наше волнение. Мы решили, что кто-то оставил нам наследство, и тут же отправились к юристу, имя которого сообщалось в объявлении. У юриста нам представили двух джентльменов, мистера Каррутерса и мистера Вудли, — они жили в Южной Африке и приехали домой погостить. Эти джентльмены сказали нам, что дядя был их друг и что он умер в совершенной нищете несколько месяцев назад в Иоганнесбурге. Умирая, дядя просил их найти нас и помочь нам, если мы нуждаемся. Нам показалось стран-

9 Записки о Шерлоке Холмсе

257


ным, что дядя Ральф, который знать нас не хотел, когда был жив, вдруг, умирая, проявил такую заботу. Однако мистер Каррутерс объяснил, что дядя услышал о смерти брата только перед самой своей смертью и очень беспокоился о нашей судьбе.

— Простите, — сказал Холмс, — а когда произошел этот разговор?

— В декабре прошлого года четыре месяца назад.

— Прошу вас, продолжайте.

— Этот мистер Вудли сразу же вызвал у меня отвращение. Он строил мне глазки — пошлый молодой человек с одутловатым лицом, рыжими усиками и прилизанными волосами. Он показался мне омерзительным; я была уверена, что Сирил не одобрил бы такое знакомство.

— Его зовут Сирил! — сказал Холмс, улыбаясь. Молодая посетительница покраснела и засмеялась.

— Да, мистер Холмс, его зовут Сирил Мортон. Он инженер-электрик, и, надеюсь, мы обвенчаемся в конце лета. Господи, но как же так получилось, что я о нем заговорила? Я только хотела сказать, что этот мистер Вудли показался мне отвратительным, а мистер Каррутерс, который был гораздо старше, производил скорее приятное впечатление. Темноволосый. Цвет лица желтоватый, нездоровый. Чисто выбрит. У него хорошие манеры и приятная улыбка. Он почти все время молчал, спросил только, какие у нас средства остались после смерти отца, и, узнав, что нам совсем не на что жить, предложил, чтобы я учила музыке его единственную дочь десяти лет. Я ответила, что мне не хочется оставлять мать одну, но он сказал, что на субботу и воскресенье я могу ездить домой. Он будет платить мне сто гиней в год — очень, конечно, хорошие деньги. В конце концов я согласилась и отправилась жить в Чилтерн-Грэйндж, в шести милях от Фар-нема. Мистер Каррутерс был вдов, хозяйство вела экономка, очень почтенная пожилая женщина — миссис Диксон. Девочка была просто прелесть. Словом, все оборачивалось наилучшим образом. Сам мистер Каррутерс был очень мил, любил музыку, и вечера поэтому проходили очень приятно. А каждую субботу я уезжала домой в город.

Первым облачком, омрачившим мою жизнь, был приезд мистера Вудли, того самого молодого человека с рыжими усиками. Он приехал всего на неделю, но эта неделя показалась мне длиннее, чем три месяца! Он был ужасный человек, всем грубил и всех тиранил, но хуже всего было его отношение ко мне. Он ухаживал за мной самым настойчивым, самым пошлым образом, без конца хвалился своим богатством, повторял, что если бы я вышла за него замуж, то у меня были бы лучшие бриллианты в Лондоне, и наконец, когда я объявила ему, что не желаю иметь с ним ничего общего, он обнял меня, несмотря на мое сопротивление, и поклялся, что не отпустит, пока я его не поцелую. Он был страшно силен, и я не могла вырваться из его объятий. К счастью, тут вошел мистер Каррутерс и буквально оттащил его

258


от меня, после чего нахал набросился на хозяина дома, сбил его с ног и ударил по лицу. На этом пребывание мистера Вудли в доме в качестве гостя закончилось. Мистер Каррутерс извинился передо мной на следующий день и уверил меня, что никогда впредь я не подвергнусь подобному унижению, — он позаботится об этом. Действительно, мистер Вудли с тех пор исчез.

Теперь, мистер Холмс, я перехожу к событию, которое побудило меня обратиться к вам за советом. Каждую субботу я езжу на станцию Фарнем на велосипеде, чтобы успеть на поезд 12.22. Дорога от Чилтерн-Грэйндж до станции безлюдна, а особенно она безлюдна там, где с одной стороны Чарлингтонская пустошь, а с другой — леса вокруг Чарлингтон-холла. Этот участок дороги тянется больше мили, и трудно себе представить более пустынную местность. Редко-редко встретишь телегу или одиноко бредущего крестьянина — и так до самого Круксбери-хилла, где дорога выходит на шоссе. Проезжая по этому месту две недели назад, я случайно оглянулась и увидела на расстоянии примерно двух сотен ярдов от меня велосипедиста. Это был мужчина средних лет, и я заметила у него короткую черную бородку. Потом я оглянулась опять, но велосипедист исчез, и я о нем забыла. Представьте мое удивление, мистер Холмс, когда, возвращаясь назад в понедельник, я заметила опять того же велосипедиста в том же самом месте. Мое удивление возросло еще больше, когда та же история в точности повторилась и в следующую субботу и затем в понедельник. Велосипедист все время держался на почтительном расстоянии от меня, и я никак не могла бы назвать его поведение назойливым. И все-таки в этом было что-то странное и неприятное. Я рассказала все мистеру Каррутерсу, он встревожился и сказал, что заказал лошадь и легкую рессорную коляску, так что я больше не буду ездить одна по этой безлюдной дороге.

Лошадь и коляску нам обещали доставить на этой неделе, но почему-то не доставили, и сегодня утром мне пришлось опять ехать одной на велосипеде до станции. Когда я подъезжала к Чарлингтонской пустоши, я оглянулась — опять тот же велосипедист. Он опять держался от меня на расстоянии, и я не могла разглядеть его лица, но одно несомненно: я его не знаю. На нем был темный костюм, на голове кепка. Что касается черт его лица, то я видела ясно лишь черную бородку. Почему-то сегодня я не была испугана. Меня охватило любопытство: кто он и что ему нужно от меня. Я сбавила скорость. Он сбавил скорость тоже. Я остановилась. Он остановился. Ну хорошо же! Там, где дорога круто поворачивает, я быстро проехала поворот, а затем круто остановилась и стала ждать. Я думала, он вылетит из-за поворота и проскочит мимо меня, не успев остановиться. Ничего подобного! Он так и не показался. Я села на велосипед и поехала назад. Вот и поворот, за ним видна добрая миля дороги, но велосипедист исчез. А ведь дорога нигде не ответвлялась! Куда он исчез?

Тут Холмс засмеялся, потирая от удовольствия руки.

259


— Да, случай своеобразный, что и говорить, — сказал он. — Не могли ли бы вы сказать мне, сколько времени прошло с того момента, как вы проехали поворот, и до того, когда вы увидели, что на дороге никого нет?

— Не более двух-трех минут.

— Значит, он не мог успеть за это время ни скрыться, двигаясь обратно по дороге, ни свернуть, потому что никаких ответвлений у дороги нет.

— Совершенно никаких.

— Тогда он свернул на какую-нибудь тропинку влево или вправо.

— Только не на пустошь. Я бы увидела его.

— С помощью метода исключения мы должны сделать вывод, что велосипедист уехал в сторону усадьбы Чарлингтон-холл, которая стоит, если не ошибаюсь, недалеко от дороги. Что еще вы можете сказать?

— Ничего, мистер Холмс, кроме того, что это меня сильно взволновало, и я поняла, что не успокоюсь, пока не разыщу вас и не попрошу у вас совета.

Некоторое время Холмс молчал.

— А где работает тот джентльмен, с которым вы помолвлены? — наконец спросил он.

— В компании «Мидленд электрик», в Ковентри.

— Мог бы он неожиданно нагрянуть к вам, не сообщив предварительно о своем визите?

— Что вы, мистер Холмс! Никогда в жизни. Я достаточно хорошо его знаю!

— Есть у вас еще поклонники?

— Было несколько перед тем, как я познакомилась с Сирилом.

— А потом?

— Потом этот ужасный Вудли, если, конечно, можно назвать его поклонником.

— А кто-нибудь еще?

Наша прелестная посетительница была, видимо, несколько смущена.

— Так кто же? — повторил Холмс.

— Я не знаю, может быть, это — мое воображение, но иногда мне кажется, что мистер Каррутерс, у которого я работаю, не совсем ко мне... равнодушен. Мы ведь проводим столько времени вместе! Я ему аккомпанирую по вечерам. Он никогда и словом не обмолвился ни о чем. Он настоящий джентльмен. Но вы знаете, что любая девушка догадывается о таких вещах без слов.

— Хм, — Холмс нахмурился. — Чем он зарабатывает на жизнь?

— Он богатый человек.

— И не держит выезд?

— Во всяком случае, он вполне обеспечен. Раза два или три в неделю он отправляется в город. Его интересуют акции южноафриканских золотых приисков.

— Я попрошу вас, мисс Смит, уведомлять меня обо всех даль-

260


нейших событиях. Я теперь очень занят, но я найду время, чтобы навести некоторые справки, касающиеся вашего дела. А пока что, прошу вас, не предпринимайте без моего ведома никаких шагов. До свидания, и надеюсь, что мы услышим от вас хорошие вести.

Посетительница ушла.

— Что ж, это естественно, что у такой девушки есть поклонники, — проговорил Холмс, пыхтя своей трубкой. — И один из них решил ее преследовать на велосипеде на безлюдной дороге. Наверняка ее тайный воздыхатель. Но, между прочим, Уотсон, в этом деле есть интересные детали, наводящие на размышления.

— Вы хотите сказать: странно, что этот воздыхатель появляется только на одном участке дороги.

— Совершенно верно. Прежде всего мы должны выяснить, кто живет в Чарлингтон-холле. Затем надо узнать, что связывает Каррутерса и Вудли, поскольку ясно, что люди они совершенно разные. Почему оба они начали с таким рвением разыскивать родственников Ральфа Смита? Еще одна неясность: что это за странный хозяин, который платит гувернантке жалованье вдвое выше обычного и в то же время не держит лошадей, хотя живет в шести милях от станции? Да, Уотсон, все это странно, очень странно.

— Вы поедете туда?

— Нет, дорогой Уотсон. Поедете вы. В конце концов, возможно, что это какая-нибудь пустяковая интрижка, и я не могу ради нее прерывать важное расследование. В понедельник рано утром поезжайте в Фарнем, спрячьтесь недалеко от Чарлингтон-холла, наблюдайте и действуйте по своему усмотрению. Затем вы должны разузнать, кто живет в этом Чарлингтон-холле, вернуться и рассказать мне обо всем, что узнали. А теперь, Уотсон, ни одного больше слова об этом деле, пока у нас нет надежных фактов, которые привели бы нас к решению вопроса.

От нашей посетительницы мы узнали, что поезд, с которым она возвращается в понедельник, отходит от Ватерлоо в 9 часов 50 минут. Поэтому я отправился из дому очень рано и выехал в 9 часов 13 минут. На станции Фарнем мне объяснили, где находится Чарлингтон-холл, и я нашел его без труда. Ошибиться было невозможно: по одну сторону дороги тянется пустошь, а по другую — живая изгородь из старых тисов, за которой начинается парк с великолепными деревьями. Главные ворота парка сложены из замшелого камня, и оба столба увенчаны позеленевшими дворянскими гербами. Кроме главного входа я заметил несколько тропинок между тисами. Дом не был виден с дороги, но все окружающее говорило о заброшенности и запустении.

Равнина была усеяна золотыми островками цветущего дрока, который так и пылал в лучах яркого весеннего солнцу. Я спрятался за одним из таких островков так, чтобы видеть и ворота усадьбы и достаточно большой участок дороги в обе стороны. На дороге не было ни души. Затем я увидел велосипедиста. Он

261


ехал по направлению к станции. Он был в черном костюме, и я заметил, что у него темная бородка. Он достиг того места, где начиналось поместье Чарлингтон, спрыгнул с велосипеда, пошел, ведя велосипед, к одной из тропинок и скрылся за тисами вмевте со своим велосипедом.

Прошло четверть часа, и я увидел нашу велосипедистку -она возвращалась со станции. Поравнявшись с усадьбой Чарлингтон, она оглянулась. Несколько мгновений спустя велосипедист вышел из своего убежища, сел на велосипед и последовал за ней. Нигде кругом — от горизонта и до горизонта — не было ни души; только две одинокие фигуры — изящная девушка, державшаяся очень прямо, а на некотором расстоянии от нее — пригнувшийся к самому рулю бородатый преследователь, явно замышляющий что-то. Она оглянулась и сбавила скорость. Он тоже сбавил скорость. Она остановилась. И он остановился, сохраняя расстояние в двести ярдов. Ее следующее движение было смелым и неожиданным. Она повернула велосипед и ринулась ему навстречу! Однако он выказал не меньше проворства и помчался назад. Затем оба повернула обратно и поехала дальше. Голова у нее была гордо поднята, словно она не желала больше замечать своего преследователя. Он тоже повернул и поехал за ней, сохраняя ту же дистанцию, и наконец обе фигуры скрылись за поворотом.

Я не покинул своего убежища. И правильно сделал, ибо вскоре я снова увидел велосипедиста — он возвращался обратно. У ворот усадьбы он повернул и слез с велосипеда. В течение нескольких минут я все еще мог видеть его: он стоял под деревьями, и мне показалось, что он поправляет галстук. Затем он вскочил на велосипед и поехал по аллее, ведущей к дому. Я побежал к изгороди. Сквозь деревья я разглядел старое серое здание в стиле Тюдор, ощетинившееся трубами, но так как аллея шла через густой кустарник, велосипедиста больше не было видно.

Так или иначе, мне представлялось, что я неплохо поработал, и в отличном расположении духа я вернулся в Фарнем. Местный агент по продаже недвижимого имущества не мог дать мне никаких сведений о Чарлингтон-холле и посоветовал обратиться к известной фирме на Пэл-Мэл. Я зашел туда по пути домой. Представитель фирмы оказался воплощенной любезностью. Я хотел бы снять Чарлингтон-холл на лето? Нет, к сожалению, это невозможно. Поздно. Дом сдали примерно месяц назад. Арендовавшего этот дом зовут мистером Уильямсоном. Весьма почтенный пожилой джентльмен. Вежливый представитель больше ничего, к сожалению, сообщить мне не мог, поскольку деловые операции своих клиентов фирма хранит в строгой тайне.

Вечером Шерлок Холмс с большим вниманием выслушал мой пространный доклад, но отнюдь не похвалил меня, на что я, признаться, весьма рассчитывал. Наоборот, его суровое лицо стало еще более суровым, когда он комментировал то, что я сделал, и то, что я должен был сделать.

262


Во-первых, мой дорогой Уотсон, вы неудачно выбрали пункт наблюдения. Вы должны были спрятаться за изгородью — тогда вы смогли бы увидеть с близкого расстояния интересующее нас лицо. Вы же были от него в нескольких стах ярдов и поэтому можете сообщить мне даже меньше, чем мисс Смит. Она полагает, что велосипедист незнаком ей; я же, напротив, убежден, что она знает его. Иначе зачем бы он старался держаться от нее подальше? Вы говорите, что он низко пригнулся над рулем. Тоже затем, чтобы скрыть лицо! Словом, вы здорово прошляпили. Этот велосипедист скрылся в доме, и вы хотели выяснить, кто он. Для этого вы отправились к лондонскому агенту по недвижимому имуществу!

— А что мне было делать? — спросил я, начиная горячиться.

Что? Отправиться в ближайший кабачок! Центр всех местных сплетен. Там бы вам сообщили имя любого обитателя дома — от хозяина до судомойки. Уильямсон! Это ровно ничего не говорит мне. Если он пожилой человек, то он не может быть велосипедистом, который сумел успешно скрыться от погони этой молодой, сильной спортсменки. Что нам дала ваша поездка? Ничего, кроме того, что наша посетительница сказала нам правду. А я и не сомневался в этом. Как не сомневался и в том, что между велосипедистом и Чарлингтон-холлом есть связь. Это поместье арендовано неким Уильямсоном. Что из этого следует? Решительно ничего. Ну, ну, не расстраивайтесь. До следующей субботы мы мало что можем сделать, а пока я сам наведу кое-какие справки.

Утром мы получили письмо от мисс Смит. Она коротко и точно описывала в нем все те события, которые я видел собственными глазами. В нем была очень важная приписка:

«Я уверена, что вы сохраните в тайне то, что я сейчас напишу: мой хозяин сделал мне предложение, и пребывание в его доме стало для меня затруднительным. Я убеждена, что он движим глубоким и достойным уважения чувством. Но я помолвлена с другим. Он принял мой отказ очень серьезно, но деликатно. И все-таки, вы можете легко представить себе, обстановка в доме стала несколько напряженной».

— Кажется, наша очаровательная клиентка попала в переделку, — сказал Холмс, прочтя письмо. — В этом деле больше интересных особенностей и возможных осложнений, чем я думал сначала. Пожалуй, не мешает мне провести один день на лоне природы. Поеду-ка я сегодня во второй половине дня и проверю на месте несколько имеющихся у меня теорий.

День Холмса на лоне природы кончился неожиданно: он вернулся поздно вечером с рассеченной губой и кровоподтеком на лбу, не говоря уже о том, что весь его вид был таков, что, право, Скотленд-Ярд мог бы вполне заинтересоваться им самим. При-ключения,пережитые им за день, видимо, доставили ему огромное удовольствие, и он хохотал от души, рассказывая о них.

— Я веду сидячий образ жизни, и немножко размяться на

263


свежем воздухе очень полезно, — сказал он, — Вам известно, что я неплохо владею старинным английским видом спорта — боксом. Это мне очень пригодилось. Иначе все могло бы кончиться очень плохо.

Я стал просить его рассказать, что произошло. - Я нашел тот кабачок — помните, я советовал вам начать с него — и обиняками задал хозяину несколько вопросов. Болтливый хозяин рассказал мне все, что меня интересовало. Оказалось, что Уильямсон, седобородый обитатель Чарлингтон-холла, живет совершенно один, не считая, конечно, прислуги. Есть слух, что он был священником. Однако два случая, происшедших за время его короткого пребывания в этой усадьбе, показались мне странными для священника, и я навел справки в церковном управлении. Мне ответили, что, действительно, священник такой есть, но репутация у него самая дурная. Хозяин еще рассказал мне, что к этому Уильямсону на субботу и воскресенье съезжается веселая компания, особенно выделяется один джентльмен с рыжими усиками по имени Вудли — он в Чарлингтон-холле завсегдатай. Только он это произнес, дверь отворилась, и вошел мистер Вудли собственной персоной — он пил пиво в соседней комнате и слышал весь наш разговор. Он тут же набросился на меня. Кто я такой? Что мне надо? Какого черта я им интересуюсь? И давай сыпать самыми отборными ругательствами. Закончил он этот поток коротким, но сильным ударом. Я увернулся, но не совсем удачно. Зато следующие несколько минут были восхитительны. Вудли замахнулся второй раз, но его предупредил мой удар прямой левой. Что касается меня, результат у вас перед глазами. Зато мистера Вудли пришлось свезти домой в телеге. Так закончилась моя прогулка; я должен признаться, что если не считать огромного удовольствия, полученного мной лично, польза от моего пребывания на границе с графством Суррей почти такая же, как от вашей поездки!

В четверг пришло еще одно письмо от нашей клиентки.

«Вас не удивит, конечно, м-р Холмс, — писала она, — что я оставляю дом м-ра Каррутерса. Даже большое жалованье не может возместить создавшееся неприятное положение. Коляска и лошадь наконец доставлены, и если раньше безлюдная дорога и была опасной, то теперь этой опасности нет. Я вынуждена оставить дом м-ра Каррутерса не только потому, что чувствую себя с ним неловко, но и потому, что тот отвратительный человек, о котором я вам говорила, мистер Вудли, появился опять. У него всегда была отталкивающая внешность, но теперь он просто страшен. С ним, вероятно, произошел несчастный случай: все лицо у него распухло. Я видела его в окно, но, к счастью, не встретилась с ним. Он долго говорил о чем-то с м-ром Каррутерсом, которого сильно взволновал этот разговор. Очевидно, Вудли живет поблизости, потому что он не ночевал в доме, а утром я его увидела опять — он пробирался через кусты. Если бы по саду бродил дикий зверь, то я, право, была бы меньше

264


испугана. Трудно передать то омерзение и тот страх, которые этот человек во мне вызывает. Как может м-р Каррутерс выносить его хотя бы одну секунду? Впрочем, все мои треволнения кончатся в эту субботу».

Будем надеяться, Уотсон, будем надеяться, — сказал Холмс мрачно. — Очевидно, сети очень сложной интриги плетутся вокруг этой молодой женщины, и наша задача — проследить за тем, чтобы никто не тронул ее в субботу. Я думаю, Уотсон, нам придется выкроить время и поехать с вами вместе в субботу, не то наше интересное, хотя и незаконченное расследование может оказаться историей с грустным концом.

Признаюсь, что до сих пор я не относился слишком серьезно к этому делу. Мне оно казалось странным, причудливым, но никак не опасным. Ничего не было удивительного, что незнакомец искал случая встретиться с хорошенькой девушкой. Как можно считать его опасным, если у него не хватало храбрости приблизиться к ней и он обратился в бегство, когда она сама попыталась сделать это! Негодяй Вудли был. человек иного сорта, но после того единственного случая, о котором она нам рассказала, он оставил ее в покое, и когда он опять зашел к Каррутерсу, он даже не встретился с ней. Велосипедист был, без сомнения, один из воскресных гостей Чарлингтон-холла, о которых говорил хозяин кабачка; но кто он такой и чего добивался, оставалось неясным. Я понял, что за всеми этими непонятными событиями может скрываться трагедия, только когда увидел, как Холмс, настроенный очень серьезно и решительно, уходя, сунул в карман револьвер.

Дождь кончился, и утро было великолепное. Наши глаза, уставшие от светло-серых, темно-серых и желтовато-серых тонов Лондона, впивали краски поросшей вереском пустоши с островками цветущего дрока, ярко горевшего на солнце. Мы шли с Холмсом по широкой песчаной дороге, наслаждаясь утренней свежестью, веселым щебетаньем птиц и запахами весны. Дорога пошла в гору. С гребня Круксбери-хилл мы увидели старый, мрачный Чарлингтон-холл. Его трубы ощетинились среди старинных дубов, и все же деревья были моложе, чем дом, который они окружали. Дорога вилась красновато-желтой лентой между коричневой пустошью и распускающейся зеленью леса. Холмс указал вперед на черную точку, появившуюся вдали. Коляска! Она двигалась нам навстречу.

Холмс воскликнул с досадой:

— Я рассчитал время так, чтобы у нас было в запасе лишних полчаса! Но если это ее коляска, то, значит, она спешит к более раннему поезду, и я боюсь, Уотсон, что она проедет мимо Чарлинг-тона прежде, чем мы до него доберемся.

Дорога пошла вниз, и коляска скрылась из виду. Мы бросились вперед. Я начал задыхаться -- вот что значит сидячий образ жизни! Холмс, напротив, был в прекрасной форме: его поддерживал неистощимый запас нервной энергии. Шаг его оставался

265


все таким же быстрым и пружинистым. В сотне ярдов от меня он вдруг остановился, и я увидел, как он в отчаянии махнул рукой. В то же мгновение из-за поворота показалась пустая коляска, лошади несли во весь опор, и вожжи волочились по земле.

— Опоздали! — закричал Холмс, когда я подбежал к нему, тяжело дыша. — Надо же быть таким идиотом! Не подумать о предыдущем поезде! Они похитили ее, Уотсон, похитили! А может быть, убили! Бог знает, что произошло! Встаньте на дороге, остановите лошадь! Вот так. Быстрей в коляску! Может, нам еще удастся исправить последствия моей ошибки.

Мы вскочили в коляску. Холмс повернул лошадей, ударил кнутом, и мы понеслись. Сразу же за поворотом нам открылась вся дорога между Чарлингтон-холлом и пустошью. Я схватил Холмса за руку.

— Это он! — крикнул я, задыхаясь от волнения. Одинокий велосипедист катил нам навстречу. Низко нагнувшись над рулем, он жал на педали, словно на велосипедной гонке. Вдруг он поднял голову, увидев нас, затормозил и соскочил с велосипеда. Его иссиня-черная борода странно выделялась на бледном лице, и глаза горели, как в лихорадке. Он был ошеломлен, увидев в коляске нас.

— Эй, — заорал он, — стойте! — Он, поставил велосипед поперек дороги. — Где вы взяли эту коляску? Остановитесь же, говорю я вам! — завопил он, вытаскивая револьвер из бокового кармана. — Остановитесь, или, клянусь небом, я стреляю в лошадь!

Холмс бросил вожжи мне на колени и выскочил из коляски.

— Вы именно тот человек, которого мы хотим видеть. Где мисс Вайолет Смит? — Холмс говорил быстро и отчетливо.

— Вот это я и хочу спросить у вас. Вы сидите в ее коляске, значит, должны знать, где она!

— Коляска неслась пустая. Мы остановили лошадь, сели в нее и помчались на помощь молодой женщине.

— Боже мой! Боже мой! Что делать? — закричал незнакомец в отчаянии. — Они схватили ее, этот подлец Вудли и бандит-священник. Быстрее, быстрее, если вы действительно ее друг! Помогите мне, и мы спасем ее, даже если для этого необходимо, чтобы мой труп гнил в Чарлингтонском лесу!

С пистолетом в руке он побежал, не помня себя, к тропинке между тисами. Холмс бросился за ним, я за Холмсом, оставив лошадь пастись у дороги.

Вот где они шли, — сказал Холмс, указывая на следы ног вдоль тропинки. — Эй, постойте-ка! Что это там в кустах?

Молодой человек лет восемнадцати в одежде конюха, с кожаными шнурами и крагами, лежал навзничь, подогнув колени, на его голове зияла глубокая рана. Он был без сознания, но жив. Я взглянул на рану и понял, что кость не задета.

— Это Питер, конюх! — закричал незнакомец. — Он ее вез! Негодяи стащили его с коляски и оглушили. Пусть он лежит.

266


Сейчас мы ему помочь не можем, по ее мы можем спасти от худшей участи, которая только может выпасть на долю женщины. Мы помчались по тропинке, которая вилась между деревьями. Когда мы достигли кустов, окаймлявших дом, Холмс остановился.

— Они не в доме. Вот их следы. Они идут влево, у лавровых кустов! Ну, конечно, так и есть!

Последние слова он сказал потому, что вдруг из-за кустов послышался пронзительный женский крик, полный ужаса. Затем крик оборвался и на самой высокой ноте перешел в хрип.

— Сюда! Сюда! Они в аллее для игры в кегли! — кричал незнакомец, продираясь сквозь кусты. — Собаки, трусливые собаки! За мной, джентльмены! Поздно! Поздно! Клянусь всем святым, что поздно!

Кусты неожиданно расступились, и мы очутились на прелестной лужайке. На противоположном ее конце, под сенью могучего дуба, расположилось необычайное трио. Наша клиентка прислонилась к дереву, видимо, теряя сознание; рот у нее был завязан платком. Перед ней, расставив ноги, стоял свирепого вида молодой человек с бульдожьим лицом и рыжими усами. Одной рукой он подбоченился, в другой держал хлыст, весь его облик выражал презрительный и победный вызов. Между ними находился пожилой человек с седой бородой; поверх его легкого шерстяного костюма была накинута сутана. По-видимому, он только что совершил обряд бракосочетания, потому что положил библию в карман как раз в ту минуту, когда мы появились. В виде шутовского поздравления он похлопал негодяя жениха по плечу.

— Они обвенчаны! — мог лишь выговорить я.

— Вперед! —закричал наш проводник и помчался через лужайку, а Холмс и я за ним.

Когда мы приблизились, молодая дама, боясь упасть, судорожно схватилась за дерево. Уильямсон, бывший священник, поклонился нам с издевательской вежливостью, а негодяй Вудли важно выступил вперед. Он хохотал в восторге от своей проделки.

— Сними бороду, Боб, — сказал он, — я тебя сразу узнал. Ты и твои друзья примчались как раз вовремя, для того, чтобы я мог представить вам миссис Вудли.

Ответ нашего спутника был неожиданным. Он сорвал с себя бороду — она действительно была приставной — и с яростью отшвырнул ее прочь. Оказалось, что у него продолговатое, нездорового цвета, чисто выбритое лицо.

— Да, я Боб Каррутерс, — сказал он, прицелившись из пистолета в Вудли, который наступал на него, угрожающе размахивая хлыстом. — И я сделаю все, чтобы смыть оскорбление, нанесенное этой девушке, даже если меня за это повесят. Я сказал тебе, негодяй, что с тобой будет, если ты не оставишь ее в покое, и, клянусь господом богом, я сдержу свое слово!

— Но ты опоздал, голубчик. Она моя жена!

— Не жена, а вдова!

Раздался выстрел, и я увидел, как на жилете Вудли вдруг

267


выступило и расплылось кровавое пятно. Он завертелся на месте и рухнул навзничь; смертельная бледность вдруг покрыла пятнами его отвратительное, кирпичного цвета лицо. Старый Уиль-ямсон, так и не снявший сутаны, разразился при этом такими ругательствами, каких я никогда еще не слышал, и тоже выхватил револьвер, но Холмс опередил его, направив на него дуло своего оружия.

— Довольно, — резко сказал мой друг. — Бросьте револьвер! Уотсон, подберите его. Так, приставьте к его голове. Благодарю вас. А вы, Каррутерс, дайте ваш револьвер мне. Хватит кровопролития. Давайте, давайте его сюда!

— Кто вы такой?

— Шерлок Холмс.

— He может быть!

— Я вижу, вам известно мое имя. Тем лучше. Я буду представлять официальную полицию впредь до ее прибытия. Эй вы, послушайте! — закричал он испуганному конюху, который появился на краю лужайки, под деревьями. — Подите сюда. Возьмите вот эту записку и гоните вовсю в Фарнем. — Он написал несколько слов на листке своего блокнота. — Отдайте это начальнику полицейского участка. А пока вместо него я.

Могучий ум Холмса и его воля теперь управляли этой трагической сценой, все остальные участники лишь подчинялись ему. Уильямсон и Каррутерс отнесли раненого Вудли в дом, в то время как я предложил руку испуганной девушке. Раненого положили на кровать, и по просьбе Холмса я осмотрел его. Я нашел Холмса в увешанной старинными гобеленами столовой, двое арестованных сидели- против него.

— Он будет жить, — сказал я.

— Что? — вскочил на ноги Каррутерс. — Я пойду наверх и прикончу его. Не хотите ли вы сказать, что эта девушка, этот ангел будет на всю жизнь прикована к этому чудовищу Джеку Вудли?

— На этот счет можете не беспокоиться, — сказал Холмс. — Есть по крайней мере две причины, в силу которых она ни в коем случае не будет его женой. Прежде всего мы поставим вопрос о том, имел ли мистер Уильямсон право венчать.

— Я принял сан, — сказал старый негодяй.

— Которого вас потом лишили.

— Священник останется священником всегда.

— Сомневаюсь. А как насчет разрешения на заключение брака?

— Оно у меня в кармане.

В таком случае вы достали его мошенническим образом. Как бы то ни было, венчание по принуждению — это не венчание, а серьезное преступление, в чем вы скоро убедитесь. Думаю, что у вас будет по меньшей мере десять лет, чтобы обдумать это хорошенько. Что касается вас, Каррутерс, то, право, лучше бы вы не вынимали из кармана этот злосчастный пистолет!

268


Теперь я вижу, что вы правы, мистер Холмс. Но поймите: я люблю эту девушку, и я впервые узнал, что значит любить. Какие я предпринимал предосторожности, чтобы уберечь ее! И вдруг все пошло прахом, и она оказалась во власти самого Свирепого негодяя в Южной Африке, имя которого наводит ужас на всех от Кимберли до Иоганнесбурга. Поверите ли, мистер Холмс? С тех пор, как эта девушка стала у меня работать, я ни разу не отпустил ее домой одну, потому что знал о сборищах этих негодяев. Я каждый раз садился на велосипед и сопровождал ее. Конечно, я держался на почтительном расстоянии и, кроме того, надевал поддельную бороду, чтобы она не узнала меня. Мисс Смит так независима и горда, она ни за что не осталась бы работать у меня, если бы узнала, что я всюду сопровождаю ее.

— Почему же вы не сказали ей об опасности?

— Потому что и в этом случае она бы покинула меня. Я просто не мог этого сделать. Хотя она и не любила меня, для меня было счастьем видеть ее в доме, слышать звук ее голоса.

— Вот что, — сказал я, — вы называете это любовью, мистер Каррутерс, а по-моему, это называется эгоизмом.

— Может быть, вы и правы. Но разве любовь и эгоизм не сопутствуют друг другу? Словом, я не мог допустить и мысли, что она покинет меня. Кроме того, планы этих бандитов таковы, что ей необходима была защита. Потом пришла телеграмма, и я понял, что теперь они начнут действовать.

— Какая телеграмма? Каррутерс вытащил ее из кармана.

— Вот она, — сказал он.

Содержание телеграммы было простым и коротким: «Старик умер».

— Хм! — сказал Холмс. — Мне кажется, я вижу всю цепь событий и понимаю, почему телеграмма сыграла роковую роль. Но раз уж мы все равно сидим и ждем, может быть, вы расскажете нам, что знаете.

Тут старый негодяй в сутане разразился бранью.

— Клянусь всем святым, — заорал он, — если ты донесешь на нас, Боб Каррутерс, то я сделаю с тобой то, что ты сделал с Джеком Вудли! Насчет девчонки можешь приходить в телячий восторг сколько душе угодно, это твое дело. Но если ты продашь своих друзей этому фараону в штатском, будешь последней собакой, ясно?

— Вашему преосвященству незачем так волноваться, — сказал Холмс, закуривая. — Дело и так совершенно ясно, и если я интересуюсь некоторыми деталями, то лишь из чистой любознательности. Впрочем, если не хотите рассказывать, то давайте расскажу я, и тогда вы увидите, как мало вы можете скрыть. Прежде всего, вы трое — то есть вы, Уильямсон, вы, Каррутерс, и Вудли — приехали из Южной Африки в надежде на...

269


— Ложь номер один! — закричал священник. — Я увидел их в первый раз два месяца назад и никогда не был в Африке. Скушайте на здоровье, дорогой мистер Не-суйте-нос-в-чужие-дела!

— Да, мы познакомились только два месяца назад, — сказал Каррутерс.

Хорошо, значит, вы двое приехали из Африки; Его преосвященство — продукт отечественного производства. В Южной Африке вы были знакомы с Ральфом Смитом. У вас были основания предполагать, что он не протянет долго. Вы разузнали, что наследство его должна получить племянница. Ну как, все правильно?

Каррутерс кивнул, а Уильямсон опять разразился проклятиями.

— Девушка была ближайшей родственницей, и вы знали, что дядя не оставил завещания.

— Он не умел ни читать, ни писать, — сказал Каррутерс.

— Итак, вы приехали сюда вдвоем и разыскали девушку. Вы решили, что один из вас женится на ней, а другой получит свою долю добычи. Роль мужа должен был сыграть Вудли. Почему?

— Мы разыграли это в карты еще на пароходе. Он выиграл.

— Понимаю. Вы пригласили девушку к себе в качестве гувернантки, чтобы Вудли мог ухаживать за ней. Но она быстро раскусила этого пьяного негодяя и наотрез отказалась знать его. А тут вы полюбили девушку, и уже поэтому вся затея должна была провалиться. Мысль о том, что она будет принадлежать этому негодяю, была теперь невыносима для вас.

— Невыносима, клянусь небом, невыносима!

— Между вами произошла ссора. Вудли, разъяренный, покинул ваш дом и принялся осуществлять свой собственный план.

— Сдается мне, Уильямсон, что нам нечего сообщить этому джентльмену! — Каррутерс горько рассмеялся. — Да, мы поссорились. Он ударил меня, и я упал. Теперь, во всяком случае, я с ним расквитался за это. Потом он исчез. Познакомился с этим святым отцом. Я узнал, что они поселились в том доме у дороги. Я чувствовал, они замышляют что-то недоброе, и не спускал с нее глаз. Иногда я заходил к ним, чтобы разузнать их планы. Позавчера Вудли зашел ко мне с телеграммой, извещавшей, что Ральф Смит умер. Он спросил меня, намерен ли я участвовать в сделке. Я сказал, что нет. Он тогда спросил, согласен ли я жениться на ней и отдать ему долю наследства. Я сказал, что согласен, но она этого не желает. Тогда он заявил: «Выдадим ее за тебя замуж, а через неделю или две настроение у нее переменится». Я сказал, что не хочу ничего делать силой. Он стал ругаться, как последний негодяй, хотя, впрочем, он и есть

270


последний негодяй. Заявил, что так или иначе он своего добьется, и ушел. В эту субботу она уезжала от меня. Я достал коляску, чтобы садовник отвез ее на станцию, но все равно меня одолело беспокойство, и я поехал за ней на велосипеде. Но она уже отъехала довольно далеко, и когда я догнал коляску, было уже поздно. Я это понял, когда в коляске вместо нее увидел вас.

Холмс встал и бросил окурок в камин. - Я оказался таким тупицей, Уотсон! — сказал он. — Вы ведь мне сказали, что велосипедист поправлял галстук, — помните, когда он шел по дорожке к дому. Одного этого было достаточно, чтобы распутать всю эту историю. Так или иначе, мы можем поздравить себя с весьма любопытным, можно сказать, единственным в своем роде делом. Я вижу, что трое полицейских идут по дорожке к дому, и я рад, что молодой конюх бодро поспевает за ними. Таким образом, весьма возможно, что ни он, ни наш весьма интересный жених не окажутся жертвами сегодняшних приключений. Я думаю, Уотсон, вы должны сейчас обратить свое профессиональное внимание на мисс Смит. Если же она оправилась, то мы с удовольствием проводим ее домой к матери. Если же она еще не совсем пришла в себя, скажите ей, что мы собираемся послать телеграмму молодому электрику в Мидленд. Это будет лучшим лекарством. Что касается вас, Каррутерс, то полагаю, вы вполне заслужили прощение за ваше прежнее участие в этом заговоре. Вот, сэр, моя карточка, и если мои показания могут помочь вам во время суда, я к вашим услугам.

Читатель, возможно, заметил, что для меня часто бывает трудно завершить должным образом мои очерки и сообщить те заключительные подробности, которые могут его интересовать, — такой напряженной и бурной была наша с Холмсом деятельность. Каждое дело являлось как бы преддверием следующего, и как только очередная пьеса кончалась, ее действующие лица выпадали из нашего поля зрения, ибо мы были слишком заняты, чтобы интересоваться их судьбой. Однако в моих черновиках есть коротенькая приписка, относящаяся к данному делу. В ней сказано, что мисс Вайолет Смит действительно унаследовала большое состояние и сейчас она замужем за Сирилом Мортоном, старшим партнером фирмы «Мортон и Кеннеди», известных инженеров-электриков из Вестминстера. Уильямсон и Вудли предстали перед судом по обвинению в том, что насильно увезли мисс Смит и насильно произвели обряд венчания: Уильямсон был приговорен к семи годам, Вудли — к десяти. О судьбе Карру-терса в приписке ничего не сказано, но я уверен, что к его выстрелу из револьвера суд отнесся с большим снисхождением, поскольку Вудли имел репутацию опасного негодяя, и несколько месяцев заключения вполне удовлетворили правосудие.

271


УБИЙСТВО В ЭББИ-ГРЭЙНДЖ

В холодное, морозное утро зимы 1897 года я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Это был Холмс. Свеча в его руке озаряла взволнованное лицо моего друга, и я сразу же понял: случилось что-то неладное.

— Вставайте, Уотсон, вставайте! — говорил он. — Игра началась! Ни слова! Одевайтесь, и едем!

Через десять минут мы оба сидели в кэбе и мчались с грохотом по тихим улицам к вокзалу Чаринг-Кросс. Едва забрезжил робкий зимний рассвет, и в молочном лондонском тумане смутно виднелись редкие фигуры спешивших на работу мастеровых. Холмс, укутавшись в свое теплое пальто, молчал, и я последовал его примеру, потому что было очень холодно, а мы оба выехали натощак. И только выпив на вокзале горячего чаю и усевшись в кентский поезд, мы настолько оттаяли, что он мог говорить, а я слушать. Холмс вынул из кармана записку и прочитал ее вслух:

«Эбби-Грэйндж, Маршем, Кент, 3.30 утра

Мой дорогой м-р Холмс! Буду очень рад, если вы немедленно окажете мне содействие в деле, которое обещает быть весьма замечательным. Это нечто вполне в вашем вкусе. Леди придется выпустить, все остальное постараюсь сохранить в первоначальном виде. Но, прошу вас, не теряйте ни минуты, потому что трудно будет оставить здесь сэра Юстеса.

Преданный вам Стэнли Хопкинс».

— Хопкинс вызывал меня семь раз, и во всех случаях его приглашение оправдывалось, — сказал Холмс. — Если не ошибаюсь, все эти дела вошли в вашу коллекцию, а я должен признать, Уотсон, что у вас есть умение отбирать самое интересное. Это в значительной степени искупает то, что мне так не нравится в ваших сочинениях. Ваша несчастная привычка подходить ко всему с точки зрения писателя, а не ученого погубила многое, что могло стать классическим образцом научного расследования. Вы только слегка касаетесь самой тонкой и деликатной части моей работы, останавливаясь на сенсационных деталях, которые могут увлечь читателя, но ничему не научат.

— А почему бы вам самому не писать эти рассказы? — сказал я с некоторой запальчивостью.

— И буду писать, мой дорогой Уотсон, непременно буду. Сейчас, как видите, я изрядно занят, а на склоне лет я собираюсь написать руководство, в котором сосредоточится все искусство

272


раскрытия преступлений. Хопкинс, по-моему, нас вызвал сегодня по поводу убийства.

Вы думаете, стало быть, что этот сэр Юстес мертв?

— Да. По записке видно, что Хопкинс сильно взволнован, а он не тот человек, которого легко взволновать. Да, я думаю, что это убийство и тело оставлено, чтобы мы могли его осмотреть. Из-за обыкновенного самоубийства Хопкинс не послал бы за мной. Слова «леди придется выпустить» означают, вероятно, что, пока разыгрывалась трагедия, она была где-то заперта. Мы переносимся в высший свет, Уотсон: дорогая, хрустящая бумага, монограмма «Ю. В.», герб, пышный титул. Полагаю, что наш друг Хопкинс оправдает свою репутацию и сегодня утром мы не будем скучать. Преступление было совершено до полуночи.

— Из чего вы это могли заключить?

— Из расписания поездов и из подсчета времени. Надо было вызвать местную полицию, она снеслась со Скотленд-Ярдом. Хопкинс должен был туда приехать и, в свою очередь, послать за мной. Этого хватает как раз на целую ночь. Впрочем, вот уже и Чизилхерст, и скоро все наши сомнения разъяснятся.

Проехав несколько миль по узким деревенским дорогам, мы добрались до ворот парка, которые распахнул перед нами старый привратник; его мрачное лицо говорило о недавно пережитом большом потрясении. Через великолепный парк между двумя рядами старых вязов шла аллея, заканчиваясь у невысокого, вытянутого в длину дома с колоннами в стиле Палладио по фасаду. Центральная часть здания была, несомненно, очень древней постройки и вся увита плющом; но большие широкие окна говорили о том, что ее коснулись современные усовершенствования, а одно крыло было по всем признакам совсем новое. У входа в открытых дверях мы увидели стройную молодую фигуру инспектора Стэнли Хопкинса и его возбужденное, встревоженное лицо.

— Я очень рад, что вы приехали, мистер Холмс. И вы тоже, доктор Уотсон. Но, право, если бы я мог начать все сначала, я бы не стал беспокоить вас. Как только леди пришла в себя, она дала такие ясные показания, что теперь уже дело за немногим. Помните луишемскую банду взломщиков?

— Троих Рэндаллов?

Именно. Отец и два сына. Это их работа. У меня нет сомнений на этот счет. Две недели назад они поработали в Сайденхэме, их там видели, и у нас теперь есть описание их наружности. Какая дерзость! Двух недель не прошло — и вот вам новое преступление. И в одном районе. Но это они, никакого сомнения, они. На этот раз от виселицы им не уйти.

— Сэр Юстес, значит, мертв?

— Да. Они проломили ему голову кочергой от его же собственного камина.

— Сэр Юстес Брэкенстолл, как сообщил нам кучер?

— Да, он. Один из самых богатых людей в Кенте. Леди Брэкенстолл сейчас в гостиной. Бедная, что ей пришлось пере-

273


жить! Она была почти мертва, когда я впервые увидел ее. Вам лучше всего, я думаю, пойти к ней и послушать рассказ из ее собственных уст. Потом мы вместе осмотрим столовую.

Леди Брэкенстолл оказалась женщиной необыкновенной. Редко приходилось мне видеть такую изящную фигуру, такие женственные манеры и такое прекрасное лицо. Она была блондинка с золотистыми волосами, голубыми глазами и, должно быть, восхитительным цветом лица, которое от недавних переживаний было сейчас очень бледно и измучено. На ее долю выпали не только моральные страдания, но и физические: над одним глазом у нее набух большой багровый кровоподтек, который ее горничная — высокая строгая женщина — усердно смачивала водой с уксусом. Леди лежала на кушетке в полном изнеможении, но ее быстрый, внимательный взгляд, брошенный на нас, когда мы вошли в комнату, и настороженное выражение прекрасного лица показали, что страшное испытание не повлияло ни на ее разум, ни на самообладание. На ней был свободный, голубой с серебром халат, но здесь же, на кушетке, позади нее, лежало черное, отделанное блестками нарядное платье.

— Я уже рассказала вам все, что произошло, мистер Хопкинс, — сказала она устало. — Не могли бы вы повторить мой рассказ? Впрочем, если вы считаете, что это необходимо, я расскажу сама. Они уже были в столовой?

— Я считал, что сначала им надо выслушать ваш рассказ.

— Я вздохну свободно, только когда с этим ужасом будет покончено. Мне страшно подумать, что он все еще лежит там.

Она вздрогнула и на секунду закрыла лицо руками. Широкие рукава ее халата упали, обнажив руки до локтя.

— У вас есть еще ушибы, мадам? Что это? — воскликнул Холмс. Два ярко-красных пятна проступали на белой, гладкой коже руки. Она поспешила прикрыть их.

— Это ничего. Это не имеет отношения к страшным событиям минувшей ночи. Если вы и ваш друг присядете, я расскажу вам все, что знаю.

— Я жена сэра Юстеса Брэкенстолла. Мы поженились около года тому назад. Думаю, не к чему скрывать, что наш брак был не из счастливых. Так скажут вам, надо думать, все наши соседи, даже если бы я и попыталась это отрицать. Возможно, что вина отчасти моя. Я выросла в более свободной, не скованной такими условностями обстановке Южной Австралии, и эта английская жизнь с ее строгими приличиями и чопорностью мне не по душе. Но главное в том — и это знают все, — что сэр Юстес сильно пил. Нелегко было, даже час провести с таким человеком. Вообразите, что значит для чуткой и пылкой молодой женщины быть с ним вместе и днем и ночью! Это святотатство, это преступление, это подлость — считать, что такой брак нерушим. Я убеждена, что эти ваши чудовищные законы навлекут проклятие на вашу страну. Небо не позволит, чтобы несправедливость торжествовала вечно.

274


Она на минуту привстала, щеки у нее вспыхнули, глаза заблестели. Багровый кровоподтек показался мне еще страшнее. Сильная и нежная рука ее суровой горничной опустила ее голову на подушку, и неистовая вспышка гнева разрешилась бурными рыданиями.

Наконец она заговорила опять.

— Я расскажу вам теперь о минувшей ночи. Вы уже, возможно, заметили, что все наши слуги спят в новом крыле. В центральной части дома жилые комнаты, за. ними кухня и наша спальня наверху. Горничная моя Тереза спит над моей комнатой. Больше здесь нет никого, и ни один звук не доносится до тех, кто живет в пристройке. Судя по тому, как вели себя грабители, это им было известно.

Сэр Юстес удалился к себе около половины одиннадцатого. Слуги уже легли спать. Не легла только моя горничная, она ждала у себя наверху, когда я позову ее. Я сидела в этой комнате и читала. В двенадцатом часу, перед тем как подняться наверх, я пошла посмотреть, все ли в порядке. Это моя обязанность, потому что, как я уже объяснила вам, на сэра Юстеса не всегда можно было положиться. Я зашла в кухню, в буфетную к дворецкому, в оружейную, в бильярдную, в гостиную и наконец в столовую. Когда я подошла к дверям, задернутым плотными портьерами, я вдруг почувствовала сквозняк и поняла, что дверь открыта настежь. Я отдернула портьеру и оказалась лицом к лицу с пожилым широкоплечим мужчиной, который только что вошел в комнату. Дверь, большая, стеклянная, так называемое французское окно, выходит на лужайку перед домом. У меня в руке была зажженная свеча, и я увидела за этим мужчиной еще двоих, которые как раз входили в дом. Я отступила, но мужчина набросился на меня, схватил сперва за руку, потом за горло. Я хотела крикнуть, но он кулаком нанес мне страшный удар по голове и свалил наземь. Вероятно, я потеряла сознание, потому что, когда через несколько минут я пришла в себя, оказалось, что они оторвали от звонка веревку и крепко привязали меня к дубовому креслу, которое стоит во главе обеденного стола. Я не могла ни крикнуть, ни шевельнуться — так крепко я была привязана, и рот у меня был завязан платком. В эту минуту в комнату вошел мой несчастный супруг. Он, должно быть, услышал какой-то подозрительный шум и ожидал увидеть нечто подобное тому, что представилось его глазам. Он был в ночной сорочке и брюках, но в руке держал свою любимую дубинку. Он бросился к одному из грабителей, но тот, которого я увидела первым, схватил кочергу из-за каминной решетки и ударил его со страшной силой по голове. Мой муж упал, даже не вскрикнув. Он был мертв. Сознание опять покинуло меня, но через несколько минут я очнулась. Открыв глаза, я увидела, что воры взяли из буфета все серебро и достали оттуда же бутылку с вином. У каждого в руке был бокал. Я уже говорила вам, что один из них был постарше, с бородой, два других — молодые парни. Возможно, это

275


был отец с сыновьями. Поговорив шепотом о чем-то, они приблизились ко мне проверить, крепко ли я привязана. Потом они ушли, затворив за собой дверь. Мне удалось освободить рот только через четверть часа. Я закричала, крики услыхала горничная и сбежала вниз. Проснулись и другие слуги, и мы послали за полицией. Полиция немедленно связалась с Лондоном. Вот все, что я могу сказать вам, джентльмены, и надеюсь, что мне не придется еще раз повторять эту столь горестную для меня историю.

— Вы хотели бы что-то спросить, мистер Холмс? — сказал Хопкинс.

— Нет, я не хочу больше испытывать терпение леди Брэкенстолл и злоупотреблять ее временем, — сказал Холмс. — Но прежде чем пойти осматривать столовую, я был бы рад послушать ваш рассказ, — обратился он к горничной.

— Я видела этих людей еще до того, как они вошли в дом, — сказала она. — Я сидела у окна своей комнаты и вдруг увидела у сторожки привратника трех мужчин. Ночь-то была лунная. Но ничего плохого я тогда не подумала. А через час я услышала стоны моей хозяйки, бросилась вниз и нашла ее, голубушку, привязанной в этом кресле, точь-в-точь как она вам рассказывала. Хозяин лежал на полу, а по всей комнате брызги его мозгов и крови. И даже у нее на платье. От этого кто угодно в обморок упадет. Но она всегда была мужественной, мисс Мэри Фрейзер из Аделаиды. И она ни капельки не изменилась, став леди Брэкенстолл из Эбби-Грэйндж. Вы очень долго расспрашивали ее, джентльмены. Видите, как она устала. Старая верная Тереза отведет ее в спальню. Ей надо отдохнуть.

Эта худая, суровая женщина с материнской нежностью обняла за талию свою хозяйку и увела ее из комнаты.

— Она прожила с ней всю жизнь, — сказал Хопкинс. — Нянчила ее, когда та была маленькой. Полтора года назад они покинули Австралию и вместе приехали в Англию. Ее зовут Тереза Райт, и таких слуг вы теперь не найдете. Вот так, мистер Холмс!

Выразительное лицо Холмса стало безучастным. Я знал, для него вместе с тайной исчезает и вся привлекательность дела. Правда, оставалось еще найти и арестовать преступников. Но дело было такое заурядное, что Холмсу не стоило тратить время. Он чувствовал примерно то же, что чувствует крупный специалист, светило в медицинском мире, когда его приглашают к постели ребенка лечить корь. Но, войдя в столовую и воочию увидев картину преступления, Холмс оживился и снова почувствовал интерес к этому делу.

Столовая была большой высокой комнатой с потолком из резного дуба, с дубовыми панелями и отличным собранием оленьих рогов и старого оружия на стенах. Напротив входа в дальнем конце комнаты находилась та самая стеклянная дверь, о которой говорила леди Брэкенстолл. Справа три окна, наполнявшие комнату холодным светом зимнего солнца. По левую сторону зияла пасть большого, глубокого камина под массивной дубовой полкой.

276


У камина стояло тяжелое дубовое кресло с подлокотниками и резьбой внизу спинки. Сквозь отверстия резьбы был продет красный шнур, концы которого были привязаны к нижней перекладине. Когда леди освободили от пут, шнур соскочил, но узлы так и остались неразвязаны.

Эти детали мы заметили позже, потому что теперь все наше внимание было приковано к телу, распростертому на тигровой шкуре перед камином.

Это был высокий, хорошо сложенный мужчина лет сорока. Он лежал на спине, с запрокинутым лицом и торчащей вверх короткой черной бородкой, скаля в усмешке белые зубы. Над головой были занесены стиснутые кулаки, а поверх рук лежала накрест его тяжелая дубинка. Его красивое, смуглое, орлиное лицо исказила гримаса мстительной ненависти и неистовой злобы. Он, видимо, был уже в постели, когда поднялась тревога, потому что на нем была щегольская, вышитая ночная сорочка, а из брюк торчали босые ноги. Голова была размозжена, и все в комнате говорило о дикой жестокости, с которой был нанесен удар. Рядом с ним валялась тяжелая кочерга, согнувшаяся от удара в дугу. Холмс внимательно осмотрел кочергу и нанесенную ею рану на голове.

— Видимо, этот старший Рэндалл — могучий мужчина, — заметил он.

— Да, — сказал Хопкинс. — У меня есть о нем кое-какие данные. Опасный преступник.

— Вам будет нетрудно его взять.

Конечно. Мы давно за ним следим. Ходили слухи, что он подался в Америку. А он, оказывается, здесь. Ну теперь ему от нас не уйти. Мы уже сообщили его приметы во все морские порты, и еще до вечера будет объявлена денежная премия за поимку. Я одного не могу понять: как они решились на такое отчаянное дело, зная, что леди опишет их нам, а мы по описанию непременно их опознаем.

— В самом деле, почему им было не прикончить и леди Брэ-кенстолл?

Наверное, думали, — высказал я предположение, — что она не скоро придет в себя.

— Возможно. Они видели, что она без сознания, вот и пощадили ее. А что вы можете рассказать, Хопкинс, об этом несчастном? Я как будто слышал о нем что-то не очень лестное.

— Трезвым он был неплохой человек. Но когда напивался, становился настоящим чудовищем. Точно сам дьявол вселялся в него. В такие минуты он бывал способен на все. Несмотря на титул и на богатство, он уже дважды чуть не попал к нам. Как-то облил керосином собаку и поджег ее, а собака принадлежала самой леди. Скандал едва замяли. В другой раз он бросил в горничную графин. В эту самую Терезу Райт. И с этим делом сколько было хлопот! Вообще говоря, только это между нами, без него в доме станет легче дышать. Что вы делаете, Холмс?

277


Холмс опустился на колени и с величайшим вниманием рассматривал узлы на красном шнуре, которым леди привязали к креслу. Затем он так же тщательно осмотрел оборванный конец шнура, который был сильно обтрепан.

— Когда за этот шнур дернули, то в кухне, надо думать, громко зазвонил звонок, — заметил он.

— Да, но услышать его никто не мог. Кухня — направо, в. противоположной стороне здания.

— Откуда грабитель мог знать, что звонка не услышат? Как он решился столь неосмотрительно дернуть шнур?

Верно, мистер Холмс, верно. Вы задаете тот же самый вопрос, который и я много раз задавал себе. Нет никакого сомнения, что грабители должны были хорошо знать и самый дом и его порядки. Прежде всего они должны были знать, что все слуги в этот сравнительно ранний час уже в постели и что ни один из них не услышит звонка. Стало быть, кто-то из слуг был их союзником. Это очевидно. Но в доме восемь слуг, и у всех отличные рекомендации.

— При прочих равных условиях, — сказал Холмс, — можно было бы заподозрить служанку, в которую хозяин бросил графин. Но это означало бы предательство по отношению к хозяйке, а Тереза Райт безгранично предана ей. Но это — второстепенное обстоятельство. Арестовав Рэндалла, вы без особого труда установите и его сообщников. Рассказ леди полностью подтверждается — если требуются подтверждения — всем тем, что мы здесь видим.

Он подошел к стеклянной двери и отворил ее.

— Никаких следов, да их и не может быть: земля твердая, как железо. Между прочим, свечи на камине горели ночью.

— Да. Именно эти свечи и свеча в спальне леди послужили грабителям ориентиром.

— Что грабители унесли?

— Совсем немного. Только полдюжины серебряных приборов из буфета. Леди Брэкенстолл думает, что, убив сэра Юстеса, они испугались и не стали дочиста грабить дом, как было наверняка задумано.

— Пожалуй, что так. Странно только, что у них хватило духу задержаться и выпить вина.

— Нервы, видно, хотели успокоить.

— Пожалуй. К этим бокалам никто не притрагивался сегодня?

— Никто, и бутылка как стояла, так и стоит на буфете.

— Сейчас посмотрим. А это что такое?

Три бокала стояли в ряд, все со следами вина. В одном на дне темнел осадок, какой дает старое выдержанное вино. Тут же стояла бутылка, наполненная на две трети, а рядом лежала длинная, вся пропитанная вином пробка. Эта пробка и пыль на бутылке говорили о том, что убийцы лакомились не простым вином.

Холмс вдруг на глазах переменился. Куда девалась его апа-

278


тия! Взгляд стал живым и внимательным. Он взял в руки пробку и стал ее рассматривать.

— Как они вытащили ее? — спросил он.

Хопкинс кивнул на выдвинутый наполовину ящик буфета. В нем лежало несколько столовых скатертей и большой пробочник.

— Леди Брэкенстолл упоминала про этот пробочник?

Нет. Но ведь она была без сознания, когда они открывали бутылку.

— Да, действительно. Между прочим, бутылку открывали штопором из складного ножа с набором инструментов. Он был длиной не более полутора дюймов. Если присмотреться к головке пробки, то видно, что штопор ввинчивался трижды, прежде чем пробка была извлечена. И штопор ни разу не прошел насквозь. Этот длинный пробочник насквозь бы пробуравил пробку и вытащил ее с первого раза. Когда вы поймаете этого субъекта, непременно поищите у него складной перочинный нож с многочисленными инструментами.

— Великолепно! — воскликнул Хопкинс.

— Но эти бокалы, признаюсь, ставят меня в тупик. Леди Брэкенстолл в самом деле видела, как все трое пили вино?

— Да, видела.

— Ну, тогда не о чем говорить! А все-таки вы должны признать, Хопкинс, что эти бокалы весьма примечательны. Что? Вы ничего не замечаете? Ну, хорошо, пусть. Возможно, что когда человек развил в себе некоторые способности, вроде моих, и углубленно занимался наукой дедукции, он склонен искать сложные объяснения там, где очевидно напрашиваются более простые. Эти бокалы, вероятно, ничего не значат. Всего хорошего, Хопкинс. Не вижу, чем я могу быть полезен вам. Дело как будто ясное. Сообщите мне, когда Рэндалл будет арестован, и вообще о всех дальнейших событиях. Надеюсь, что скоро смогу поздравить вас с успешным завершением дела. Идемте, Уотсон. Думаю, что дома мы с большей пользой проведем время.

На обратном пути я по лицу Холмса видел, что ему не дает покоя какое-то наблюдение. То и дело усилием воли он отгонял от себя впечатление какой-то несообразности и старался вести разговор так, будто все для него ясно. Но сомнения снова и снова одолевали его. Нахмуренные брови, невидящие глаза говорили о том, что его мысли опять устремились к той большой столовой в Эбби-Грэйндж, где разыгралась эта полночная трагедия. И в конце концов на какой-то пригородной станции, когда поезд уже тронулся, Холмс, побежденный сомнениями, выскочил на платформу и потянул меня за собой.

— Извините меня, дорогой друг, — сказал он, когда задние вагоны нашего поезда скрылись за поворотом, — мне совестно делать вас жертвой своей прихоти, как оно может показаться. Но, клянусь жизнью, я просто не могу оставить дело в таком положении. Мой опыт, моя интуиция восстают против этого. Все непра-

279


вильно, готов поклясться, что все неправильно. А между тем рассказ леди точен и ясен, в показаниях горничной нет никаких противоречий, все подробности сходятся. Что я могу противопоставить этому? Три пустых бокала, вот и все. Но если бы я подошел к делу без предвзятого мнения, если бы стал расследовать его с той тщательностью, которой требует дело de novo, если бы не было готовой версии, которая сразу увела нас в сторону, — неужели я не нашел бы ничего более определенного, чем эти бокалы? Конечно, нашел бы. Садитесь на эту скамью, Уотсон, подождем чизелхерстский поезд. А пока послушайте мои рассуждения. Только прошу вас — это очень важно, — пусть показания хозяйки и горничной не будут для вас непреложной истиной. Личное обаяние леди Брэкенстолл не должно мешать нашим выводам.

В ее рассказе, если к нему отнестись беспристрастно, несомненно, есть подозрительные детали. Эти взломщики совершили дерзкий налет в Сайденхэме всего две недели назад. В газетах сообщались о них кое-какие сведения, давались их приметы. И если кто решил сочинить версию об ограблении, мог бы воспользоваться этим. Подумайте, разве взломщики, только что совершившие удачный налет, пойдут на новое опасное дело, вместо того чтобы мирно радоваться удаче где-нибудь в недосягаемом месте? Далее, разве принято у грабителей действовать в столь ранний час или бить женщину, чтобы она молчала, хотя это самый верный способ заставить ее закричать? Не будут они и убивать человека, если их достаточно, чтобы справиться с ним без кровопролития. Не упустят они добычи и не ограничатся пустяками, если добыча сама идет в руки. Оставить бутылку вина недопитой тоже не в правилах этих людей. Не удивляют ли вас все эти несообразности, Уотсон?

— Все вместе они производят впечатление, хотя каждая в отдельности не такая уж невозможная вещь. Самое странное в этом деле, мне кажется, то, что леди привязали к креслу.

— Мне это не кажется странным, Уотсон. Они должны были или убить ее, или сделать так, чтобы она не подняла тревоги сразу же после их ухода. Но все равно, Уотсон, разве я не убедил вас, что в рассказе леди Брэкенстолл не все заслуживает доверия? Но хуже всего эти бокалы.

— Что вам дались эти бокалы?

— Вы можете представить себе их?

— Могу.

— Леди Брэкенстолл говорит, что из них пили трое. Не вызывает это у вас сомнения?

— Нет. Ведь вино осталось в каждом бокале.

Но почему-то в одном есть осадок, а в других нет... Вы, наверное, это заметили? Как вы можете объяснить это?

— Бокал, в котором осадок, был, наверное, налит последним? Ничего подобного. Бутылка была полная, осадок в ней на дне, так что в третьем бокале вино должно быть точно такое, как и в первых двух. Возможны только два объяснения. Первое: после

280


того как наполнили второй бокал, бутылку сильно взболтали, так что весь отстой оказался в третьем бокале. Но это маловероятно. Да, да, я уверен, что я прав.

— Как же вы объясняете этот осадок?

— Я думаю, что пили только из двух бокалов, а в третий слили подонки, поэтому в одном бокале есть осадок, а в двух других нет. Да, именно так и было. Но тогда ночью в столовой было два человека, а не три, и дело сразу из весьма заурядного превращается в нечто в высшей степени интересное. Выходит, что леди Брэкенстолл и ее горничная сознательно нам лгали, что нельзя верить ни одному их слову и что, видимо, у них были очень веские причины скрыть настоящего преступника. Так что нам придется восстановить обстоятельства дела самим, не рассчитывая на их помощь. Вот что нам предстоит сделать, Уотсон. А вот и чизелхер-стский поезд.

Наше возвращение очень удивило всех обитателей Эбби-Грэйндж. Узнав, что Стэнли Хопкинс уехал докладывать своему начальству, Шерлок Холмс завладел столовой, запер изнутри двери и два часа занимался самым подробным и тщательным изучением места преступления, чтобы на собранных фактах возвести блестящее здание неопровержимых выводов. Усевшись в углу, я, как прилежный студент на демонстрации опыта у профессора, не отрываясь, следил, как подвигается это замечательное исследование. Окно, портьеры, ковер, кресло, веревка — все было внимательно изучено и о каждом предмете сделано заключение. Тело несчастного баронета уже убрали, а все остальное оставалось на своих местах. К моему удивлению, Холмс влез на дубовую каминную полку. Высоко над его головой висел обрывок красного шнура, все еще привязанный к звонку. Холмс долго смотрел вверх, потом, чтобы приблизиться к шнуру, оперся коленом на карниз стены и протянул руку. До шнура оставалось всего несколько дюймов. Но тут его внимание привлек карниз. Осмотрев его, он, очень довольный, спрыгнул на пол.

— Все в порядке, Уотсон. Дело раскрыто. Это будет одно из самых замечательных дел в вашей коллекции. Однако, мой дорогой, до чего я был недогадлив — ведь я чуть было не совершил самой большой ошибки в моей жизни! Теперь остается восстановить только несколько недостающих звеньев. И вся цепь событий будет ясна.

— Вы уже знаете, кто эти люди?

— Этот человек, Уотсон, он был один! Один, но поистине грозная фигура. Силен, как лев, — вспомните удар, который погнул кочергу. Рост — шесть футов. Проворен, как белка. Очень ловкие пальцы. Умен и изобретателен. Ведь все это представление придумано им. Да, Уотсон, мы столкнулись с замечательной личностью. Но все-таки и он оставил следы. Этот шнур от звонка — ключ к решению всего дела.

— Не понимаю.

Послушайте, Уотсон: если бы вам понадобился этот шнур

281


и вы бы его с силой дернули, как, по-вашему, где бы он оборвался? Конечно, там, где он привязан к проволоке. Почему же он оборвался в нескольких дюймах ниже?

— Потому что он в этом месте протерся.

Вот именно. И оборванный конец действительно потерт. У этого человека хватило ума подделать потертость ножом. Но другой конец наверху целый. Отсюда не видно. Но если встать на каминную полку, в этом легко убедиться. Он очень чисто срезан, и никаких потертостей там нет. Теперь уже можно восстановить ход событий. Неизвестный не стал обрывать шнур, боясь поднять тревогу. Чтобы обрезать его, он влез на каминную полку, но этого ему показалось мало. Тогда он оперся коленом на карниз, оставив на его пыльной поверхности след, протянул руку и обрезал ножом шнур. Я не дотянулся трех дюймов до шнура. Из этого я заключаю, что он по крайней мере на три дюйма выше меня. А теперь взгляните на сиденье кресла. Что это?

— Кровь.

— Кровь, вне всякого сомнения. Это одно доказывает, что рассказ леди Брэкенстолл — вымысел от начала до конца. Если она сидела в этом кресле, когда совершалось преступление, откуда взялись на нем пятна крови? Нет, нет, ее посадили в кресло после того, как супруг ее был убит. Бьюсь об заклад, что и на черном платье леди есть такое же пятно. Это еще не Ватерлоо, Уотсон, но это уже Маренго. Начали с поражения, кончаем победой. А сейчас я хотел бы поговорить с этой няней Терезой. Но чтобы получить необходимые сведения, надо проявить большой такт.

Эта суровая австралийская няня оказалась очень интересной особой. Молчаливая, подозрительная, нелюбезная, она не скоро смягчилась, побежденная обходительностью Холмса и его добродушной готовностью выслушать все, что она скажет. Тереза и не пыталась скрыть свою ненависть к покойному хозяину.

— Да, сэр, это правда, что он бросил в меня графин. Он при мне выругал госпожу гадким словом, и я сказала ему, что будь здесь ее брат, он не посмел бы так говорить. Тогда он и швырнул в меня графин. Да пусть бы он каждый день бросался графинами, лишь бы не обижал мою славную птичку. Как он терзал ее! А она была очень горда и никогда не жаловалась. Она и мне рассказывала не все. Вы видели на ее руках ссадины? Она не говорила мне, откуда они. Но я-то знаю, что это он проткнул ей руку длинной шпилькой от шляпы. Сущий дьявол он был, а не человек — да простит меня бог, что я так говорю о мертвом. Когда мы встретили его в первый раз полтора года назад, он прикинулся таким ласковым, ну чисто мед! А теперь нам эти полтора года кажутся вечностью. Она, моя голубушка, только что приехала в Лондон. Первый раз оторвалась от дома. Он вскружил ей голову титулом, деньгами, обманчивым лондонским блеском. Если она и соверши ла ошибку, то заплатила за нее слишком дорогой ценой. В каком месяце мы с ним познакомились? Вскоре после того, как приехали.

282


Приехали мы в июне, познакомились в июле. А поженились они в январе, в прошлом году. Да, она сейчас в своей гостиной. Конечно, она поговорит с вами. Но не мучайте ее расспросами — ведь ей столько пришлось натерпеться.

Леди Брэкенстолл полулежала на той же кушетке, но вид у нее был гораздо лучше. Горничная вошла вместе с нами и сразу же стала менять примочку на лбу.

— Надеюсь, — сказала леди Брэкенстолл, — вы пришли не за тем, чтобы опять меня допрашивать.

Нет, — сказал Холмс очень мягко. — Я не причиню вам лишнего беспокойства. У меня есть одно желание — помочь вам, ибо я знаю, сколько вам пришлось выстрадать. Отнеситесь ко мне, как к другу, доверьтесь мне, и вы не раскаетесь.

— Что я должна сделать?

— Сказать мне всю правду.

— Мистер Холмс?!

— Нет, нет, леди Брэкенстолл, это бесполезно. Вы, возможно, слыхали обо мне когда-нибудь. Так вот, ставлю на карту свое имя и свою репутацию, что ваш рассказ — от первого слова до последнего — вымысел.

— Какая наглость! — воскликнула Тереза. — Вы хотите сказать, что моя госпожа солгала?

Холмс встал со стула.

— Итак, вам нечего мне сказать?

— Я все сказала.

— Подумайте еще раз, леди Брэкенстолл. Не лучше ли искренне рассказать все?

Сомнение появилось на ее прекрасном лице. И в ту же секунду оно снова стало непроницаемо, как маска. Видно, леди Брэкенстолл приняла какое-то решение.

— Я больнде ничего не знаю.

— Очень жаль. — Холмс пожал плечами и взял шляпу.

Не сказав больше ни слова, мы оба вышли из комнаты и покинули дом.

В парке был пруд. Мой друг направился к нему. Пруд весь замерз. Но в нем была полынья, оставленная для зимовавшего здесь одинокого лебедя.

Холмс взглянул на полынью, и мы пошли к сторожке привратника. Там Холмс написал короткую записку для Стэнли Хопкинса и оставил ее у привратника.

Попали мы в цель или промахнулись, но Хопкинс должен что-то знать. Иначе что он подумает о нашем повторном визите? — сказал Холмс. — Но во все подробности его еще рано посвящать. Теперь нашим местом действия будет пароходная контора линии Аделаида — Саутгемптон, которая находится, если память не изменяет мне, в конце Пэл-Мэл. Есть еще и вторая линия, связывающая Южную Австралию с Англией, но начнем сперва с более крупной.

Визитная карточка Холмса, посланная управляющему конто-

283


рой, оказала магическое действие. Очень скоро Холмс имел все интересующие его сведения.

В июне 1895 года только одно судно этой фирмы, «Рок оф Гибралтар», прибыло в отечественный порт. Это было самое большое и лучшее их судно. В списке пассажиров значилось имя мисс Фрейзер из Аделаиды и ее горничной. Сейчас этот пароход был на пути в Австралию, где-то к югу от Суэцкого канала. Команда та же, что и в 1895 году, за одним исключением. Старший помощник, мистер Джек Кроукер, назначен капитаном на судно «Бас Рок», которое выходит из Саутгемптона через два дня. Кроукер живет в Сайденхэме, но сегодня утром должен прийти за инструкциями. Его можно подождать.

Нет, мистер Холмс не хочет его видеть, но был бы рад взглянуть на его послужной список и узнать, что он за человек. Это была поистине блестящая карьера. Во всем флоте не было офицера, которого можно было бы сравнить с капитаном Кроукером. Что до его личных качеств, то на работе он исполнителен и точен, но вне службы иногда проявляется его необузданная, горячая натура. Человек вспыльчивый, даже безрассудный, он при всем том очень добр, честен и верен долгу.

Вот что узнал Холмс в пароходной конторе линии Аделаида -Саутгемптон. Оттуда мы отправились в Скотленд-Ярд. Но, подъехав к полицейскому управлению, Холмс не вышел из кэба, а продолжал сидеть, нахмурив брови и глубоко задумавшись. Очнувшись от размышлений, он приказал ехать на телеграф в Чаринг-Кросс, там отправил какую-то телеграмму. И только тогда мы вернулись на Бейкер-стрит.

— Нет, я не мог этого сделать, Уотсон, — сказал мне Холмс. — Если будет выписан ордер на арест, ничто на свете уже не, сможет спасти его. В первый или во второй раз за всю мою карьеру я чувствую, что, раскрыв преступника, я причиню больший вред, чем преступник своим преступлением. Я научился быть осторожным, и уж лучше я согрешу против законов Англии, чем против моей совести. Прежде чем начать действовать, нам надо разузнать еще кое-что.

Под вечер к нам пришел инспектор Стэнли Хопкинс. Дела у него шли не очень хорошо.

— Вы ясновидящий, мистер Холмс. Право, я иногда думаю, что вы наделены сверхъестественными способностями. В самом деле, каким чудом вы могли узнать, что украденное столовое серебро на дне пруда?

— А я этого не знал.

— Но вы посоветовали мне осмотреть пруд.

— И вы нашли серебро?

— Нашел.

— Очень рад, что помог вам.

Но вы не помогли мне! Вы только осложнили дело. Что это за взломщики, которые крадут серебро, а затем бросают его в ближайший пруд?

284


Что и говорить, довольно странные взломщики. Я исходил из той мысли, что если серебро похитили люди, которые взяли его для отвода глаз, то они, конечно, постараются как можно скорее избавиться от него.

— Но как вам могла прийти в голову эта мысль?

— Я просто допустил такую возможность. Когда грабители вышли из дома, у них перед носом оказался пруд с этой соблазнительной прорубью во льду. Можно ли придумать лучшее место, куда спрятать серебро?

— Именно спрятать! В этом все дело! — воскликнул Хопкинс. — Да, да, теперь мне все ясно! В полночь на дорогах еще людно. Преступники побоялись, что их увидят с серебром, и бросили добычу в пруд, чтобы вернуться за ней, когда их никто не увидит. Блестяще, мистер Холмс! Это лучше, чем ваша идея похищения серебра для отвода глаз.

— Пожалуй, вы правы. Отличная версия. Мои рассуждения, конечно, абсурдны. Но вы должны признать, что именно они помогли обнаружить похищенное серебро.

— Да, сэр, да. Это ваша заслуга. Но это еще не все. Меня постигло горькое разочарование.

— Разочарование?

— Да, мистер Холмс. Сегодня утром в Нью-Йорке арестована банда Рэндалла.

— Это ужасно, Хопкинс. Ваша версия лопнула. Если их арестовали в Нью-Йорке, они не могли минувшей ночью совершить убийство в Кенте.

— Для меня это страшный удар, мистер Холмс. Правда, есть еще банды из трех человек. А может, тут действовала шайка, неизвестная полиции?

— Да, конечно; вполне возможно. Что же вы теперь собираетесь делать?

— Буду продолжать поиски, мистер Холмс. Может, вы подскажете мне что-нибудь?

— Я вам уже подсказал.

— Что именно?

— Помните, для отвода глаз?

— Но мотивы, мистер Холмс, мотивы?

— Да, это, конечно, самое главное. Я вам дал идею, подумайте над ней. Возможно, она и приведет к чему-нибудь. Не останетесь ли отобедать с нами? Нет? До свидания, Хопкинс. Держите нас в курсе дела.

Только после обеда, когда со стола было убрано, Холмс снова заговорил об убийстве в Эбби-Грэйндж. Он закурил трубку и протянул ноги в домашних туфлях поближе к веселому огоньку камина. Потом вдруг взгЛянул на часы.

— Жду событий, Уотсон.

— Когда?

— Сейчас, в ближайшие минуты. Держу пари, вы считаете, что я нехорошо поступил со Стэнли Хопкинсом.

285


— Я верю вашему здравому смыслу, Холмс.

— Очень любезно с вашей стороны, Уотсон. Вы вот как должны смотреть на это: я Лицо неофициальное; Хопкинс — лицо официальное. Я имею право действовать по личному усмотрению, он — нет. Он должен давать ход всему, что знает, иначе он изменит служебному долгу. В сомнительном случае я не могу ставить его в такое трудное положение. Поэтому подождем, пока дело прояснится.

— А когда оно прояснится?

— Очень скоро. Сейчас вы увидите последнее действие этой маленькой, но поистине замечательной драмы.

На лестнице послышались быстрые шаги, дверь нашей комнаты распахнулась, и мы увидели перед собой молодого моряка, поразившего нас мужественной красотой.

Вошедший был очень высокий молодой человек, голубоглазый, с усами золотистого цвета, с кожей, опаленной тропическим солнцем; его. легкая, пружинящая походка говорила о том, что он так же быстр, как и силен.

Он закрыл за собой дверь и остановился, стиснув кулаки и тяжело дыша от волнения.

— Садитесь, капитан Кроукер. Вы получили мою телеграмму? Наш гость сел в кресло и вопросительно посмотрел сначала на

Холмса, потом на меня.

— Я получил вашу телеграмму и пришел точно в назначенный час. Я знаю, вы были у нас в конторе. И я вижу — мне деваться некуда, я готов услышать самое худшее. Что вы собираетесь предпринять? Арестовать меня? Говорите, сударь! Нечего играть со мной в кошки-мышки!

— Предложите капитану сигару, Уотсон, — сказал Холмс — Закуривайте, капитан Кроукер, и не нервничайте. Можете не сомневаться, мы бы не сидели здесь с вами и не курили бы сигары, если бы я считал вас обыкновенным преступником. Будете со мной откровенны, я, возможно, помогу вам. Нет — пеняйте на себя.

— Что вы хотите от меня узнать?

— Расскажите нам, ничего не утаивая, что произошло этой ночью в Эбби-Грэйндж. Ничего не утаивая, заметьте, и ничего не скрывая. Я знаю уже так много, что если вы хоть на дюйм уклонитесь от истины, я свистну из моего окна в этот полицейский свисток, и дело из моих рук уйдет в руки полиции.

Моряк на минуту задумался. Потом хлопнул себя по колену своей большой загорелой рукой.

Рискну! — воскликнул он. — Не сомневаюсь, что вы человек слова и джентльмен, и я расскажу вам все. Но сперва два слова о самом важном. Что касается меня, то я ни о чем не жалею и ничего не боюсь. Доведись мне начать сначала, я бы сделал то же и гордился этим. Будь он проклят, этот зверь! Имей он десять жизней, он всеми десятью заплатил бы за свои бесчинства! Но Мэри, Мэри Фрейзер -я не могу назвать ее тем дьявольским именем... Когда я думаю, что навлек на нее беду — а ведь я готов

286


жизнь отдать за одну ее улыбку, — душа моя начинает дрожать от страха. Но что мне оставалось делать? Вы сейчас все узнаете и тогда скажете, можно ли было поступить на моем месте иначе.

Мне придется вернуться немного назад. Вы, как видно, знаете все. И вы знаете, конечно, что мы познакомились с Мэри на пароходе «Рок оф Гибралтар», где я был старшим помощником во время ее путешествия в Англию. С первого взгляда она стала для меня единственной женщиной на свете. С каждым днем я любил ее все сильнее и сильнее. Сколько раз во время ночной вахты я опускался на колени и в темноте целовал палубу корабля, потому что по ней ступали ее милые ножки. Она не обещала мне стать моей женой, не обманывала меня. Я ни на что не могу пожаловаться. Я любил ее, а она питала ко мне только дружеские чувства. Когда мы расстались, она была свободной женщиной. Я же потерял свою свободу навсегда.

Когда я вернулся из плавания в следующий раз, я узнал, что она вышла замуж. В самом деле, почему ей было не выйти замуж, если она встретила человека, который понравился ей? Титул и деньги — кому они подойдут больше, чем ей? Она рождена для всего изящного и прекрасного. Меня не обидело это замужество. Я не эгоист. Я даже радовался ее счастью. Я говорил себе: хорошо, что она не связала своей судьбы с нищим моряком. Как я любил Мэри Фрейзер! Я уже не думал, что увижу ее еще раз. В последнее плавание я получил повышение, но мое новое судно еще не было спущено на воду, и мне пришлось ждать месяца два. Жил я у своих в Сайденхэме. Однажды, гуляя по проселку, я встретил Терезу Райт, ее старую горничную. Она рассказала мне о ней, о нем, об их жизни. Услыхав рассказ Терезы, я чуть рассудка не лишился. Как он смел, пьяное чудовище, поднимать на нее руку! Да он недостоин лизать ее башмаки! Я встретился с Терезой еще раз. А потом мы встретились с Мэри. Мы виделись с ней два раза. Больше она не захотела меня видеть. На днях я узнал, что через неделю выхожу в море. И я решил во что бы то ни стало повидать Мэри еще раз. Тереза всегда была мне другом, потому что любила Мэри и ненавидела этого негодяя почти так же, как я. От нее я и узнал распорядок дома. Мэри обычно засиживалась с какой-нибудь книжкой в своей маленькой гостиной на первом этаже. Я пробрался ночью к ее окну и стал осторожно царапать стекло. Она не хотела мне открывать, но я знал, что она полюбила меня и не захочет, чтобы я мерз под окном. Она шепнула мне, чтобы я подошел к двери в столовую. Дверь была открыта, и я вошел в дом. Я опять услыхал из ее уст такие вещи, от которых во мне закипела кровь. Этот дикий зверь безжалостно мучил и терзал женщину, которую я любил больше жизни. Мы стояли с ней в столовой у самой двери и — небо свидетель — вели самый невинный разговор, когда он, как безумный, ворвался в комнату, гнусно обругал ее и ударил по лицу палкой. Тогда я схватил из камина кочергу. Бой был честный. Видите, у меня на руке след его первого удара. Мой удар был вторым. Я расплющил его голову, как гнилую тыкву. Вы думаете,

287


джентльмены, что я жалею об этом? Ничуть. На карту были поставлены две жизни: его и моя, вернее, его и ее. Потому что, останься он живым, он бы убил ее. Разве я не прав? А что бы сделали вы на моем месте?

Когда он ударил ее, она закричала. На крик прибежала Тереза. Но с ним все уже было кончено. На буфете стояла бутылка вина, я откупорил ее и влил несколько капель в рот Мэри, потому что она была в беспамятстве. Я тоже выпил немного. Одна Тереза сохраняла ледяное спокойствие. Весь дальнейший план действий принадлежал в равной мере ей и мне. Мы решили инсценировать нападение грабителей. Пока я лазил отрезать шнур от звонка, Тереза несколько раз повторила Мэри наш план. Затем я привязал ее крепко-накрепко к креслу, потер ножом конец шнура, чтобы выглядело естественно и никто не удивлялся, как это вор мог залезть так высоко. Оставалось только взять несколько серебряных приборов, чтобы не было сомнений, что здесь были грабители. Перед уходом я наказал им поднять тревогу не раньше, чем через четверть часа. Бросив в пруд серебро, я вернулся в Сайденхэм, первый раз в жизни чувствуя себя настоящим преступником. Все, что я рассказал вам, мистер Холмс, — истинная правда, хотя бы мне пришлось поплатиться за нее головой.

Некоторое время Холмс молча курил. Затем он встал, прошелся по комнате из угла в угол и так же молча пожал нашему гостю

руку.

— Вот что, — сказал он затем. — Я знаю, что Каждое ваше слово — правда. Вы не рассказали мне почти ничего нового. Только акробат или моряк мог дотянуться с карниза до шнура, и только моряк мог завязать такие узлы, какими Мэри Фрейзер была привязана к креслу. Но она только один раз в своей жизни сталкивалась с моряками, когда ехала в Англию. Кроме того, этот моряк принадлежал, бесспорно, к ее кругу, раз она так стойко защищала его. Из этого следует, между прочим, что она полюбила этого моряка. Так что, видите, мне не трудно было найти вас.

— Я думал, что полиция никогда не разгадает нашу хитрость.

— Хопкинс и не разгадал ее. И не разгадает, сколько бы ни бился. Теперь вот что, капитан Кроукер, дело это очень серьезное, хотя я охотно признаю, что вы действовали под давлением исключительных обстоятельств. Я не могу сказать, превысили вы меру необходимой обороны или нет. Это решит английский суд присяжных. Но если вы сумеете исчезнуть в ближайшие двадцать четыре часа, обещаю вам, вы сделаете это беспрепятственно.

— А потом вы поставите в известность полицию?

— Конечно.

Лицо моряка вспыхнуло от гнева.

Как вы могли предложить мне это? Я знаю законы и понимаю, что Мэри будет признана сообщницей. И вы думаете, я позволю, чтобы она одна прошла через этот ад? Ну нет, сэр! Пусть мне грозит самое худшее, я никуда не уеду. Прошу вас об одном, придумайте, как спасти Мэри от суда.

288


Холмс еще раз протянул моряку руку.

— Не волнуйтесь, это я проверял вас. Ни одной фальшивой ноты! Я беру на себя большую ответственность. Но я дал Хопкинсу нить, и если он не сумеет за нее ухватиться, не моя вина. Знаете, что мы сейчас сделаем? Мы будем судить вас, как того требует закон. Вы, капитан Кроукер, — подсудимый. Вы, Уотсон, — английский суд присяжных, — я не знаю человека, который был бы более достоин этой роли. Я судья. Итак, джентльмены, вы слышали показания? Признаете ли вы подсудимого виновным?

— Невиновен, господин судья! — сказал я.

— Vox populi, vox Dei 1.

— Вы оправданы, капитан Кроукер. И пока правосудие не найдет другого виновника, вы свободны. Возвращайтесь через год к своей избраннице, и пусть ваша жизнь докажет справедливость вынесенного сегодня приговора.

ДЬЯВОЛОВА НОГА

Пополняя время от времени записи о моем старом друге, мистере Шерлоке Холмсе, новыми удивительными событиями и интересными воспоминаниями, я то и дело сталкивался с трудностями, вызванными его собственным отношением к гласности. Этому угрюмому скептику претили шумные похвалы окружающих, и после блестящего раскрытия очередной тайны он от души развлекался, уступив свои лавры какому-нибудь служаке из Скотленд-Ярда, и с язвительной усмешкой слушал громкий хор поздравлений не по адресу. Подобное поведение моего друга, а вовсе не отсутствие интересного материала и привело к тому, что за последние годы мне редко удавалось публиковать новые записи. Дело в том, что участие в некоторых его приключениях было честью, всегда требующей от меня благоразумия и сдержанности.

Представьте же мое изумление, когда в прошлый вторник я получил телеграмму от Холмса (он никогда не посылал писем, если можно было обойтись телеграммой). Она гласила: «Почему не написать о Корнуэльском ужасе - самом необычном случае в моей практике». Я решительно не понимал, что воскресило в памяти Холмса это событие или какая причуда побудила его телеграфировать мне, однако, опасаясь, как бы он не передумал, я тут же

1 Глас народа, глас божий (лат.).

10 Записки о Шерлоке Холмсе

289


разыскал записи с точными подробностями происшествия и спешу представить читателям мой рассказ.

Весной 1897 года железное здоровье Холмса несколько пошатнулось от тяжелой, напряженной работы, тем более, что сам он совершенно не щадил себя. В марте месяце доктор Мур Эгер с Харли-стрит, который познакомился с Холмсом при самых драматических обстоятельствах, о чем я расскажу как-нибудь в другой раз, категорически заявил, что знаменитому сыщику необходимо временно оставить всякую работу и как следует отдохнуть, если он не хочет окончательно подорвать свое здоровье. Холмс отнесся к этому равнодушно, ибо умственная его деятельность совершенно на зависела от физического состояния, но когда врач пригрозил, что Холмс вообще не сможет работать, это убедило его наконец сменить обстановку. И вот ранней весной того года мы с ним поселились в загородном домике близ бухты Полду на крайней оконечности Корнуэльского полуострова.

Этот своеобразный край как нельзя лучше соответствовал угрюмому настроению моего пациента. Из окон нашего беленого домика, высоко стоящего на зеленом мысе, открывалось все зловещее полукружие залива Маунтс-Бей, известного с незапамятных времен как смертельная ловушка для парусников: скольких моряков настигла смерть на его черных скалах и подводных рифах! При северном ветре залив выглядел безмятежным, укрытым от бурь и манил к себе гонимые штормом суда, обещая им покой и защиту. Но внезапно с юго-запада с ревом налетал ураган, судно срывалось с якоря, и у подветренного берега, в пене бурунов, начиналась борьба не на жизнь, а на смерть. Опытные моряки держались подальше от этого проклятого места.

Суша в окрестностях нашего дома производила такое же безотрадное впечатление, как и море. Кругом расстилалась болотистая равнина, унылая, безлюдная, и лишь по одиноким колокольням можно было угадать, где находятся старинные деревушки. Всюду виднелись следы какого-то древнего племени, которое давно вымерло и напоминало о себе только причудливыми каменными памятниками, разбросанными там и сям могильными курганами и любопытными земляными укреплениями, воскрешающими в памяти доисторические битвы. Колдовские чары этого таинственного места, зловещие призраки забытых племен подействовали на воображение моего друга, и он подолгу гулял по торфяным болотам, предаваясь размышлениям. Холмс заинтересовался также древним корнуэльским языком и, если мне не изменяет память, предполагал, что он сродни халдейскому и в значительной мере заимствован у финикийских купцов, приезжавших сюда за оловом. Он выписал кучу книг по филологии и засел было за развитие своей теории, как вдруг, к моему глубокому сожалению и его нескрываемому восторгу, мы оказались втянутыми в тайну — более сложную, более захватывающую и уж, конечно, в сто раз более загадочную, чем любая из тех, что заставили нас покинуть Лондон. Наша скромная жизнь, мирный, здоровый отдых были

290


грубо нарушены, и нас закружило в водовороте событий, которые потрясли не только Корнуэлл, но и всю западную Англию. Многие читатели помнят, наверное, о «Корнуэльском ужасе», как это тогда называлось, хотя должен вам сказать, что лондонская пресса располагала весьма неполными данными. И вот теперь, через тринадцать лет, настало время сообщить вам все подлинные подробности этого непостижимого происшествия.

Я уже говорил, что редкие церковные колоколенки указывали на деревни, разбросанные в этой части Корнуэлла. Ближайшей к нам оказалась деревушка Тридэнник-Уоллес, где домики сотни — другой жителей лепились вокруг древней замшелой церкви. Священник этого прихода, мистер Раундхэй, увлекался археологией; на этой почве Холмс и познакомился с ним. Это был радушный толстяк средних лет, неплохо знавший здешние места. Как-то он пригласил нас к себе на чашку чая, и у него мы встретились с мистером Мортимером Тридженнисом, состоятельным человеком, который увеличивал скудные доходы священника, снимая несколько комнат в его большом, бестолково построенном доме. Одинокий священник был доволен этим, хотя имел мало общего со своим жильцом, худощавым брюнетом в очках, до того сутулым, что с первого взгляда казался горбуном. Помню, что за время нашего недолгого визита священник произвел на нас впечатление неутомимого говоруна, зато жилец его был до странности необщителен, печален, задумчив; он сидел, уставившись в одну точку, занятый, видимо, собственными мыслями.

И вот во вторник, шестнадцатого марта, когда мы покуривали после завтрака, готовясь к обычной прогулке на торфяные болота, в нашу маленькую гостиную ворвались два этих человека.

— Мистер Холмс, — задыхаясь, проговорил священник, — этой ночью произошла ужасная трагедия! Просто неслыханно! Наверное, само Провидение привело вас сюда как раз вовремя, потому что если кто-нибудь в Англии и может помочь, то это вы!

Я бросил не слишком дружелюбный взгляд на назойливого священника, но Холмс вынул изо рта трубку и насторожился, как старый гончий пес, услышавший зов охотника. Он знаком предложил им сесть, и наш взбудораженный посетитель со своим спутником уселись на диван. Мистер Мортимер Тридженнис больше владел собой, но судорожное подергивание его худых рук и лихорадочный блеск темных глаз показывали, что он взволнован ничуть не меньше.

— Кто будет рассказывать, я или вы? — спросил он священника.

— Я не знаю, что у вас случилось, — сказал Холмс, — но раз уж, судя по всему, открытие сделали вы, то вы и рассказывайте: ведь священник узнал об этом уже от вас.

Я взглянул на одетого наспех священника и его аккуратного соседа и в душе позабавился тому изумлению, которое вызвал на их лицах простой логический вывод Холмса.

— Позвольте мне сказать несколько слов, — начал священ-

291


ник, — и тогда вы сами решите, выслушать ли вам подробности от мистера Тридженниса или лучше немедленно поспешить к месту этого загадочного происшествия. Случилось вот что: вчера вечером наш друг был в гостях у своих братьев Оуэна и Джорджа и сестры Брэнды в их доме в Тридэнник-Уорта, что неподалеку от древнего каменного креста на торфяных болотах. Он ушел от них в начале одиннадцатого, да этого они играли в карты в столовой, все были здоровы, в прекрасном настроении. Сегодня утром, еще до завтрака, наш друг — он всегда встает очень рано — пошел прогуляться в направлении дома своих родственников, и тут его нагнал шарабан доктора Ричардса: оказалось, что того срочно вызвали в Тридэнник-Уорта. Конечно, мистер Мортимер Тридженнис поехал вместе с ним. Приехав, они обнаружили нечто невероятное. Сестра и братья сидели вокруг стола точно в тех же позах, как он их оставил, перед ними еще лежали карты, но свечи догорели до самых розеток. Сестра лежала в кресле мертвая, а с двух сторон от нее сидели братья: они кричали, пели, хохотали... разум покинул их. У всех троих — и у мертвой женщины и у помешавшихся мужчин — на лицах застыл невыразимый страх, гримаса ужаса, на которую жутко смотреть. Нет никаких признаков, что в доме были посторонние, если не считать миссис Портер, их старой кухарки и экономки, которая сообщила, что всю ночь крепко спала и ничего не слыхала. Ничего не украдено, все в полном порядке, и совершенно непонятно, чего они испугались настолько, что женщина лишилась жизни, а мужчины — рассудка. Вот вкратце и все, мистер Холмс, и если вы поможете нам разобраться во всем этом, вы сделаете великое дело.

Я еще надеялся уговорить моего друга вернуться к отдыху, составлявшему цель нашей поездки, но стоило мне взглянуть на его сосредоточенное лицо и нахмуренные брови, как стало ясно, что надеяться не на что. Холмс молчал, поглощенный необычайной драмой, ворвавшейся в нашу тихую жизнь.

— Я займусь этим делом, — сказал он наконец. — Насколько я понимаю, случай исключительный. Сами вы там были, мистер Раундхэй?

— Нет, мистер Холмс. Как только я узнал от мистера Тридженниса об этом несчастье, мы тут же поспешили к вам, чтобы посоветоваться.

— Далеко ли дом, где разыгралась эта ужасная трагедия?

— Около мили отсюда.

— Значит, отправимся вместе. Но сначала, мистер Мортимер Тридженнис, я хочу задать вам несколько вопросов.

За все это время тот не произнес ни звука, но я заметил, что внутренне он встревожен куда больше, чем суетливый и разговорчивый священник. Лицо его побледнело, исказилось, беспокойный взгляд не отрывался от Холмса, а худые руки сжимались и разжимались. Когда священник рассказывал об этом страшном происшествии, побелевшие губы Тридженниса дрожали,

292


и казалось, что в его темных глазах отражается эта ужасная картина.

— Спрашивайте обо всем, что сочтете нужным; мистер Холмс, — с готовностью сказал он. — Тяжело говорить об этом, но я не скрою от вас ничего.

— Расскажите мне о вчерашнем вечере.

— Так вот, мистер Холмс, как уже говорил священник, мы вместе поужинали, а потом старший брат Джордж предложил сыграть в вист. Мы сели за карты около девяти. В четверть одиннадцатого я собрался домой. Они сидели за столом, здоровые и веселые.

— Кто закрыл за вами дверь?

— Миссис Портер уже легла, и меня никто не провожал. Я сам захлопнул за собой входную дверь. Окно в комнате, у которого они сидели, было закрыто, но шторы не спущены. Сегодня утром и дверь и окно оказались в том же виде, что и вчера, и нет причины думать, что в дом забрался чужой. И все-таки страх помутил рассудок моих братьев, страх убил Брэнду... если б вы видели, как она лежала, свесившись через ручку кресла... До самой смерти не забыть мне этой комнаты.

— То, что вы рассказываете, просто неслыханно, — сказал Холмс. — Но, насколько я понимаю, у вас нет никаких предположений о причине происшедшего?

— Это дьявольщина, мистер Холмс, дьявольщина! — воскликнул Мортимер Тридженнис. — Это нечистая сила! В комнату проникает что-то ужасное, и люди лишаются рассудка. Разве человек способен на такое?

— Ну, если человеку такое не под силу, то, боюсь, и разгадка окажется мне не под силу, — заметил Холмс. — Однако, прежде чем принять вашу версию, мы должны испробовать все реальные причины. Что касается вас, мистер Тридженнис, то вы, как я понял, в чем-то не ладили со своими родными, — ведь вы жили врозь, верно?

— Да, так оно и было, мистер Холмс, хотя это — дело прошлое. Видите ли, нашей семье принадлежали оловянные рудники в Редруте, но потом мы продали их Компании и, получив возможность жить безбедно, уехали оттуда. Не скрою, что при дележе денег мы поссорились и разошлись на некоторое время, но что было, то прошло, и мы снова стали лучшими друзьями.

— Однако вернемся к событиям вчерашнего вечера. Не припомните ли вы что-нибудь, что могло бы хоть косвенно натолкнуть нас на разгадку этой трагедии? Подумайте как следует, мистер Тридженнис, любой намек мне поможет.

— Нет, сэр, ничего не могу припомнить.

— Ваши родные были в обычном настроении?

— Да, в очень хорошем.

Не были они нервными людьми? Не бывало ли у них предчувствия приближающейся опасности?

— Нет, никогда.

293


Больше вы ничем не можете помочь мне? Мортимер Тридженнис напряг память.

Вот что я вспомнил, — сказал он наконец. — Когда мы играли в карты, я сидел спиной к окну, а брат Джордж, мой партнер, — лицом. И вдруг я заметил, что он пристально смотрит через мое плечо, и я тоже обернулся и посмотрел. Окно было закрыто, но шторы еще не спущены, и я разглядел кусты на лужайке; мне показалось, что в них что-то шевелится. Я даже не понял, человек это или животное. Но подумал, что там кто-то есть. Когда я спросил брата, куда он смотрит, он ответил, что ему тоже что-то показалось. Вот, собственно, и все.

— И вы не поинтересовались, что это?

— Нет, я тут же забыл об этом.

— Когда вы уходили, у вас не было дурного предчувствия?

— Ни малейшего.

— Мне не совсем ясно, как вы узнали новости в такой ранний час.

— Я обычно встаю рано и до завтрака гуляю. Только я вышел сегодня утром, как меня нагнал шарабан доктора. Он сказал, что старая миссис Портер прислала за ним мальчишку и спешно требует его туда. Я вскочил в шарабан, и мы поехали. Там мы сразу бросились в эту жуткую комнату. Свечи и камин погасли уже давно, и они до самого рассвета были в темноте. Доктор сказал, что Брэнда умерла по крайней мере шесть часов назад. Никаких следов насилия. Она лежала в кресле, перевесившись через ручку, и на лице ее застыло это самое выражение ужаса. Джордж и Оуэн на разные голоса распевали песни и бормотали, как два каких-нибудь орангутанга. О, это было ужасно! Я еле выдержал, а доктор побелел как полотно. Ему стало дурно, и он упал в кресло, — хорошо еще, что нам не пришлось за ним ухаживать.

— Поразительно... просто поразительно, — сказал Холмс, вставая, и взялся за шляпу. — По-моему, лучше, не теряя времени, отправиться в Тридэнник-Уорта. Должен признаться, что редко мне встречалось дело, которое на первый взгляд казалось бы столь необычайным.

В то утро наши розыски продвинулись мало. Зато в самом же начале произошел случай, который оказал на меня самое гнетущее действие. Мы шли к месту происшествия по узкой, извилистой проселочной дороге. Увидев тарахтящую навстречу карету, мы сошли на обочину, чтобы пропустить ее. Когда она поравнялась с нами, за поднятым стеклом метнулось оскаленное, перекошенное лицо с вытаращенными глазами. Эти остановившиеся глаза и скрежещущие зубы промелькнули мимо нас, как кошмарное видение.

Братья! — весь побелев, воскликнул Мортимер Тридженнис. — Их увозят в Хелстон!

294


В ужасе мы смотрели вслед черной карете, громыхающей по дороге, потом снова направились к дому, где их постигла такая странная судьба.

Это был просторный, светлый дом, скорее вилла, чем коттедж, с большим садом, где благодаря мягкому корнуэльскому климату уже благоухали весеннее цветы. В этот сад и выходило окно гостиной, куда, по утверждению Мортимера Тридженниса, проник злой дух и принес столько несчастий хозяевам дома. Прежде чем подняться на крыльцо, Холмс медленно и задумчиво прошелся по дорожке и между клумбами. Я помню, он был так занят своими мыслями, что споткнулся о лейку, и она опрокинулась на садовую дорожку, облив нам ноги. В доме нас встретила пожилая экономка, миссис Портер, которая вела здесь хозяйство с помощью молоденькой служанки. Она с готовностью отвечала на все вопросы Холмса. Нет, она ничего не слышала ночью. Да, хозяева в последнее время были в прекрасном настроении: никогда она не видела, чтоб они были такие веселые и довольные. Она упала в обморок от ужаса, когда зашла утром в комнату и увидела их за столом. Опомнившись, она распахнула окно, чтобы впустить утренний воздух, бросилась на дорогу, окликнула фермерского мальчишку и послала его за доктором. Если мы хотим посмотреть, то хозяйка лежит в своей спальне. Четверо здоровенных санитаров еле справились с братьями, усаживая их в карету. А она сама и до завтра не останется в этом доме, немедленно уедет в Сент-Айвс к своим родным.

Мы поднялись наверх и осмотрели тело Брэнды Триджен-нис. Даже сейчас всякий сказал бы, что в молодости она была красавицей. И после смерти она была прекрасна, хотя тонкие черты ее смуглого лица хранили печать ужаса — последнего ее ощущения при жизни. Из спальни мы спустились в гостиную, где произошла эта невероятная драма. В камине еще лежала зола. На столе стояли четыре оплывшие, догоревшие свечи и валялись карты. Стулья были отодвинуты к стенам, к остальным предметам никто не прикасался. Холмс легкими, быстрыми шагами обошел комнату; он садился на стулья, двигал их и расставлял так, как они стояли накануне. Он прикидывал, насколько виден сад с разных мест. Он осмотрел пол, потолок, камин; но ни разу я не заметил ни внезапного блеска в его глазах, ни сжатых губ, которые подсказали бы мне, что в мозгу его мелькнула догадка.

— Зачем топили камин? — спросил он вдруг. — Неужели даже весной топят в такой небольшой комнате?

Мортимер Тридженнис пояснил, что вечером было холодно и сыро. Поэтому, когда он пришел, затопили камин.

— Что вы собираетесь делать дальше, мистер Холмс? — спросил он.

Улыбнувшись, мой друг положил руку мне на плечо.

— Знаете, Уотсон, пожалуй, мне снова придется взяться за трубку и снова вызвать ваши справедливые упреки, — сказал он. —

295


С вашего разрешения, господа, мы вернемся домой, ибо я не рассчитываю найти здесь что-то новое. Я проанализирую все известные факты, мистер Тридженнис, и если мне что-нибудь придет в голову, немедленно извещу вас и священника. А пока позвольте пожелать вам всего доброго.

Вернувшись в Полду-коттедж, Холмс погрузился в сосредоточенное молчание. Он сидел с ногами в глубоком кресле, весь окутанный голубыми клубами табачного дыма; его черные брови сошлись к переносице, лоб перерезала морщина, глаза на изможденном лице аскета уставились в одну точку. После долгих раздумий он отбросил трубку и вскочил.

— Ничего не выходит, Уотсон! — рассмеялся он, — Пойдемте-ка лучше побродим и поищем кремневые стрелы. Скорее мы найдем их, чем ключ к этой загадке. Заставлять мозг работать, когда для этой работы нет достаточного материала, — все равно, что перегревать мотор. Он разлетится вдребезги. Морской воздух, солнце и терпение — вот что нам нужно, Уотсон, а остальное приложится.

— Теперь давайте спокойно обсудим наше положение, Уотсон, — продолжал он, когда мы шли по тропинке над обрывом. — Нужно твердо усвоить хотя бы то, что нам известно, для того чтобы поставить на место новые факты, когда они появятся. Уговоримся, во-первых, что дьявольские козни тут ни при чем. Выбросим это из головы. Отлично. Зато перед нами три несчастные жертвы некоего намеренного или невольного преступления, совершенного человеком. Будем исходить из этого. Идем дальше: когда это случилось? Если верить Мортимеру Тридженнису, то, очевидно, сразу же после его ухода. Это очень важно. Вероятно, все произошло в следующие несколько минут. Карты еще на столе. Хозяева в это время обычно ложатся спать. Но они продолжают сидеть, даже не отодвинув стулья. Итак, повторяю: это произошло немедленно после его ухода и никак не позже одиннадцати часов вечера.

Проследим теперь, насколько возможно, что делал Мортимер Тридженнис, выйдя из комнаты. Это совсем нетрудно, и он как будто вне подозрений. Вы хорошо знакомы с моими методами и, конечно, догадались, что довольно-таки неуклюжая уловка с лейкой понадобилась мне для того, чтобы получить ясный отпечаток его ноги. На сыром песке она отпечаталась прекрасно. Вчера вечером, как вы помните, тоже было сыро, и я легко проследил его путь. Судя по всему, он быстро пошел к дому священника.

Раз Мортимер Тридженнис исчезает со сцены, значит, перед игроками в карты появляется кто-то другой; кто же это и как ему удалось вызвать такой ужас? Миссис Портер отпадает. Она явно ни при чем. Можно ли доказать, что некто прокрался из сада к окну и своим появлением добился такого трагического исхода? Единственное указание на это исходит опять-таки от Мортимера Тридженниса, который говорил, что его брат заметил какое-то движение в саду. Это странно, потому что вечер был темный,

296


шел дождь, и если тот, кто собирался напугать этих людей, хотел, чтобы его заметили, он должен был прижаться лицом к оконному стеклу. А под окном широкая цветочная грядка — и ни одного отпечатка ног. Трудно вообразить, как мог незнакомец при этих обстоятельствах произвести столь жуткое впечатление; к тому же мы не находим подходящего мотива для такого необъяснимого поступка. Вы улавливаете наши трудности, Уотсон?

— Еще бы! — убежденно отвечал я.

— И все-таки, если у нас появятся новые данные, мы преодолеем эти трудности. По-моему, в ваших необъятных архивах, Уотсон, найдется много таких же неясных случаев. Тем не менее отложим дело, пока не получим более точных сведений, и закончим утро поисками неолитического человека.

Кажется, я уже говорил, что мой друг обладал исключительной способностью совершенно отключаться от какого-либо дела, но никогда я не поражался ей больше, чем в то весеннее утро в Корнуэлле, когда часа два кряду он толковал о кельтах, кремневых наконечниках и черепках так беззаботно, будто зловещей тайны не было и в помине. И только вернувшись домой, мы обнаружили, что нас ждет посетитель, сразу же вернувший нас к действительности. У него не было нужды представляться нам. Гигантская фигура, огрубевшее, иссеченное морщинами лицо, горящие глаза, орлиный нос, седеющая голова, почти достающая до потолка, золотистая борода с проседью, пожелтевшая у губ от неизменной сигары, — эти приметы были отлично известны и в Лондоне и в Африке и могли принадлежать лишь одному человеку — доктору Леону Стерндейлу, прославленному исследователю и охотнику на львов.

Мы слышали, что он живет где-то поблизости, и не раз замечали на торфяных болотах его могучую фигуру. Однако он не стремился к знакомству с нами, да и нам это не приходило в голову, потому что мы знали, что именно любовь к уединению побуждает его проводить большую часть времени между путешествиями в маленьком домике, скрытом в роще у Бичем-Эраэнс. Там он жил в полном одиночестве, окруженный книгами и картами, сам занимался своим несложным хозяйством и совершенно не интересовался делами соседей. Поэтому меня удивила горячность, с которой он расспрашивал Холмса, удалось ли ему разгадать хоть что-нибудь в этой непостижимой тайне.

— Полиция в тупике, — сказал он, — но, может быть, ваш богатый опыт подскажет какое-нибудь приемлемое объяснение? Я прошу вас довериться мне потому, что за время моих частых наездов сюда я близко познакомился с семьей Тридженнисов, они даже приходятся мне родственниками со стороны матери, здешней уроженки. Вы сами понимаете, что их ужасная судьба потрясла меня. Должен сказать вам, что я направлялся в Африку и уже был в Плимуте, когда сегодня утром узнал об этом событии, и тут же вернулся, чтобы помочь расследованию.

Холмс поднял брови.

297


— Из-за этого вы пропустили пароход?

— Поеду следующим.

— Бог мой, вот это дружба!

— Я же сказал, что мы родственники.

— Да, помню... по материнской линии. Багаж уже был. на борту?

— Не весь, большая часть еще оставалась в гостинице.

— Понимаю. Но не могла ведь эта новость попасть в плимутские газеты сегодня утром?

— Нет, сэр. Я получил телеграмму.

— Позвольте узнать, от кого? Исхудалое лицо исследователя потемнело.

— Вы слишком любознательны, мистер Холмс.

— Такова моя профессия.

Доктор Стерндейл с трудом обрел прежнее спокойствие.

— Не вижу основания скрывать это от вас, — сказал он. — Телеграмму прислал мистер Раундхэй, священник.

— Благодарю вас, — отозвался Холмс. — Что касается вашего вопроса, то я могу ответить, что мне еще не вполне ясна суть дела, но я твердо рассчитываю добиться истины. Вот пока и все.

— Не могли бы вы сказать, подозреваете ли вы кого-нибудь?

— На это я вам не могу ответить.

— В таком случае я пришел напрасно, не стану задерживать вас более.

Знаменитый путешественник большими шагами вышел из нашего домика, изрядно раздосадованный; вслед за ним ушел и Холмс. Он пропадал до самого вечера, а когда вернулся, вид у него был усталый и недовольный, и я понял, что розыски не увенчались успехом. Его ждала телеграмма, он пробежал ее и бросил в камин.

— Это из Плимута, Уотсон, из гостиницы, — пояснил он. — Я узнал у священника, как она называется, и телеграфировал туда, чтобы проверить слова доктора Стерндейла. Он действительно ночевал там сегодня, и часть его багажа действительно ушла в Африку; сам же он вернулся, чтобы присутствовать при расследовании. Что скажете, Уотсон?

— Видимо, его очень интересует это дело.

— Да, очень. Вот нить, которую мы еще не схватили, а ведь она может вывести нас из лабиринта. Бодритесь, Уотсон, я уверен, что мы знаем далеко не все. Когда мы узнаем больше, все трудности останутся позади.

Я никак не предполагал ни того, что слова Холмса сбудутся так скоро, ни того, каким странным и жутким окажется наше новое открытие, повернувшее розыски в совершенно ином направлении. Утром, когда я брился, я услышал стук копыт и, выглянув из окна, увидел двуколку, которая во всю прыть неслась по дороге. У наших ворот лошадь стала, из двуколки выпрыгнул наш друг-священник и со всех ног помчался по садовой дорожке. Холмс был уже готов, и мы с ним поспешили навстречу.

298


От волнения наш гость не мог говорить, но в конце концов, тяжело дыша и захлебываясь, он выкрикнул:

— Мы под властью дьявола, мистер Холмс! Мой несчастный приход под властью дьявола! — задыхался он, — Там поселился сам Сатана! Мы в его руках! — Он приплясывал на месте от возбуждения, и это было бы смешно, если бы не его посеревшее лицо и безумные глаза. И тут он выпалил свои ужасные новости:

— Мистер Мортимер Тридженнис умер сегодня ночью точно так же, как его сестра!

Холмс мгновенно вскочил, полный энергии.

— Хватит места в вашей двуколке?

— Да!

— Уотсон, завтрак позже! Мистер Раундхэй, мы готовы! Скорей, скорей, пока там ничего не тронуто!

Мортимер Тридженнис занимал в доме священника две угловые комнаты, расположенные обособленно, одна над другой. Внизу была просторная гостиная, наверху — спальня. Под самыми окнами — крокетная площадка. Мы опередили и доктора и полицию, так что никто еще сюда не входил. Позвольте мне точно описать сцену, которую мы увидели в это туманное мартовское утро. Она навеки врезалась в мою память.

В комнате был невероятно удушливый, спертый воздух. Если бы служанка не распахнула окно рано утром, дышать было бы совсем невозможно. Это отчасти объяснялось тем, что на столе еще чадила лампа. У стола, откинувшись на спинку кресла, сидел мертвец; его жидкая бородка стояла торчком, очки были сдвинуты на лоб, а на смуглом, худом лице, обращенном к окну, застыло выражение того же ужаса, которое мы видели на лице его покойной сестры. Судя по сведенным судорогой рукам и ногам и по переплетенным пальцам, он умер в пароксизме страха. Он был одет, хотя мы заметили, что одевался он второпях. И так как мы уже знали, что с вечера он лег в постель, надо было думать, что трагический конец настиг его рано утром.

Как только мы вошли в роковую комнату, Холмс преобразился: внешнее бесстрастие мгновенно сменилось бешеной энергией. Он подобрался, насторожился, глаза его засверкали, лицо застыло, он двигался с лихорадочной быстротой. Он выскочил на лужайку, влез обратно через окно, обежал комнату, промчался наверх — точь-в-точь гончая, почуявшая дичь. Он быстро оглядел спальню и распахнул окно; тут, как видно, появилась новая причина для возбуждения, потому что он высунулся наружу с громкими восклицаниями интереса и радости. Потом он промчался вниз, выбежал в сад, растянулся на траве, вскочил и снова кинулся в комнату — все это с пылом охотника, идущего по следу. Особенно он заинтересовался лампой, которая с виду была самой обычной, и измерил ее резервуар. Затем с помощью лупы тщательно осмотрел абажур, закрывавший верх лампового стекла, и, соскоблив немного копоти с его наружной поверхности, ссыпал ее в конверт, а конверт спрятал в бумажник. Наконец,

299


после появления полиции и доктора, он сделал знак священнику, и мы втроем вышли на лужайку.

— Рад сообщить вам, что мои розыски не остались бесплодными, — объявил он. — Я не намерен обсуждать это дело с полицией, однако вас, мистер Раундхэй, я попрошу засвидетельствовать мое почтение инспектору и обратить его внимание на окно в спальне и лампу в гостиной. И то и другое в отдельности наводит на размышления, а вместе приводит к определенным выводам. Если инспектору понадобятся дальнейшие сведения, буду рад видеть его у себя. А теперь, Уотсон, я думаю, нам лучше уйти.

Возможно, инспектора уязвило вмешательство частного сыщика, а может быть, он вообразил, что находится на верном пути, во всяком случае, в течение двух дней мы ничего о нем не слышали. Холмс в это время мало бывал дома, а если и бывал, то дремал или курил; свои продолжительные прогулки он совершал в одиночестве, ни словом не упоминая о том, где ходит. Однако один опыт Холмса помог мне понять направлейие его поисков. Он купил лампу — такую же, как та, что горела в комнате Мортимера Тридженниса в утро трагедии. Заправив ее керосином, каким пользовались и в доме священника, он тщательно высчитал, за какое время он выгорает. Другой его опыт оказался гораздо менее безобидным, и, боюсь, я не забуду о нем до самой смерти.

— Вы, вероятно, помните, Уотсон, — начал он как-то, — что во всех показаниях, которые мы слышали, есть нечто общее. Я имею в виду то, как действовала атмосфера комнаты на тех, кто входил туда первым. Помните, Мортимер Тридженнис, описывая свой последний визит в дом братьев, упомянул, что доктор, войдя в комнату, чуть не лишился чувств? Неужто забыли? А я прекрасно помню. Дальше: помните ли вы, что экономка, миссис Портер, говорила нам, что ей стало дурно, когда она вошла, и она открыла окно? А после смерти Мортимера Тридженниса не могли же вы забыть ужасную духоту в комнате, хотя служанка уже распахнула окно? Как я узнал потом, ей стало до того плохо, что она слегла. Согласитесь, Уотсон, это очень подозрительно. В обоих случаях одно и то же явление — отравленная атмосфера. В обоих случаях в комнатах что-то горело. В первом случае. — камин, во втором — лампа. Огонь в камине был еще нужен, но лампу зажгли после того, как рассвело, — это видно по уровню керосина. Почему? Да потому, что есть какая-то связь между тремя факторами: горением, удушливой атмосферой и, наконец, сумасшествием или смертью этих несчастных. Надеюсь, вам ясно?

— Да, как будто ясно.

Во всяком случае, мы можем принять это за рабочую гипотезу. Предположим затем, что в обоих случаях там горело некое вещество, отравившее атмосферу. Превосходно. В первом случае с семьей Тридженнисов это вещество было брошено в ка-

300


мин. Окно было закрыто, но ядовитые пары, естественно, уходили в дымоход. Поэтому действие оказалось слабее, чем во втором случае, когда у них не было выхода. Это видно по результатам: в первом случае умерла только женщина, как более уязвимое существо, а у мужчин временно или безнадежно помрачился рассудок, что, очевидно, является первой стадией отравления. Во втором случае результат достигнут полностью. Таким образом, факты подтверждают теорию об отравлении при сгорании некоего вещества.

Исходя из этого, я, разумеется, рассчитывал найти в комнате Мортимера Тридженниса остатки этого вещества- По всей видимости, их надо было искать на ламповом абажуре. Как я и предполагал, там оказались хлопья сажи, а по краям — кайма коричневого порошка, который не успел сгореть. Если вы помните, половину этого порошка я соскоблил и положил в конверт.

— Почему только половину, Холмс?

— Становиться на пути полиции не в моих правилах, Уотсон. Я оставил им все улики. Найдут они что-нибудь на абажуре или нет — это уже вопрос их сообразительности. А теперь, Уотсон, зажжем нашу лампу; однако, чтобы не допустить преждевременной гибели двух достойных членов общества, откроем окно. Садитесь около него в это кресло... если, конечно, как здравомыслящий человек, вы не отказываетесь принять участие в опыте. О, я вижу, вы решили не отступать! Не зря я всегда верил в вас, дорогой Уотсон! Сам я сяду напротив, лицом к вам, и мы окажемся на равном расстоянии от лампы. Дверь оставим полуоткрытой. Теперь мы сможем наблюдать друг за другом, и, если симптомы окажутся угрожающими, опыт нужно немедленно прекратить. Ясно? Итак, я вынимаю из конверта порошок, или, вернее, то, что от него осталось, и кладу его на горящую лампу. Готово! Теперь, Уотсон, садитесь и ждите.

Ждать пришлось недолго. Едва я уселся, как почувствовал тяжелый, приторный, тошнотворный запах. После первого же вдоха разум мой помутился, и я потерял власть над собой. Перед глазами заклубилось густое черное облако, и я внезапно почувствовал, что в нем таится все самое ужасное, чудовищное, злое, что только есть на свете, и эта незримая сила готова поразить меня, насмерть. Кружась и колыхаясь в этом черном тумане, смутные призраки грозно возвещали неизбежное появление какого-то страшного существа, и от одной мысли о нём у меня разрывалось сердце. Я похолодел от ужаса. Волосы у меня поднялись дыбом, глаза выкатились, рот широко открылся, а язык стал как ватный. В голове так шумело, что казалось, мой мозг не выдержит и разлетится вдребезги. Я попытался крикнуть, но, услышав хриплое карканье откуда-то издалека, с трудом сообразил, что это мой собственный голос. В ту же секунду отчаянным усилием я прорвал зловещую пелену и увидел перед собой белую маску, искривленную гримасой ужаса... Это выражение я видел так недавно на лицах умерших... Теперь я видел

301


его на лице Холмса. И тут наступило минутное просветление. Я вскочил с кресла, обхватил Холмса и, шатаясь, потащил его к выходу, потом мы лежали на траве, чувствуя, как яркие солнечные лучи рассеивают ужас, сковавший нас. Он медленно исчезал из наших душ, подобно утреннему туману, пока к нам окончательно не вернулся рассудок, а с ним и душевный покой. Мы сидели на траве, отирая холодный пот, и с тревогой подмечали на лицах друг друга последние следы нашего опасного эксперимента.

— Честное слово, Уотсон, я в неоплатном долгу перед вами, — сказал наконец Холмс нетвердым голосом, — примите мои извинения. Непростительно было затевать такой опыт, и вдвойне непростительно вмешивать в него друга. Поверьте, я искренне жалею об этом.

— Вы же знаете, — отвечал я, тронутый небывалой сердечностью Холмса, — что помогать вам — величайшая радость и честь для меня.

Тут он снова заговорил своим обычным, полушутливым-полускептическим тоном:

— Все-таки, дорогой Уотсон, излишне было подвергать себя такой опасности. Конечно, сторонний наблюдатель решил бы, что мы свихнулись еще до проведения этого безрассудного опыта. Признаться, я никак не ожидал, что действие окажется таким внезапным и сильным. — Бросившись в дом, он вынес в вытянутой руке горящую лампу и зашвырнул ее в заросли ежевики. — Пусть комната немного проветрится. Ну, Уотсон, теперь, надеюсь, у вас нет никаких сомнений в том, как произошли обе эти трагедии?

— Ни малейших!

— Однако причина так же непонятна, как и раньше. Пойдемте в беседку и там все обсудим. У меня до сих пор в горле першит от этой гадости. Итак, все факты указывают на то, что преступником в первом случае был Мортимер Тридженнис, хотя во втором он же оказался жертвой. Прежде всего нельзя забывать, что в семье произошла ссора, а потом примирение. Неизвестно, насколько серьезна была ссора и насколько искренне примирение. И все-таки этот Мортимер Тридженнис, с его лисьей мордочкой и хитрыми глазками, поблескивающими из-под очков, кажется мне человеком довольно-таки злопамятным. Помните ли вы, наконец, что именно он сообщил нам о чьем-то присутствии в саду — сведение, которое временно отвлекло наше внимание от истинной причины трагедии? Ему зачем-то нужно было навести нас на ложный след. И если не он бросил порошок в камин, выходя из комнаты, то кто же еще? Ведь все произошло сразу после его ухода. Если бы появился новый гость, семья, конечно, поднялась бы ему навстречу. Но разве в мирном Корнуэлле гости приходят после десяти часов вечера? Итак, все факты свидетельствуют, что преступником был Мортимер Тридженнис.

— Значит, он покончил с собой!

302


— Да, Уотсон, такой вывод как будто напрашивается. Человека с виной на душе, погубившего собственную семью, раскаяние могло бы привести к самоубийству. Однако имеются веские доказательства противного. К счастью, в Англии есть человек, который в курсе дела, и я позаботился о том, чтобы мы все узнали из его собственных уст, сегодня же. А! Вот и он! Сюда, сюда, по этой дорожке, мистер Стеридейл! Мы проводили в доме химический опыт, и теперь наша комната не годится для приема такого выдающегося гостя!

Я услышал стук садовой калитки, и на дорожке показалась величественная фигура знаменитого исследователя Африки. Он с некоторым удивлением направился к беседке, где мы сидели.

— Вы посылали за мной, мистер Холмс? Я получил вашу записку около часу назад и пришел, хотя мне совершенно непонятно, почему я должен исполнять ваши требования.

— Я надеюсь, вам все станет ясно в ходе нашей беседы, — сказал Холмс. — А пока я очень признателен вам за то, что вы пришли. Простите нам этот прием в беседке, но мы с моим другом Уотсоном чуть было не добавили новую главу к «Корнуэльскому ужасу», как называют это событие в газетах, и потому предпочитаем теперь свежий воздух. Может быть, это даже лучше, потому что мы сможем разговаривать, не боясь чужих ушей, тем более что это дело имеет к вам самое прямое отношение.

Путешественник вынул изо рта сигару и сурово воззрился на моего друга.

— Решительно не понимаю, сэр, — сказал он, — что вы подразумеваете, говоря, что это имеет самое прямое отношение ко мне.

— Убийство Мортимера Тридженниса, — ответил Холмс.

В эту секунду я пожалел, что не вооружен. Лицо Стерндейла побагровело от ярости, глаза засверкали, вены на лбу вспухли, как веревки, и, стиснув кулаки, он рванулся к моему другу. Но тотчас остановился и сверхъестественным усилием снова обрел ледяное спокойствие, в котором, быть может, таилось больше опасности, чем в прежнем необузданном порыве.

— Я так долго жил среди дикарей, вне закона, — проговорил он, — что сам устанавливаю для себя законы. Не забывайте об этом, мистер Холмс, я не хотел искалечить вас.

— Да и я не хотел повредить вам, доктор Стерндейл. Простейшим доказательством может служить то, что я послал за вами, а не за полицией.

Стерндейл сел, тяжело дыша; возможно, впервые за всю богатую приключениями жизнь его сразил благоговейный страх. Невозможно было устоять перед несокрушимым спокойствием Холмса. Наш гость немного помедлил, сжимая и разжимая огромные кулаки.

— Что вы имеете в виду? — спросил он наконец. — Если это шантаж, мистер Холмс, то вы не на того напали. Итак, ближе к делу. Что вы имеете в виду?

— Сейчас я скажу вам, — ответил Холмс, — и скажу пото-

303


му, что, надеюсь, на откровенность вы ответите откровенностью. Что будет дальше, зависит исключительно от того, как вы сами будете оправдываться.

— Я буду оправдываться?

— Да, сэр.

— В чем же?

— В убийстве Мортимера Тридженниса. Стерндейл утер лоб платком.

— Час от часу не легче! — возмутился он. — Неужели вся ваша слава держится на таком искусном шантаже?

— Это вы занимаетесь шантажом, а не я, доктор Стерндейл, — ответил Холмс сурово. — Вот факты, на которых основаны мои выводы. Ваше возвращение из Плимута в то время, как ваши вещи отправились в Африку, в первую очередь натолкнуло меня на мысль, что на вас следует обратить особое внимание...

— Я вернулся, чтобы...

— Я слышал ваши объяснения и нахожу их неубедительными. Оставим это. Потом вы пришли узнать, кого я подозреваю. Я не ответил вам. Тогда вы пошли к дому священника, подождали там, не входя внутрь, а потом вернулись к себе.

— Откуда вы знаете?

— Я следил за вами.

— Я никого не видел.

— Я на это и рассчитывал. Ночью вы не спали, обдумывая план, который решили выполнить ранним утром. Едва стало светать, вы вышли из дому, взяли несколько пригоршней красноватых камешкоэ из кучи гравия у ваших ворот и положили в карман.

Стерндейл вздрогнул и с изумлением взглянул на Холмса. Потом вы быстро пошли к дому священника. Кстати, на вас были те же теннисные туфли с рифленой подошвой, что и сейчас. Там вы прошли через сад, перелезли через ограду и оказались прямо под окнами Тридженниса. Было уже совсем светло, но в доме еще спали. Вы вынули из кармана несколько камешков и бросили их в окно второго этажа.

Стерндейл вскочил.

— Да вы сам дьявол! — воскликнул он. Холмс улыбнулся.

— Две-три пригоршни — и Тридженнис подошел к окну. Вы знаком предложили ему спуститься. Он торопливо оделся и сошел в гостиную. Вы влезли туда через окно. Произошел короткий разговор, вы в это время ходили взад-вперед по комнате. Потом вылезли из окна и прикрыли его за собой, а сами стояли на лужайке, курили сигару и наблюдали за тем, что происходит в гостиной. Когда Мортимер Тридженнис умер, вы ушли тем же путем. Ну, доктор Стерндейл, чем вы объясните ваше поведение и какова причина ваших поступков? Не вздумайте увиливать от ответа или хитрить со мной, ибо, предупреждаю, этим делом тогда займутся другие.

304


Еще во время обвинительной речи Холмса лицо нашего гостя стало пепельно-серым. Теперь он закрыл лицо руками и погрузился в тяжкое раздумье. Потом внезапно вынул из внутреннего кармана фотографию и бросил ее на неструганый стол.

— Вот почему я это сделал, — сказал он.

Это был портрет очень красивой женщины. Холмс вгляделся в него.

— Брэнда Тридженнис, — сказал он.

— Да, Брэнда Тридженнис, — отозвался наш гость. — Долгие годы я любил ее. Долгие годы она любила меня. Поэтому нечего удивляться тому, что мне нравилось жить затворником в Корнуэлле. Только здесь я был вблизи единственного дорогого мне существа. Я не мог жениться на ней, потому что я женат: жена оставила меня много лет назад, но нелепые английские законы не дают мне развестись с ней. Годы ждала Брэнда. Годы ждал я. И вот чего мы дождались! — Гигантское тело Стерндейла содрогнулось, и он судорожно схватился рукой за горло, чтобы унять рыдания. С трудом овладев собой, он продолжал: — Священник знал об этом. Мы доверили ему нашу тайну. Он может рассказать вам, каким она была ангелом. Вот почему он телеграфировал мне в Плимут, и я вернулся. Неужели я мог думать о багаже, об Африке, когда узнал, какая судьба постигла мою любимую! Вот и разгадка моего поведения, мистер Холмс.

— Продолжайте, — сказал мой друг.

Доктор Стерндейл вынул из кармана бумажный пакетик и положил его на стол. Мы прочли на нем: «Radix pedis diaboli», на красном ярлыке было написано: «Яд». Он подтолкнул пакетик ко мне.

— Я слышал, вы врач. Знаете вы такое вещество?

— Корень дьяволовой ноги? Первый раз слышу.

— Это нисколько не умаляет ваших профессиональных знаний, — заметил он, — ибо это единственный образчик в Европе, не считая того, что хранится в лаборатории в Буде. Он пока неизвестен ни в фармакопее, ни в литературе по токсикологии. Формой корень напоминает ногу — не то человеческую, не то козлиную, вот почему миссионер-ботаник и дал ему такое причудливое название. В некоторых районах Западной Африки колдуны пользуются им для своих целей. Этот образец я добыл при самых необычайных обстоятельствах в Убанге. — С этими словами он развернул пакетик, и мы увидели кучку красно-бурого порошка, похожего на нюхательный табак.

— Дальше, сэр, — строго сказал Холмс.

— Я уже почти закончил, мистер Холмс, и сами вы знаете так много, что в моих же интересах сообщить вам все до конца. Я упоминал уже о своем родстве с семьей Тридженнисов. Ради сестры я поддерживал дружбу с братьями. После ссоры из-за денег этот Мортимер поселился отдельно от них, но потом все как будто уладилось, и я встречался с ним так же, как с остальными. Он был хитрым, лицемерным интриганом, и по различ-

11 Записки о Шерлоке Холмсе

305


ным причинам я не доверял ему, но у меня не было повода для ссоры.

Как-то, недели две назад, он зашел посмотреть мои африканские редкости. Когда дело дошло до этого порошка, я рассказал ему о его странных свойствах, о том, как он возбуждает нервные центры, контролирующие чувство страха, и как несчастные туземцы, которым жрец племени предназначает это испытание, либо умирают, либо сходят с ума. Я упомянул, что европейская наука бессильна обнаружить действие порошка. Не могу понять, когда он взял его, потому что я не выходил из комнаты, но надо думать, это произошло, пока я отпирал шкафы и рылся в ящиках. Хорошо помню, что он забросал меня вопросами о том, сколько нужно этого порошка и как скоро он действует, но мне и в голову не приходило, какую цель он преследует.

Я понял это только тогда, когда в Плимуте меня догнала телеграмма священника. Этот негодяй Тридженнис рассчитывал, что я уже буду в море, ничего не узнаю и проведу в дебрях Африки долгие годы. Но я немедленно вернулся. Как только я услышал подробности, я понял, что он воспользовался моим ядом. Тогда я пришел к вам узнать, нет ли другого объяснения. Но другого быть не могло. Я был убежден, что убийца — Мортимер Тридженнис: он знал, что если члены его семьи помешаются, он сможет полновластно распоряжаться их общей собственностью. Поэтому ради денег он воспользовался порошком из корня дьяволовой ноги, лишил рассудка братьев и убил Брэнду — единственную, кого я любил, единственную, которая любила меня. Вот в чем было его преступление. Каким же должно было быть возмездие?

Обратиться в суд? Какие у меня доказательства? Конечно, факты неоспоримы, но поверят ли здешние присяжные такой фантастической истории? Либо да, либо нет. А я не мог рисковать. Душа моя жаждала мести. Я уже говорил вам, мистер Холмс, что провел почти всю жизнь вне закона и в конце концов сам стал устанавливать для себя законы. Сейчас был как раз такой случай. Я твердо решил, что Мортимер должен разделить судьбу своих родных. Если бы это не удалось, я расправился бы с ним собственноручно. Во всей Англии нет человека, который ценил бы свою жизнь меньше, чем я.

Теперь вы знаете все. Действительно, после бессонной ночи я вышел из дому. Предполагая, что разбудить Мортимера будет нелегко, я набрал камешков из кучи гравия, о которой вы упоминали, и бросил в его окно. Он сошел вниз и впустил меня в гостиную через окно. Я обвинил его в преступлении. Я сказал, что перед ним его судья и палач. Увидев револьвер, негодяй рухнул в кресло как подкошенный. Я зажег лампу, насыпал на абажур яда и, выйдя из комнаты, стал у окна. Я пристрелил бы его, если бы он попытался бежать. Через пять минут он умер. Господи, как он мучился! Но сердце мое окаменело, потому что он не пощадил мою невинную Брэнду! Вот и все, мистер Холмс. Если бы

306


вы любили, может быть, вы сами поступили бы так же. Как бы то ни было, я в ваших руках. Делайте все, что сочтете нужным. Я уже сказал, что жизнь свою ни во что не ставлю. Холмс помолчал.

— Что вы думали делать дальше? — спросил он после паузы.

— Я хотел навсегда остаться в Центральной Африке. Моя работа доведена только до половины.

— Поезжайте и заканчивайте, — сказал Холмс. — Я, во всяком случае, не собираюсь мешать вам.

Доктор Стерндейл поднялся во весь свой огромный рост, торжественно поклонился нам и вышел из беседки. Холмс закурил трубку и протянул мне кисет.

— Надеюсь, этот дым покажется вам более приятным, — сказал он. — Согласны ли вы, Уотсон, что нам не следует вмешиваться в это дело? Мы вели розыски частным образом и дальше можем действовать точно так же. Вы ведь не обвиняете этого человека?

— Конечно, нет, — ответил я.

— Я никогда не любил, Уотсон, но если бы мою любимую постигла такая судьба, возможно, я поступил бы так же, как наш охотник на львов, презирающий законы. Кто знает... Ну, Уотсон, не хочу обижать вас и объяснять то, что и без того ясно. Отправным пунктом моего расследования, конечно, оказался гравий на подоконнике. В саду священника такого не было. Только заинтересовавшись доктором Стерндейлом и его домом, я обнаружил, откуда взяты камешки. Горящая средь бела дня лампа и остатки порошка на абажуре были звеньями совершенно ясной цепи. А теперь, дорогой Уотсон, давайте выбросим из головы это происшествие и с чистой совестью вернемся к изучению халдейских корней, которые, несомненно, можно проследить в кор-нуэльской ветви великого кельтского языка.

ЕГО ПРОЩАЛЬНЫЙ ПОКЛОН

Было девять часов вечера второго августа — самого страшного августа во всей истории человечества. Казалось, на землю, погрязшую в скверне, уже обрушилось божье проклятие — царило пугающее затишье, и душный, неподвижный воздух был полон томительного ожидания. Солнце давно село, но далеко на западе, у самого горизонта, рдело, словно разверстая рана, кроваво-красное пятно. Вверху ярко сверкали звезды, внизу поблескивали

307


в бухте корабельные огни. На садовой дорожке у каменной ограды беседовали два немца — личности примечательные; за их спиной стоял дом, длинный, приземистый, со множеством фронтонов во все стороны. Немцы смотрели на широкую гладь берега у подножия величественного мелового утеса, на который четыре года назад опустился, как перелетный орел, господин фон Борк, один из собеседников. Они говорили вполголоса, тесно сблизив головы. Горящие кончики их сигар снизу можно было принять за огненные глаза выглядывающего из тьмы злого демона, исчадия ада.

Незаурядная особа этот фон Борк. Среди всех преданных кайзеру агентов второго такого не сыщешь. Именно благодаря его редким талантам ему доверили «английскую миссию», самую ответственную, и, начиная с момента, когда он приступил к ее выполнению, таланты эти раскрывались все ярче, чему свидетелями было человек пять посвященных. Одним из этой пятерки был стоявший сейчас рядом с ним барон фон Херлинг, первый секретарь посольства; его громадный, в сто лошадиных сил, «бенц» загородил собой деревенский проулок в ожидании, когда надо будет умчать хозяина обратно в Лондон.

— Судя по тому, как разворачиваются события, к концу недели вы, вероятно, уже будете в Берлине, — сказал секретарь. — Прием, который вам там готовят, дорогой мой фон Борк, поразит вас. Мне известно, как высоко расценивают в высоких сферах вашу деятельность в этой стране.

Секретарь был солидный, серьезный мужчина, рослый, широкоплечий, говорил размеренно и веско, что и послужило ему главным козырем в его дипломатической карьере.

Фон Борк рассмеялся.

— Их не так уж трудно провести, — заметил он. — Невозможно вообразить людей более покладистых и простодушных.

— Не знаю, не знаю, — проговорил его собеседник задумчиво. — В них есть черта, за которую не переступишь, и это надо помнить. Именно внешнее простодушие и является ловушкой для иностранца. Первое впечатление всегда такое — на редкость мягкие люди, и вдруг натыкаешься на что-то очень твердое, решительное. И видишь, что это предел, дальше проникнуть невозможно. Нельзя не учитывать этот факт, к нему надо приноравливаться. Например, у них есть свои, только им присущие условности, с которыми просто необходимо считаться.

— Вы имеете в виду «хороший тон» и тому подобное?

Фон Борк вздохнул, как человек, много от того пострадавший.

— Я имею в виду типичные британские условности во всех их своеобразных формах. Для примера могу рассказать историю, происшедшую со мной, когда я совершил ужасный ляпсус. Я могу позволить себе говорить о своих промахах, вы достаточно хорошо осведомлены о моей работе и знаете, насколько она успешна. Случилось это в первый мой приезд сюда. Я был приглашен

308


на уик-энд в загородный дом члена кабинета министров. Разговоры велись крайне неосторожные. Фон Борк кивнул.

— Я бывал там, — сказал он сухо.

— Разумеется. Так вот, я, естественно, послал резюме своих наблюдений в Берлин. К несчастью, наш милейший канцлер не всегда достаточно тактичен в делах подобного рода. Он обронил замечание, показавшее, что ему известно, о чем именно шли разговоры. Проследить источник информации было, конечно, нетрудно. Вы даже представить себе не можете, как это мне навредило. Куда вдруг девалась мягкость наших английских хозяев! Бе как не бывало. Понадобилось два года, чтобы все улеглось. Вот вы, разыгрывая из себя спортсмена...

— Нет, нет, это совсем не так. Игра — значит что-то нарочитое, искусственное. А у меня все вполне естественно, я прирожденный спортсмен. Я обожаю спорт.

— Ну что ж, оттого ваша деятельность только эффективнее. Вместе с ними вы участвуете в парусных гонках, охотитесь, играете в поло — не отстаете ни в чем. Ваш выезд четверкой берет призы в Олимпии \ Я слышал, что вы даже занимаетесь боксом вместе с молодыми английскими офицерами. И в результате? В результате никто не принимает вас всерьез. Кто вы? «Славный малый», «для немца человек вполне приличный», выпивоха, завсегдатай ночных клубов — веселый, беспечный молодой бездельник. Кому придет в голову, что ваш тихий загородный дом — центр, откуда исходит половина всех бед английского королевства, и что помещик-спортсмен — опытный агент, самый ловкий и умелый во всей Европе? Вы гений, дорогой мой фон Борк, гений!

— Вы мне льстите, барон. Но я действительно могу сказать о себе, что провел четыре года в этой стране не зря. Я никогда не показывал вам мой маленький тайник? Быть может, зайдем на минутку в дом?

Кабинет выходил прямо на террасу. Фон Борк толкнул дверь и, пройдя вперед, щелкнул электрическим выключателем. Потом прикрыл дверь за двигающейся следом массивной фигурой фон Херлинга и тщательно задернул тяжелую оконную штору. Лишь приняв все меры предосторожности, он повернул к гостю свое загорелое, с острыми чертами лицо.

— Часть моих бумаг уже переправлена, — сказал он. — Наименее важные взяла с собой жена, вчера она вместе со всеми домочадцами отбыла в Флиссинген. Рассчитываю, что охрану остального возьмет на себя посольство.

— Ваше имя уже включено в список личного состава. Все пройдет гладко, никаких затруднений ни в отношении вас, ни вашего багажа. Конечно, как знать, быть может, нам и не пона-

1 Огромный (площадью около 3 га) павильон в Лондоне, где устраиваются выставки, спортивные состязания и пр.

309


добиться уезжать, если Англия предоставит Францию ее собственной участи. Нам достоверно известно, что никакого взаимообя-зывающего договора между ними нет.

— Ну, а Бельгия?

— Ив отношении Бельгии то же самое. Фон Борк покачал головой.

— Едва ли. Ведь с ней договор, безусловно, существует. Нет, от такого позора Англия тогда вовек не оправится.

— По крайней мере у нее будет временная передышка.

— Но честь страны...

— Э, дорогой мой, мы живем в век утилитаризма. Честь — понятие средневековое. Кроме того, Англия не готова. Это просто уму непостижимо, но даже наше специальное военное налогообложение в пятьдесят миллионов, цель которого уж кажется так ясна, как если бы мы поместили о том объявление на первой странице «Таймса», не пробудило этих людей от спячки. Время от времени кто-нибудь задает вопрос. На мне лежит обязанность отвечать на такие вопросы. Время от времени вспыхивает недовольство. Я должен успокаивать, разъяснять. Но что касается самого главного — запасов снаряжения, мер против нападения подводных лодок, производства взрывчатых веществ, — ничего нет, ничего не готово. Как же Англия сможет войти в игру, особенно теперь, когда мы заварили такую адскую кашу из гражданской войны в Ирландии, фурий, разбивающих окна1, и еще бог знает чего, чтобы ее мысли были полностью заняты внутренними делами?

— Ей надлежит подумать о своем будущем.

— А, это дело другое. Я полагаю, у нас есть наши собственные, очень определенные планы относительно будущего Англии — ваша информация будет нам тогда крайне необходима. Мистер Джон Буль может выбирать — либо сегодня, либо завтра. Желает, чтобы это было сегодня — мы к тому готовы. Предпочитает завтрашний день — тем более будем готовы. На мой взгляд, с их стороны благоразумнее сражаться с союзниками, чем в одиночку; но уж это их дело. Эта неделя должна решить судьбу Англии. Но вы говорили о вашем тайнике.

Барон уселся в кресло. Лучи света падали прямо на его широкую, лысую макушку. Он невозмутимо попыхивал сигарой.

В дальнем конце просторной комнаты, обшитой дубовой панелью и уставленной рядами книжных полок, висела занавесь. Фон Борк ее отдернул, и фон Херлинг увидел внушительных размеров сейф, окованный медью. Фон Борк снял с часовой цепочки небольшой ключ и после долгих манипуляций над замком распахнул тяжелую дверцу.

Прошу, — сказал он, жестом приглашая гостя и сам отступая в сторону.

Свет бил в открытый сейф, и секретарь посольства с живейшим любопытством разглядывал его многочисленные отделе-

1 Имеется в виду движение суфражисток.

310


ния. На каждом была табличка — водя по ним взглядом, фон Херлинг читал: «Броды», «Охрана портов», «Аэропланы», «Ирландия», «Египет», «Укрепления Портсмута», «Ламанш», «Розайт»1 и десятки других. Все отделения были набиты документами, чертежами и планами.

— Грандиозно! — сказал секретарь. Отложив сигару, он негромко похлопал мясистыми ладонями.

— И всего за четыре года, барон. Не так уж плохо для помещика, выпивохи и охотника. Но бриллианта, который должен увенчать мою коллекцию, здесь еще нет — скоро он прибудет, и ему уже приготовлена оправа.

Фон Борк указал на отделение с надписью «Военно-морская сигнализация».

— Но ведь у вас тут уже достаточно солидное досье...

— Устарело, пустые бумажки. Адмиралтейство каким-то образом проведало, забило тревогу, и все коды были изменены. Да, вот это был удар! Никогда еще не получал я такого афронта. Но с помощью моей чековой книжки и молодчины Олтемонта сегодня же вечером все будет улажено.

Барон глянул на свои часы — у него вырвалось гортанное восклицание, выразившее досаду.

— Нет, право, больше ждать не могу. Вы представляете себе, как сейчас все кипит на Карлтон-Террас2, — каждый из нас должен быть на своем посту. Я надеялся привезти новости о вашем последнем улове. Разве ваш Олтемонт не назначил точно часа, когда придет?

Фон Борк пододвинул ему телеграмму:

«Буду непременно. Вечером привезу новые запальные свечи.

Олтемонт».

— Запальные свечи?

— Видите ли, он выдает себя за механика, а у меня тут целый гараж. В нашем с ним коде все обозначено терминами автомобильных деталей. Пишет о радиаторе — имеется в виду линейный корабль, а насос для масла — это крейсер. Запальные свечи — значит военно-морская сигнализация.

— Отослано из Портсмута в полдень, — сказал секретарь, взглянув на телеграмму. — Между прочим, сколько вы ему платите?

— Пятьсот фунтов дам только за это поручение. И еще, конечно, плачу регулярное жалованье.

— Недурно загребает. Они полезны, эти изменники родины, но как-то обидно столько платить за предательство.

— На Олтемонта мне денег не жалко. Отлично работает. Пусть я плачу ему много, зато он поставляет «настоящий товар», по его собственному выражению. Кроме того, он вовсе не изменник. Уверяю вас, что касается отношения к Англии, то наш самый

1 Английская военно-морская база в Шотландии.

2 Дом № 9 по Карлтон-Террас — здание немецкого посольства.

311


прогерманский юнкер — нежный голубок по сравнению с озлобленным американским ирландцем.

— Вот как! Он американский ирландец?

— Послушали бы, как он говорит, у вас не осталось бы на этот счет сомнений. Поверите ли, иной раз я с трудом его понимаю. Он словно бы объявил войну не только Англии, но и английскому языку. Вы в самом деле больше не можете ждать? Он должен быть с минуты на минуту.

— Нет. Очень сожалею, но я и так задержался. Ждем вас завтра рано утром. Если вам удастся пронести папку с сигнальными кодами под самым носом у герцога Йоркского1, можете считать это блистательным финалом всей вашей английской эпопеи. Ого! Токайское!

Он кивнул на тщательно закупоренную, покрытую пылью бутылку, стоявшую на подносе вместе с двумя бокалами.

— Позвольте предложить вам бокал на дорогу?

— Нет, благодарю. А у вас, по-видимому, готовится кутеж?

— Олтемонт — тонкий знаток вин, мое токайское пришлось ему по вкусу. Он очень самолюбив, легко обижается, приходится его задабривать. Да, с ним не так-то просто, смею вас уверить.

Они снова вышли на террасу и направились в дальний ее конец, — и тотчас огромная машина барона, стоявшая в той стороне, задрожала и загудела от легкого прикосновения шофера.

— Вон то, вероятно, огни Хариджа, — сказал секретарь, натягивая дорожный плащ. — Как все выглядит спокойно, мирно. Через какую-нибудь неделю здесь загорятся другие огни, английский берег утратит свой идиллический вид. Да и небеса тоже, если наш славный Цеппелин сдержит свои обещания. А это кто там?

В доме свет горел только в одном окне — там за столом, на котором стояла лампа, сидела симпатичная румяная старушка в деревенском чепце. Она склонилась над вязаньем и время от времени прерывала работу, чтобы погладить большого черного кота, примостившегося на табурете возле нее.

— Марта, служанка. Только ее одну я и оставил при доме. Секретарь издал смешок.

— Она кажется олицетворением Британии — погружена в себя и благодушно дремлет. Ну, фон Борк, au revoir.

Махнув на прощание рукой, он вскочил в машину, и два золотых конуса от фар тут же рванулись вперед в темноту. Секретарь откинулся на подушки роскошного лимузина и настолько погрузился в мысли о назревающей европейской трагедии, что не заметил, как его машина, сворачивая на деревенскую улицу, чуть не сбила маленький «фордик», двигавшийся навстречу.

1 Памятник герцогу Йоркскому (брату Георга IV) находится рядом со зданием немецкого посольства.

312


Когда последнее мерцание фар лимузина угасло вдали, фон Борк медленно направился обратно к себе в кабинет. Проходя по саду, он заметил, что служанка потушила лампу и пошла спать. Молчание и тьма, заполнившие просторный дом, были для фон Борка непривычными — семья его со всеми чадами и домочадцами была большая. Он с облегчением подумал, что все они в безопасности, и если не считать старухи служанки, оставленной хозяйничать на кухне, во всем доме он теперь один. Перед отъездом предстояло еще многое привести в порядок, кое-что ликвидировать. Он принялся за дело и работал до тех пор, пока его красивое, энергичное лицо не раскраснелось от пламени горящих бумаг. Возле стола на полу стоял кожаный чемодан — фон Борк начал аккуратно, методически укладывать в него драгоценное содержимое сейфа. Но тут его тонкий слух уловил шум движущегося вдали автомобиля. Он издал довольное восклицание, затянул на чемодане ремни, закрыл сейф и поспешно вышел на террасу. Как раз в эту минуту у калитки, сверкнув фарами, остановился маленький автомобиль. Из него выскочил высокий человек и быстро зашагал навстречу барону; шофер, плотный пожилой мужчина с седыми усами, уселся на своем сиденье поудобнее, как видно, готовясь к долгому ожиданию.

— Ну как? — спросил фон Борк с живостью, кидаясь бегом к приезжему.

Вместо ответа тот с торжествующим видом помахал у себя над головой небольшим свертком.

— Да, мистер, сегодня вы останетесь довольны! — крикнул приезжий. — Дело выгорело.

— Сигналы?

— Ну да, как я и писал в телеграмме. Все до единого — ручная сигнализация, сигналы лампой, маркони — само собой, копии, не оригиналы: было бы уж очень опасно. Но товар стоящий, можете положиться.

Он с грубой фамильярностью хлопнул немца по плечу. Тот нахмурился.

— Входите, я дома один, — сказал он. — Копии, безусловно, лучше, чем оригиналы. Если бы исчезли оригиналы, тотчас все коды заменили бы новыми. А как с этими копиями, полагаете, все в порядке?

Войдя в кабинет, американский ирландец уселся в кресло и вытянул вперед длинные ноги. Ему можно было дать лет шестьдесят — очень высокий, сухопарый, черты лица острые, четкие; небольшая козлиная бородка придавала ему сходство с дядей Сэмом, каким его изображают на карикатурах. Из уголка рта у него свисала наполовину выкуренная, потухшая сигара; едва усевшись, он тотчас ее разжег.

— Собираетесь давать ходу? — заметил он, осматриваясь. Взгляд его упал на сейф, уже не прикрытый занавесью, — Послушайте-ка, мистер, неужто вы храните в нем все ваши бумаги?

— Почему бы нет?

313


Шут возьми — в этаком-то ящике? А еще считаетесь шпионом высшего класса. Да любой воришка-янки вскроет его консервным ножом. Знай я, что мои письма брошены в такой вот сундук, я бы не свалял дурака, не стал бы вам писать.

— Ни одному воришке с этим сейфом не справиться, — ответил фон Борк. — Металл, из которого он сделан, не разрежешь никаким инструментом.

— Ну, а замок-то?

— Замок особый, с двойной комбинацией, понимаете?

— Ни черта не понимаю.

— Чтобы открыть такой замок, требуется знать определенное слово и определенное число. — Фон Борк поднялся и показал на двойной диск вокруг замочной скважины. —. Внешний круг для букв, внутренний — для цифр.

— Здорово, здорово!

— Не так-то просто, как вы думали. Я заказал его четыре года назад, и, знаете, какие я выбрал слово и число?

— Понятия не имею.

— Так вот, слушайте: слово — «август», а число —1914, поняли?

Лицо американца выразило восхищение.

— Вот это ловко, ей-богу! То есть в самый раз угадали! — воскликнул он удивленно.

— Да, кое-кто из нас мог уже тогда предвидеть точную дату. Ну вот, теперь время пришло, и завтра утром я свертываю все дела.

Послушайте, мистер, вы и меня должны отсюда вытащить. Я в этой растреклятой стране один не останусь. Видать, через неделю, а то и раньше Джон Буль встанет на задние лапы и начнет бушевать. Я предпочитаю поглядывать на него с бережка по ту сторону океана.

— Но ведь вы американский гражданин!

— Ну и что же? Джек Джеймс тоже американский гражданин, а вот теперь отсиживает свой срок в Портленде. Английский фараон не станет с вами целоваться, если заявить ему, что вы американец. «Здесь у нас свои законы, британские» — вот что он скажет. Да, мистер, кстати уж, раз мы помянули Джека Джеймса. Сдается мне, вы не очень бережете людей, которые на вас работают.

Что вы хотите сказать? — спросил фон Борк резко.

— Ведь вы их как бы хозяин, верно? И вам полагается следить, чтобы они не влипли. А они то и дело влипают, и хоть одного из них вы выручили? Взять того же Джеймса...

— Джеймс сам виноват, вы это отлично знаете. Он был слишком недисциплинирован для такого дела.

— Джеймс — тупая башка, согласен. Ну, а Холлис?

— Холлис вел себя как ненормальный.

— Да, под конец он малость спятил. Спятишь, когда с утра до вечера разыгрываешь, как в театре, а вокруг сотни поли-

314


цейских ищеек — так и жди, что сцапают. Ну, а если говорить о Стейнере...

Фон Борк сильно вздрогнул, его румяное лицо чуть побледнело.

— Что такое со Стейнером?

— А как же? Ведь его тоже схватили. Вчера ночью сделали налет на его лавку, и он сам и все его бумаги теперь в Портсмутской тюрьме. Вы-то удерете, а ему, бедняге, придется расхлебывать кашу, и хорошо еще, если не вздернут. Вот потому-то я и хочу не мешкая перебраться за океан.

Фон Борк был человеком сильного характера, с достаточной выдержкой, но было нетрудно заметить, что эти новости его потрясли.

— Как они добрались до Стейнера? — бормотал он про себя. — Вот это действительно удар.

— Может случиться и еще кое-что похуже — того и гляди, они и меня схватят.

— Ну что вы!

— Да уж поверьте. К моей квартирной хозяйке явились какие-то типы, расспрашивали обо мне. Я, как. о том услышал, пора, думаю, смываться. Но вот чего я не пойму, мистер, как это полицейские ищейки пронюхивают о таких вещах? С тех пор, как мы тут с вами договорились, Стейнер пятый по счету, кого сцапали, и я знаю, кто будет шестым, если я вовремя не дам деру. Как вы все это объясните? И не совестно вам предавать своих?

Фон Борк побагровел от гнева.

— Как вы смеете так со мной разговаривать?

— Не было бы у меня смелости, мистер, не пошел бы я к вам на такую работу. Но я вам выкладываю все начистоту. Я слыхал, что, как только агент сослужит свою службу, вы, немецкие политиканы, даже рады бываете, если его уберут.

Фон Борк вскочил с кресла.

— Вы имеете наглость заявлять мне, что я выдаю собственных агентов?

— Этого я не говорил, мистер, но где-то тут завелся доносчик или кто-то работает и нашим и вашим. И вам надлежало бы раскопать, кто же это такой. Я-то, во всяком случае, больше шею подставлять не буду. Перекиньте меня в Голландию, и чем скорее, тем оно лучше.

Фон Борк подавил свой гнев.

— Мы слишком долго работали сообща, чтобы ссориться теперь, накануне победы, — сказал он. — Вы работали отлично, шли на большой риск, и я этого не забуду. Разумеется, поезжайте в Голландию. В Роттердаме сможете сесть на пароход до Нью-Йорка. Все другие пароходные линии через неделю будут небезопасны. Так, значит, я заберу ваш список и уложу его с остальными документами.

Американец продолжал держать пакет в руке и не выразил ни малейшего желания с ним расстаться.

— А как насчет монеты?

315


— Что такое?

— Насчет деньжат. Вознаграждение за труды. Мои пятьсот фунтов. Тот, кто все это мне сварганил, под конец было заартачился, пришлось его уламывать — дал ему еще сотню долларов. А то остались бы мы ни с чем — и вы и я. «Не пойдет дело», — говорит он мне, и вижу, не шутит. Но вторая сотня свое сделала. Так что всего на эту штуковину я выложил две сотни и уж пока не получу своего, бумаг не отдам.

Фон Борк улыбнулся не без горечи.

— Вы, кажется, не очень высокого мнения о моей порядочности, — сказал он. — Хотите, чтобы я отдал деньги до того, как получил бумаги.

— Что ж, мистер, мы люди деловые.

— Хорошо, пусть будет по-вашему. — Фон Борк сел за стол, заполнил чек, вырвал листок из чековой книжки, но отдавать его не спешил. — Раз уж мы, мистер Олтемонт, перешли на такие отношения, я не вижу резона, почему мне следует доверять вам больше, чем вам мне. Вы меня понимаете? — добавил он, глянув через плечо на американца. — Я положу чек на стол. Я вправе требовать, чтобы вы дали мне сперва взглянуть на содержимое пакета и уж потом взяли чек.

Не говоря ни слова, американец передал пакет. Фон Борк развязал бечевку, развернул два слоя оберточной бумаги. Несколько мгновений он не сводил изумленного взгляда с небольшой книжки в синем переплете, на котором золотыми буквами было вытиснено: «Практическое руководство по разведению пчел». Но долго рассматривать эту неуместную надпись ему не пришлось: руки крепкие, словно железные тиски, охватили сзади его шею и прижали к его лицу пропитанную хлороформом губку.

— Еще стакан, Уотсон? — сказал мистер Шерлок Холмс, протягивая бутылку с токайским.

Плотный, коренастый шофер, теперь уже сидевший за столом, с заметной готовностью пододвинул свой бокал.

— Неплохое вино, Холмс.

— Превосходное, Уотсон. Наш лежащий сейчас на диване друг уверял меня, что оно из личного погреба Франца-Иосифа в Шенбруннском дворце. Могу я попросить вас открыть окно? Пары хлороформа не способствуют приятным вкусовым ощущениям.

Сейф стоял настежь, и Холмс вытаскивал оттуда досье за досье, каждое быстро просматривал и затем аккуратно укладывал в чемодан фон Борка. Немец спал на диване, хрипло дыша; руки и ноги у него были стянуты ремнями.

— Можно особенно не торопиться, Уотсон. Нам никто не помешает. Будьте добры, нажмите кнопку звонка. В доме никого нет, кроме старой Марты, — она свою роль сыграла восхитительно. Я пристроил ее здесь сразу же, как только взялся за расследование этого дела. А, Марта, вы! Вам будет приятно узнать, что все в порядке.

316


Почтенная старушка стояла в дверях и, улыбаясь, приседала перед Холмсом, но глянула с некоторым- испугом на фигуру, распростертую на диване.

— Не волнуйтесь, Марта. С ним решительно ничего не случилось.

— Очень рада, мистер Холмс. В своем роде он был неплохим хозяином. Даже хотел, чтобы я поехала с его женой в Германию, но это не сошлось бы с вашими планами, ведь правда, сэр?

— Ну, конечно, нет. Пока вы оставались здесь, я был спокоен. Но сегодня нам пришлось подождать вашего сигнала.

— Это из-за секретаря, сэр.

— Да, я знаю. Мы встретили его машину.

— Я уж думала, он никогда и не уедет. Я знала, сэр, что это не сошлось бы с вашими планами, застать его здесь.

— Разумеется, нет. Ну, подождали с полчаса, это значения не имеет. Как только я увидел, что вы потушили лампу, я понял, что путь свободен. Завтра, Марта, можете зайти ко мне в отель «Кларидж» в Лондоне.

— Слушаю, сэр.

— Я полагаю, у вас все готово к отъезду?

— Да, сэр. Он сегодня отправил семь писем. Я списала адреса, как обычно.

— Прекрасно, Марта. Завтра я их просмотрю. Спокойной ночи. Эти вот бумаги, — продолжал он, когда старушка ушла к себе, — особо большой ценности не имеют; уж, конечно, сведения, содержащиеся в них, давно переданы в Германию. Это все оригиналы, которые не так-то легко вывезти за границу.

— Значит, пользы от них никакой?

— Я бы не сказал, Уотсон. Во всяком случае, по ним мы можем проверить, что известно и что неизвестно немецкой разведке. Надо заметить, что многие из этих документов шли через мои руки и, разумеется, решительно ничего не стоят. Мне будет отрадно наблюдать на склоне лет, как немецкий крейсер войдет в пролив Солент, руководствуясь схемой заминирования, составленной мною. Ну-ка, Уотсон, дайте на себя взглянуть, — Холмс отложил работу и взял друга за плечи. — Я вас еще не видел при свете. Ну, как обошлось с вами протекшее время? По-моему, вы все такой же жизнерадостный юнец, каким были всегда.

— Сейчас я чувствую себя на двадцать лет моложе, Холмс. Вы не можете себе представить, до чего я обрадовался, когда получил вашу телеграмму с предложением приехать за вами на машине в Харидж. И вы, Холмс, изменились очень мало. Вот только эта ужасная бородка...

— Родина требует жертв, Уотсон, — сказал Холмс, дернув себя за жидкий клок волос под подбородком. — Завтра это станет лишь тяжким воспоминанием. Остригу бороду, произведу еще кое-какие перемены во внешности и завтра снова стану самим собой у себя в «Кларидже», каким был до этого американского номера; прошу прощения, Уотсон, я, кажется, совсем разучился говорить

317


по-английски. Я хочу сказать, каким был до того, как мне пришлось выступать в роли американца.

Но ведь вы удалились от дел, Холмс. До нас доходили слухи, что вы живете жизнью отшельника среди ваших пчел и книг на маленькой ферме в Суссексе.

— Совершенно верно, Уотсон. И вот плоды моих досугов, magnum opus1 этих последних лет. — Он взял со стола книжку и прочел вслух весь заголовок: «Практическое руководство по разведению пчел, а также некоторые наблюдения над отделением пчелиной матки», — Я это совершил один2. Взирайте на плоды ночных раздумий и дней, наполненных трудами, когда я выслеживал трудолюбивых пчелок точно так, как когда-то в Лондоне выслеживал преступников.

— Но как случилось, что вы снова взялись за работу?

— Я и сам не знаю. Видите ли, министра иностранных дел я бы еще выдержал, но когда сам премьер-министр соблаговолил посетить мой смиренный кров... Дело в том, Уотсон, что этот джентльмен, лежащий на диване, — тот орешек, который оказался не по зубам нашей контрразведке. В своем роде это первоклассный специалист. У нас что-то все не ладилось, и никто не мог понять, в чем дело: Кое-кого подозревали, вылавливали агентов, но было ясно, что их тайно направляет какая-то сильная рука. Было совершенно необходимо ее обнаружить. На меня оказали сильное давление, настаивали, чтобы я занялся этим делом. Я потратил на него два года, Уотсон, и не могу сказать, что они не принесли мне приятного волнения. Сперва я отправился в Чикаго, прошел школу в тайном ирландском обществе в Буффало, причинил немало беспокойства констеблям в Скибберине3 и в конце концов обратил на себя внимание одного из самых мелких агентов фон Борка, и тот рекомендовал меня своему шефу как подходящего человека. Как видите, работа проделана сложная. И вот я почтен доверием фон Борка, несмотря на то, что большинство его планов почему-то проваливалось и пятеро его лучших агентов угодили в тюрьму. Я следил за ними и снимал их, как только они дозревали... Ну, сэр, надеюсь, вы чувствуете себя не так уж плохо?

Последнее замечание было адресовано самому фон Борку, который сперва долго ловил воздух ртом, задыхался и часто мигал, но теперь лежал неподвижно и слушал то, что рассказывал Холмс.

Вдруг его лицо исказилось яростью, и тут полился целый поток немецких ругательств: Пока пленник бранился, Холмс продолжал быстро и деловито просматривать документы.

— Немецкий язык, хотя и лишенный музыкальности, самый выразительный из всех языков, — заметил Холмс, когда фон

1 Главное произведение (лат.).

2 Шекспир, «Кориолан», акт V, сцена 6.

3 Город на юге Ирландии.

318


Борк умолк, очевидно, выдохшись. — Эге, кажется, еще одна птичка попадает в клетку! — воскликнул он, внимательно вглядевшись в кальку какого-то чертежа. — Я давно держу этого казначея на примете, но все же не думал, что он до такой степени негодяй. Мистер фон Борк, вам придется ответить за очень многое.

Пленник с трудом приподнялся и смотрел на своего врага со странной смесью изумления и ненависти.

— Я с вами сквитаюсь, Олтемонт, — проговорил он медленно, отчеканивая слова. — Пусть на это уйдет вся моя жизнь, но я с вами сквитаюсь.

— Милая старая песенка, — сказал Холмс. — Сколько раз слышал я ее в былые годы! Любимый мотив блаженной памяти профессора Мориарти. И полковник Себастьян Морен, как известно, тоже любил ее напевать. А я вот жив по сей день и развожу пчел в Суссексе.

— Будь ты проклят, дважды изменник! — крикнул немец, делая усилия освободиться от ремней и испепеляя Холмса ненавидящим взглядом.

— Нет-нет, дело обстоит не так ужасно, — улыбнулся Холмс. — Как вам доказывает моя речь, мистер Олтемонт из Чикаго — это, по существу, миф. Я использовал его, и он исчез.

— Тогда кто же вы?

— В общем, это несущественно, но если вы уж так интересуетесь, мистер фон Борк, могу сказать, что я не впервые встречаюсь с членами вашей семьи. В прошлом я распутал немало дел в Германии, и мое имя, возможно, вам небезызвестно.

— Хотел бы я его узнать, — сказал пруссак угрюмо.

— Это я способствовал тому, чтобы распался союз между Ирэн Адлер и покойным королем Богемии, когда ваш кузен Генрих был посланником. Это я спас графа фон Графенштейна, старшего брата вашей матери, когда ему грозила смерть от руки нигилиста Копмана. Это я...

Фон Борк привстал, изумленный.

— Есть только один человек, который...

— Именно, — сказал Холмс.

Фон Борк застонал и снова упал на диван.

— И почти вся информация шла от вас! — воскликнул он. — Чего же она стоит? Что я наделал! Я уничтожен, моя карьера погибла без возврата!

— Материал у вас, конечно, не совсем надежный, — сказал Холмс. — Он требует проверки, но времени у вас на то мало. Ваш адмирал обнаружит, что новые пушки крупнее, а крейсеры ходят, пожалуй, несколько быстрее, чем он ожидал.

В отчаянии фон Борк вцепился в собственное горло.

— В свое время обнаружится, несомненно, и еще много неточностей, — продолжал Холмс. — Но у вас есть одно качество, редкое среди немцев: вы спортсмен. Вы не будете на меня в претензии, когда поймете, что, одурачив столько народу, вы оказались

319


наконец одурачены сами. Вы старались на благо своей страны, а я — на благо своей. Что может быть естественнее? И кроме того, — добавил он отнюдь не злобно и положив руку на плечо фон Борка, — все же лучше погибнуть от руки благородного врага. Бумаги все просмотрены, Уотсон. Если вы поможете мне поднять пленника, я думаю, нам следует тотчас же отправиться в Лондон.

Сдвинуть фон Борка с места оказалось нелегкой задачей. Отчаяние удвоило его силы. Наконец, ухватив немца с обеих сторон за локти, два друга медленно повели его по садовой дорожке — той самой, по которой он всего несколько часов назад шагал с такой горделивой уверенностью, выслушивая комплименты знаменитого дипломата. После непродолжительной борьбы фон Борка, все еще связанного по рукам и ногам, усадили на свободное сиденье маленького «форда». Его драгоценный чемодан втиснули рядом с ним.

— Надеюсь, вам удобно, насколько то позволяют обстоятельства? — сказал Холмс, когда все было готово, — Вы не сочтете за вольность, если я разожгу сигару и суну ее вам в рот?

Но все эти любезности были растрачены впустую на взбешенного немца.

— Я полагаю, вы отдаете себе отчет в том, мистер Холмс, что если ваше правительство одобрит ваши действия в отношении меня, это означает войну?

— А как насчет вашего правительства и его действий? — спросил Холмс, похлопывая по чемодану.

— Вы частное лицо. У вас нет ордера на мой арест. Все ваше поведение абсолютно противозаконно и возмутительно.

— Абсолютно, — согласился Холмс.

— Похищение германского подданного...

— И кража его личных бумаг.

— В общем, вам ясно, в каком вы положении, вы и ваш сообщник. Если я вздумаю позвать на помощь, когда мы будем проезжать деревню...

— Дорогой сэр, если вы вздумаете сделать подобную глупость, вы, несомненно, нарушите однообразие вывесок наших гостиниц и трактиров, прибавив к ним еще одну: «Пруссак на веревке». Англичанин — создание терпеливое, но сейчас он несколько ощерился, и лучше не вводить его в искушение. Нет, мистер фон Борк, вы тихо и спокойно проследуете вместе с нами в Скотленд-Ярд, и оттуда, если желаете, посылайте за вашим другом бароном фон Херлингом: как знать, быть может, еще сохранено числящееся за вами место в личном составе посольства. Что касается вас, Уотсон, вы, насколько я понял, возвращаетесь на военную службу, так что Лондон будет вам по пути. Давайте постоим вон там на террасе — может, это последняя спокойная беседа, которой нам с вами суждено насладиться.

Несколько минут друзья беседовали, вспоминая минувшие дни, а их пленник тщетно старался высвободиться из держащих его

320


пут. Когда они подошли к автомобилю, Холмс указал на залитое лунным светом море и задумчиво покачал головой.

— Скоро подует восточный ветер, Уотсон.

— Не думаю, Холмс. Очень тепло.

— Эх, старина Уотсон! В этом переменчивом веке вы один не меняетесь. Да, скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Уотсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан богом, и когда буря утихнет, страна под солнечным небом станет чище, лучше, сильнее. Пускайте машину, Уотсон, пора ехать. У меня тут чек на пятьсот фунтов, нужно завтра предъявить его как можно раньше, а то еще, чего доброго, тот, кто мне его выдал, приостановит платеж.

КАМЕНЬ МАЗАРИНИ

Доктору Уотсону было приятно снова очутиться на Бейкер-стрит, в неприбранной комнате на втором этаже, этой исходной точке стольких замечательных приключений. Он взглянул на таблицы и схемы, развешанные по стенам, на прожженную кислотой полку с химикалиями, скрипку в футляре, прислоненную к стене в углу, ведро для угля, в котором когда-то лежали трубки и табак, и, наконец, глаза его остановились на свежем улыбающемся лице Билли, юного, но очень толкового и сообразительного слуги, которому как будто удалось перекинуть мостик через пропасть отчуждения и одиночества, окружавшую таинственную фигуру великого сыщика.

— У вас тут все по-старому. И вы сами нисколько не изменились. Надеюсь, то же можно сказать и о нем?

Билли с некоторым беспокойством посмотрел на закрытую дверь спальни.

— Он, кажется, спит, — сказал он.

Стояла ясная летняя погода, и было только семь часов вечера, однако предположение Билли не удивило доктора Уотсона: он давно привык к необычному образу жизни своего старого друга.

— Это означает, еели не ошибаюсь, что ему поручено дело, не так ли?

— Совершенно верно, сэр. Он сейчас весь поглощен им. Я даже опасаюсь за его здоровье. Он бледнеет и худеет с каждым днем и ничего не ест. Миссис Хадсон его спросила: «Когда вы

321


изволите пообедать, мистер Холмс?» — а он ответил: «В половине восьмого послезавтра». Вы ведь знаете, какой он бывает, когда увлечен дехом.

— Да/ Билли, знаю.

— Он кого-то выслеживает. Вчера он изображал рабочего, подыскивающего место. А сегодня нарядился старухой. И так похоже, что я совершенно не узнал его, а уж я бы, кажется, должен знать его приемы.

/ Усмехнувшись, Билли указал на необыкновенно потрепанный зонтик, прислоненный к дивану.

— Это одна из принадлежностей костюма старухи.

— Но какое у него на этот раз дело, Билли?

Билли понизил голос, словно речь шла о великой государственной тайне.

Вам я, конечно, скажу, сэр. Но, кроме вас, этого никто не должен знать. Это то самое дело о бриллианте короны.

— Вы говорите о похищении камня в сто тысяч фунтов?

— Да, сэр. Они должны разыскать его во что бы то ни стало. И премьер-министр и министр внутренних дел были у нас и сидели вот на этом самом диване. Мистер Холмс был очень любезен с ними. Он совсем не важничал и пообещал сделать все, что только можно. И потом еще лорд Кантлмир...

— Вот как?

— Да, сэр, вы понимаете, что это значит. Он, если только можно так выразиться, ужасно заносчивый, Я могу иметь дело с премьер-министром и ничего не имею против министра внутренних дел — он производит впечатление воспитанного и любезного человека, — но этого лорда я совершенно не выношу. И мистер Холмс тоже. Дело в том, что он не верит в мистера Холмса и возражал против того, чтобы ему поручили дело. Мне кажется, он был бы даже рад, если бы мистер Холмс с ним не справился.

— И мистер Холмс это знает?

— Не было еще такого случая, чтобы мистер Холмс чего-нибудь не знал.

— Ну, я очень надеюсь, что он справится и лорд Кантлмир будет посрамлен. Послушайте, Билли, зачем эта занавеска на окне?

— Мистер Холмс повесил ее три дня тому назад. У нас там есть кое-что любопытное. — Билли подошел и отдернул занавесь, отделявшую комнату от оконной ниши.

Доктор Уотсон невольно вскрикнул от удивления. Перед ним в глубоком кресле сидела точная копия его старого друга, и халат и все остальное были в точности как у Холмса, лицо, на три четверти обращенное к окну, было слегка наклонено вниз, словно над невидимой книгой. Билли снял голову с туловища и подержал ее в руках.

Мы придаем ей различные положения, чтобы было больше похоже на живого человека. Если бы штора не была спущена,

322


я бы, конечно, не решился ее трогать. Когда штора не задернута, ее видно с той стороны улицы.

— Однажды у нас уже было что-то в этом роде.

Меня тогда еще здесь не было, — сказал Билли. Он раздвинул шторы и выглянул на улицу, — За нами из того дома ведут наблюдение. Вон в окне человек, хотите посмотреть?

Уотсон сделал шаг вперед, но в это время дверь спальни отворилась, и оттуда появилась худая и длинная фигура Холмса; лицо его осунулось и побледнело, но держался он, как всегда, бодро. Одним прыжком он очутился у окна и поправил штору.

— Довольно, Билли, — сказал он, — вы рисковали жизнью, а как раз сейчас вы мне очень нужны. Рад вас видеть, Уотсон, в вашей старой квартире. Вы явились в критическую минуту.

— Я это чувствую.

— Можете идти, Билли. Не знаю, как быть с этим мальчиком. Насколько я вправе подвергать его опасности.

— Какой опасности, Холмс?

— Опасности внезапной смерти. Я не удивлюсь, если сегодня вечером что-нибудь произойдет.

— Но что именно?

— Например, меня убьют.

— Не может быть, Холмс, вы шутите!

— Даже при моем отсутствии юмора я мог бы придумать лучшую шутку. Но пока что мы можем наслаждаться жизнью, верно? Спиртные напитки вам не противопоказаны? Сифон и сигары на прежнем месте. Надеюсь, вы еще не презираете мой жалкий табак и трубку? В эти дни они должны заменить мне еду.

— Но почему вы отказываетесь от еды?

— Потому что голод обостряет умственные способности. Мой дорогой Уотсон, вы, как врач, должны согласиться, что при пищеварении мозг теряет ровно столько крови, сколько ее требуется для работы желудка. Я сейчас один сплошной мозг. Все остальное — не более чем придаток. Поэтому я прежде всего должен считаться с мозгом.

— Но вы говорили о какой-то опасности, Холмс?

— Ах да, на всякий случай вам, пожалуй, не мешает обременить свою память адресом и именем убийцы. Вы сможете передать эти сведения в Скотленд-Ярд в виде прощального привета от преданного Холмса. Его зовут Сильвиус, граф Негретто Сильвиус. Запишите: Мурсайд-Гарденс, 136, Норд-Вест. Готово?

Честное лицо Уотсона нервно подергивалось. Ему было слишком хорошо известно, что Холмс никогда не останавливался ни перед какой опасностью и скорее склонен был недооценивать ее, чем преувеличивать. Уотсон не привык тратить время даром и решительно поднялся.

323


— Можете располагать мной, Холмс, в ближайшие дни я совершенно свободен.

— В моральном отношении вы нисколько не изменились к лучшему, Уотсон. Ко всем вашим старым порокам добавился еще один — вы научились лгать. Весь ваш вид говорит о том, что вы загруженный работой врач, которого осаждают больные.

— Среди них ни одного сколько-нибудь серьезного. Но разве вы не можете арестовать этого человека?

— Конечно, могу, Уотсон, поэтому-то он так и беспокоится.

— Так в чем же дело?

— Дело в том, что я не знаю, где бриллиант.

— Ах да, Билли рассказывал — бриллиант короны.

— Вот именно, огромный желтый камень Мазаринй. Я расставил сети, и рыбка уже попалась, но я еще не получил камня. Какой мне толк забирать грабителей? Разумеется, мир станет лучше, если всех их посадить за решетку. Но у меня другая цель — мне нужен камень.

— Так, значит, граф Сильвиус — одна из попавшихся рыбок?

— Да, и при этом акула, которая кусается. Другой — Сэм Мертон, боксер. Сэм — неплохой парень, но граф использует его для своих целей. Он не акула, а всего только глупый большеголовый пескарь. Но все равно он тоже бьется в моих сетях.

— А где этот граф Сильвиус?

— Я сегодня все утро провел у него под самым носом. Вы ведь видели меня в роли старухи. Но так удачно, как в этот раз, у меня еще никогда те получалось. Граф даже поднял мой зонтик со словами «Позвольте мне, сударыня», он ведь наполовину итальянец и, как истинный южанин, умеет быть чрезвычайно любезным, если только он в духе, но если не в духе, — это сущий дьявол. Как видите, Уотсон, в жизни случаются прелюбопытные вещи.

— Но это могло кончиться трагически.

— Не спорю. Я шел за ним до мастерской старого Штраубензе на Майнорис. Ему там изготовили духовое ружье — великолепная штука, и, если не ошибаюсь, сейчас она находится в окне напротив. Вы видели манекен? Ах да, Билли вам показывал. В любой момент в эту прекрасную голову может угодить пуля. В чем дело, Билли?

Билли вошел с карточкой на подносе. Холмс взглянул на карточку; брови его поднялись, и на губах появилась усмешка.

— Он решил пожаловать сюда собственной персоной. Этого я не ожидал. Надо хватать быка за рога, Уотсон. Этот человек способен на все. Вы ведь, наверное, слышали, что граф — знаменитый охотник на крупного зверя. Если ему удастся заполучить в свой ягдташ и меня, это будет достойным и блестящим завершением его спортивной карьеры. Он, конечно, чувствует, что я вот-вот его настигну.

— Пошлите за полицией.

324


Вероятно, я так и сделаю, но не сейчас. Поглядите хорошенько, Уотсон, нет ли кого на улице.

Уотсон осторожно выглянул из-за шторы.

— Какой-то верзила стоит около двери.

— Ну так это Сэм Мертон, преданный, но не слишком далекий Сэм. Где же этот джентльмен, Билли?

— В приемной, сэр.

— Когда я позвоню» впустите его.

— Слушаюсь, сэр.

— Если меня не будет в комнате, все равно впустите его.

— Слушаюсь, сэр.

Уотсон подождал, когда закроется дверь, и затем с горячностью обратился к своему собеседнику:

— Послушайте, Холмс, это просто невозможно. Это же отчаянный человек, он ни перед чем не остановится. Может быть, он пришел сюда, чтобы убить вас.

— Что же, я нисколько не удивлюсь.

— В таком случае, я останусь с вами.

— Ваше присутствие может очень помешать.

— Ему?

— Нет, мой дорогой, мне.

— И все-таки я не могу оставить вас одного.

— Нет, Уотсон, вы можете и должны это сделать, вы еще никогда не выходили из игры. Я уверен, что и на этот раз вы доведете ее до конца. Этот человек явился сюда ради своих целей, но, возможно, он останется здесь ради моих. — Холмс вы-тащил записную книжку и написал несколько строк. — Поезжайте в Скотленд-Ярд и передайте эту записку Югелу из отдела уголовного розыска. Возвращайтесь обратно с полицией, и тогда графа можно будет арестовать.

— Я охотно помогу вам в этом.

— Надеюсь, до вашего возвращения у меня как раз хватит времени, чтобы выяснить, где камень.

Холмс позвонил.

— Пожалуй, нам лучше выйти через спальню. Чрезвычайно удобно иметь второй выход. Я предпочитаю поглядеть на свою акулу так, чтобы она меня не видела, и, вы ведь знаете, для таких случаев у меня кое-что придумано.

Таким образом, когда через минуту Билли впустил Сильвиуса, в комнате никого не было. Знаменитый стрелок, спортсмен и франт был крупный смуглый мужчина, его огромные черные усы прикрывали тонкий жестокий рот, над которым нависал длинный крючковатый нос, напоминавший орлиный клюв. Он был хорошо одет, но его яркий галстук, сверкающая булавка и блестящие кольца слишком резко бросались в глаза. Когда дверь за ним затворилась, он свирепо и вместе с тем испуганно огляделся, словно ожидая на каждом шагу ловушки. Вдруг он резко вздрогнул, заметив у окна безмятежно склоненную голову и воротник халата, видневшийся из-за спинки кресла. Сначала на его лице

325


выразилось полнейшее изумление. Затем черные глаза убийцы радостно сверкнули. Он еще раз осмотрелся кругом, чтобы убедиться, что его никто не видит, и затем, приподняв свою тяжелую палку, подкрался на цыпочках к молчаливой фигуре. Он уже присел, чтобы сделать последний прыжок и нанести удар, как вдруг из открывшейся двери спальни его остановил спокойный и насмешливый голос Холмса:

— Смотрите не разбейте ее, граф!

Убийца отступил назад, его перекошенное лицо выражало изумление. Он снова приподнял опущенную было трость, словно желая перенести свою ярость с изображения на оригинал, но в твердом взгляде серых глаз и насмешливой улыбке Холмса было что-то, заставившее его руку снова опуститься.

Прелестная вещица! Работа французского мастера Тавернье. Он так же ловко делает восковые фигуры, как ваш приятель Штраубензе — духовые ружья.

— Духовые ружья? Не понимаю, сэр, что вы хотите этим сказать.

Положите шляпу и трость на столик. Вот так, благодарю вас. И, пожалуйста, присядьте. Быть может, вы заодно вытащите и свой пистолет? Впрочем, если вы предпочитаете сидеть на нем, я не возражаю. Вы пришли очень кстати, мне необходимо с вами поговорить.

Граф угрожающе нахмурил свои густые брови. — Я тоже хотел сказать вам пару слов, Холмс. Поэтому я и пришел. Не стану отрицать — я только что собирался размозжить вам голову.

Холмс присел на краешек стола.

— Я так и понял, что вам взбрело на ум нечто подобное. Но почему я заслужил такое внимание с вашей стороны?

— А потому, что вы слишком много себе позволяете, мне это начинает действовать на нервы. Потому что вы рассылаете своих приспешников следить за мной.

— Я никого не посылал, даю вам честное слово.

— Не говорите глупостей. Я видел, что за мной следят. Но мы еще посмотрим, кто кого, Холмс.

— Разумеется, это мелочь, граф Сильвиус, но я попросил бы вас обращаться ко мне, соблюдая правила вежливости. Вы понимаете, что по роду своей деятельности мне пришлось бы быть на ты с доброй половиной преступников, и согласитесь, что я не могу делать ни для кого исключения, дабы не вводить в соблазн других.

— Ладно, пусть будет мистер Холмс.

Прекрасно! Однако, уверяю вас, вы ошибаетесь, утверждая, будто бы я пользуюсь агентами.

Граф Сильвиус презрительно рассмеялся.

— Не думайте, что я глупее вас и ничего не замечаю. Вчера это был какой-то спортсмен. Сегодня — старуха. Они ни на минуту не выпускали меня из виду.

326


— Вы мне льстите, сэр. Старый барон Даусон за день до того, как его повесили, сказал, что театр потерял в моем лице ровно столько же, сколько выиграло правосудие. А сегодня вы расхваливаете меня за мои маленькие перевоплощения.

— Так это... Так это были вы? Холмс пожал плечами.

— Вон в углу стоит зонтик, который вы, еще ничего не подозревая, так вежливо вручили мне.

— Если бы я знал, вы бы никогда...

— Я бы никогда не увидел этого скромного жилища, хотите вы сказать? Я это хорошо понимал. Всем нам свойственны промахи, о которых мы потом сожалеем. Но так или иначе вы меня не узнали, и вот я сижу перед вами.

Нахмуренные брови графа, из-под которых угрожающе блестели глаза, сдвинулись еще плотнее.

— Что ж, тем хуже. Значит, это не ваши агенты, а вы сами скоморошничаете и суете нос не в свое дело. Вы сами сознаетесь, что следили за мной. Зачем?

— Полноте, граф, вы ведь когда-то охотились на львов в Алжире.

— Ну так что?

— Позвольте вас спросить: зачем?

— Зачем? Ради спорта, ради сильных ощущений, ради риска.

— И, кроме того, вы хотели очистить страну от хищников?

— Совершенно верно.

— Теперь вам понятна моя цель?

Граф вскочил, и его рука невольно потянулась к заднему карману.

— Сядьте, сядьте, граф. У меня, кроме этого, есть еще и другая, более конкретная цель. Мне нужен желтый бриллиант!

Зловеще улыбаясь, граф Сильвиус снова опустился на стул.

— Вот как, — произнес он.

— Вы отлично знали, что ради этого я следил за вами, и вы только затем и явились сюда сегодня, чтобы выяснить, много ли мне известно и насколько необходимо меня устранить. Можете мне поверить, что с вашей точки зрения это абсолютно необходимо, так как я знаю все, за исключением одного факта, • но я рассчитываю узнать о нем от вас.

— Неужели? Интересно, что же это за факт, которого вы не знаете.

— Где находится бриллиант сейчас? Граф хитро взглянул на собеседника.

— И только-то? Но, черт возьми, как я могу вам это сказать?

— Можете, и вы это сделаете.

— Вы думаете?

— Граф Сильвиус, вам не удастся меня запугать.

Глаза Холмса, устремленные на Сильвиуса, сузились и угрожающе сверкнули, как стальные острия.

— Я вижу вас насквозь, как будто вы стеклянный.


— В таком случае, вы видите, где бриллиант.

Холмс радостно хлопнул в ладоши и затем выразительно поднял палец.

— Итак, вы знаете, где он, вы это сами признали.

— Ничего я не признавал.

— Послушайте, граф, если вы будете благоразумны, мы сможем заключить сделку, а иначе вам не поздоровится.

Граф Сильвиус вперил взор в потолок.

— Кто же кого запугивает — вы меня или я вас?

Холмс посмотрел на него в раздумье, словно гроссмейстер, собирающийся сделать решающий ход. Затем он выдвинул ящик стола и достал оттуда толстый блокнот.

— Знаете, что у меня в этой книжечке?

— Понятия не имею, сэр.

— Вы.

— Я?

— Да, сэр, вы! Вы тут весь — каждый шаг вашей гнусной и преступной жизни.

— Подите вы к черту, Холмс! — вскочил граф, сверкнув глазами. — Не выводите меня из терпения.

— Тут все записано, граф. Все, что касается смерти старой миссис Гаролд, оставившей вам свое владение в Блимере, которое вы так поспешно проиграли.

— Что за чушь!

— И вся история мисс Минни Уоррендер.

— Бросьте! Вы ничего из этого не выжмете.

— И много еще чего, граф. Ограбление в экспрессе по пути на Ривьеру 13 февраля 1892 года. И подделка чека Лионского банка в том же году.

— Ну уж тут вы ошиблись.

— Значит, я не ошибся во всем остальном. Послушайте, граф, вы ведь играете в карты. Какой смысл продолжать игру, если вы знаете, что у противника все козыри?

— Какое отношение имеет вся эта болтовня к драгоценному камню?

— Терпение, граф. Умерьте свою любознательность! Позвольте уж мне изложить дело со свойственной мне дотошностью. Все это улики против вас. Но, помимо этого, у меня есть еще неоспоримые улики по делу о бриллианте и против вас и против вашего телохранителя.

— Какие же это улики?

— Во-первых, показания кэбмена, с которым вы ехали на Уайт-холл, и кэбмена, который вез вас обратно. Во-вторых, показания швейцара, видевшего вас около витрины. И, наконец, у меня есть показания Айки Сандерса, который отказался распилить вам камень. Айки донес на вас, так что игра сыграна.

Вены вздулись на лбу у графа. Стараясь подавить волнение, он судорожно сжимал смуглые волосатые руки. Он попробовал заговорить, но язык не слушался его.

328


— Вот мои карты. Я все их выложил перед вами. Но одной карты не хватает. Не хватает короля бриллиантов. Я не знаю, где камень.

— И никогда не узнаете.

— Вы так думаете? Ну будьте же благоразумны, граф. Взвесьте все обстоятельства. Вас посадят на двадцать лет. Так же, как и, Сэма Мертона. Какой вам прок от камня? Ровно никакого. Но если вы его вернете, я вам обещаю, это дело не дойдет до суда. Ни вы, ни Сэм нам не нужны. Нам нужен камень. Отдайте его, и, если вы будете хорошо себя вести, я гарантирую вам свободу. Но если вы опять попадетесь, то это будет уже конец. А пока что мне поручено раздобыть камень, а не вас.

— А если я не согласен?

— Ну что ж, тогда придется взять вас, а не камень. Холмс позвонил, и вошел Билли.

— Я полагаю, граф, что неплохо было бы пригласить на это совещание и вашего приятеля Сэма. Он как-никак тоже заинтересованная сторона. Билли, на улице, у подъезда, вы увидите огромного безобразного джентльмена. Попросите его подняться сюда.

— А если он откажется, сэр?

— Никакого насилия, Билли. Не обращайтесь с ним грубо. Если вы скажете, что его зовет граф Сильвиус, он непременно придет.

— Что вы собираетесь делать? — спросил граф, как только Билли вышел.

— Я только что говорил своему другу Уотсону, что в мою сеть попались акула и пескарь. Сейчас я тяну сеть, и обе рыбы показались из воды.

Граф поднялся со стула, держа руку за спиной. Холмс опустил руку в карман халата.

— Вам не суждено умереть в своей постели, Холмс.

— Да, я уже не однажды об этом думал. Но разве это так уж важно? Похоже, что и вы, граф, примете смерть не в горизонтальном, а в вертикальном положении. Впрочем, все эти мрачные прогнозы только портят настроение. Не лучше ли беспечно наслаждаться сегодняшним днем?

Темные враждебные глаза короля преступного мира внезапно вспыхнули, как у настоящего хищника. Вся фигура Холмса выражала напряжение и готовность в любой момент отразить удар; казалось, что от этого он сделался еще выше.

— Не стоит нащупывать револьвер, мой друг, — спокойно произнес он. — Вы очень хорошо знаете, что не осмелитесь пустить его в ход, даже если бы я дал вам время его вытащить. С этими револьверами не оберешься хлопот. От них так много шума, граф. Лучше уж пользоваться духовыми ружьями. А, я, кажется, слышу легкую поступь вашего достойного компаньона. Добрый день, мистер Мертон! Скучновато дожидаться на улице, не правда ли?

329


Премированный боксер, грузный молодой человек с глупым, упрямым и грубо обтесанным лицом неловко остановился в дверях, растерянно озираясь по сторонам. Любезный тон Холмса озадачил его, и, хотя Сэм смутно почувствовал в нем враждебность, он не знал, как себя вести. Он повернулся к своему более проницательному товарищу.

Что тут происходит, граф? Чего ему надо? В чем дело? — Голос его звучал глухо и хрипло.

Граф пожал плечами. Вместо него Сэму ответил Холмс:

— Если говорить кратко, мистер Мертон, ваше дело проиграно. Боксер продолжал обращаться к своему сообщнику:

— Шутит он, что ли? Так мне сейчас не до шуток.

— Это вполне понятно, — сказал Холмс. — И уверяю вас, что через час-другой вы будете настроены еще менее шутливо. Вот что, граф Сильвиус. Я человек занятой и не могу попусту тратить время. Сейчас я пройду в спальню. Прошу вас не стесняться в мое отсутствие. Без меня вам будет удобнее объяснить своему другу, как обстоит дело. Тем временем я сыграю на скрипке баркаролу из «Сказок Гофмана». Через пять минут я вернусь за окончательным ответом. Надеюсь, вы достаточно ясно уразумели, что вам приходится выбирать одно из двух: или мы заберем вас или камень.

Холмс удалился, прихватив с собой стоявшую в углу скрипку. Минуту спустя из-за закрытой двери спальни послышались протяжные, жалобные звуки этой самой запоминающейся из мелодий.

— Так в чем дело? — спросил Мертон, когда его приятель повернулся к нему. — Он что, знает про камень?

— Будь он проклят, он знает слишком много, а может быть, и все.

— Черт! — Желтоватое лицо боксера слегка побледнело.

— Нас выдал Айки Сандерс.

— Айки? Ну, погоди, я ему сверну шею, хоть бы меня за это повесили.

— Нам от этого легче не станет. Надо решить, что делать.

— Обожди, — сказал боксер, подозрительно глядя на дверь спальни. — С этой хитрой лисицей надо держать ухо востро. Он не подслушивает?

— Как он может подслушивать, когда он играет?

— Это верно. А нет ли кого за занавеской? Слишком уж много тут занавесок.

Боксер стал осматриваться и вдруг в первый раз заметил у окна манекен; в немом удивлении он уставился на него, не в силах произнести ни слова.

— Это восковая кукла, и больше ничего, — объяснил граф.

— Подделка, да? А здорово, мадам Тюссо, небось, такое и не снилось. Прямо как живой, и халат и все остальное. Но черт бы побрал эти занавески, граф!

— Шут с ними, с занавесками, мы только зря тратим время,

330


а у нас его не так уж много. Он может арестовать нас из-за этого камня.

— Черта с два!

— Но если мы скажем, где камень, он нас отпустит.

— Еще чего! Отказаться от камня в сто тысяч фунтов?

— Другого выхода нет.

Мертон почесал коротко остриженную голову.

— Послушай, он ведь тут один. Пристукнуть его, и все. Если мы его прикончим, нам нечего будет бояться.

Граф покачал головой.

— У него есть оружие, и он начеку. Если мы его застрелим, нам вряд ли удастся отсюда выбраться. К тому же он наверняка успел сообщить свои сведения полиции. Постой-ка! Что это?

Они услышали слабый звук, который, казалось, доносился со стороны окна. Оба вскочили, но все было тихо. Если не считать странной фигуры в кресле, в комнате, кроме них, никого не было.

— Это на улице, — сказал Мертон. — Ну так слушай, шеф, у тебя есть голова на плечах. Надо что-то придумать. Раз нельзя пустить в ход кулаки, тогда твое дело решать, как быть.

— Я еще и не таких обманывал, — отвечал граф. — Камень-то у меня с собой. В потайном кармане. Я бы ни за что не решился оставить его где-нибудь. Сегодня ночью его можно будет переправить в Амстердам, а там до воскресенья его успеют распилить на четыре части. Он ничего не знает о Ван Седдаре.

— Я думал, Ван Седдар поедет на той неделе.

— Он должен был ехать на той неделе, но теперь ему придется отправиться со следующим же пароходом. Кому-нибудь из нас надо проскользнуть с камнем на Лайм-стрит и предупредить его.

— Второе дно еще не готово.

— Ничего не поделаешь. Придется рискнуть и везти прямо так. Нельзя терять ни минуты.

И снова, как охотник, привыкший быть настороже, он замолчал и пристально посмотрел на окно. Да, этот слабый звук, несомненно, донесся с улицы.

— А Холмса ничего не стоит провести. Этот идиот, чтобы ему было неладно, сказал, что он нас не тронет, если получит камень. Ну, так мы пообещаем ему камень. Наведем его на ложный след, а пока он догадается, в чем дело, камень будет уже в Голландии, а мы сами — за границей.

— Вот это здорово! — довольно ухмыльнулся Сэм Мертон.

— Ты пойдешь к голландцу и скажешь, чтобы он поторапливался. А я возьму на себя этого простака и постараюсь заговорить ему зубы. Я скажу ему, что камень в Ливерпуле. Черт бы побрал эту музыку, она мне действует на нервы! Пока Холмс выяснит, что в Ливерпуле его нет, камушек будет поделен на четыре части, а мы будем в открытом море. Поди сюда, а то тебя видно через замочную скважину. Вот он, камушек-то.

— Как ты не боишься носить его с собой?

331


— Это — самое надежное. Если уж мы ухитрились стащить его с Уайтхолл, из моей квартиры его всякий унесет.

— Дай-ка поглядеть.

Граф Сильвиус, не обращая внимания на протянутую грязную руку, бросил не слишком одобрительный взгляд на своего сообщника.

— Уж не думаешь ли ты, что я собираюсь тебя охмурить? Так вот, имейте в виду, граф, мне начинают надоедать ваши штучки.

— Ну ладно, ладно, Сэм, не обижайся. Нам нельзя сейчас ссориться. Если хочешь как следует разглядеть эту красоту, подойди сюда, к окну. На, держи поближе к свету.

— Благодарю вас.

В мгновение ока Холмс спрыгнул с кресла, на котором раньше сидел манекен, и схватил бриллиант. В одной руке он зажал камень, а другой держал пистолет и целился в голову графа. В полном замешательстве оба мошенника отступили назад. Прежде чем они успели опомниться, Холмс нажал кнопку электрического звонка.

— Не вздумайте сопротивляться! Джентльмены, умоляю вас, поберегите мебель! Вам должно быть ясно, что ваше положение безнадежно. Полиция ждет внизу.

Граф был так ошеломлен, что злоба и страх отступили в эту минуту на второй план.

— Но, черт возьми, каким образом? — прохрипел он.

— Ваше удивление вполне естественно. Вы не знаете, что за этой занавеской есть вторая дверь, ведущая в спальню. Если не ошибаюсь, вы должны были слышать, как я снимал манекен с кресла. Но мне повезло, и я подслушал ваш милый разговор, который мог бы оказаться куда менее откровенным, знай вы о моем присутствии.

Граф стоял с видом человека, сложившего оружие.

— Ваша взяла, Холмс. По-моему, вы сущий дьявол.

— Очень может быть, — ответил Холмс, вежливо улыбаясь.

Туго соображающий Сэм Мертон не сразу понял, что произошло. И только когда на лестнице раздались тяжелые шаги, к нему наконец вернулся дар речи.

— Не иначе как фараон. Но я вот чего не пойму: ведь эта проклятая скрипка все еще пиликает.

— Вы совершенно правы, — ответил Холмс, — пусть ее играет. Эти современные граммофоны — замечательное изобретение.

В комнату ворвалась полиция, щелкнули наручники, и преступников препроводили в ожидающий их кэб. Уотсон остался, чтобы поздравить Холмса еще с одним новым листком, украсившим его лавровый венок. Их разговор снова был прерван появлением невозмутимого Билли с подносом в руках.

— Лорд Кантлмир, сэр.

— Проводите его сюда, Билли. Это знаменитый пэр, представляющий интересы августейших особ, — сказал Холмс. — Чело-

332


век верноподанный и в своем роде замечательный, но, если так можно выразиться, несколько старорежимный. Заставим его быть повежливее? Позволим себе небольшую вольность, а? Он, разумеется, еще ничего не знает о случившемся.

Дверь открылась, и на пороге появилась тонкая прямая фигура с продолговатым лицом; черные, как смоль, бакенбарды в средневикторианском стиле не вязались с покатыми плечами и неуверенной, старческой походкой. Холмс с самым любезным видом подошел к вошедшему и пожал его безответную руку.

— Добрый день, лорд Кантлмир. Сегодня довольно прохладно для летнего времени. Но в комнатах очень тепло. Позвольте, я помогу вам снять пальто.

— Благодарю, я не намерен раздеваться.

— Позвольте, я помогу вам! — настойчиво продолжал Холмс, кладя руку на рукав лорда. — Мой друг, доктор Уотсон, подтвердит, что резкие колебания температуры чрезвычайно вредны.

Его светлость раздраженно отдернул руку.

— Мне вполне удобно, и я не собираюсь задерживаться. Я заглянул сюда только для того, чтобы узнать, как продвигается дело, которое вы сами на себя возложили.

— Трудно... очень трудно.

— Я так и знал, что вы это скажете.

В словах и тоне старого лорда явно чувствовалась насмешка.

— Каждый рано или поздно осознает, что его возможности ограниченны, мистер Холмс. Но по крайней мере это излечивает нас от самоуверенности — столь свойственного людям порока.

— Признаюсь, сэр, я совершенно сбит с толку.

— Это вполне естественно.

— В особенности меня смущает одно обстоятельство. Не могу ли я рассчитывать на вашу помощь?

— Вы слишком поздно обратились ко мне за советом. Мне казалось, что вы привыкли полагаться на свой ум во всех случаях жизни. Тем не менее я готов вам помочь.

— Видите ли, лорд Кантлмир, мы, конечно, можем составить обвинение против истинных похитителей камня.

— Когда вы их поймаете.

— Разумеется. Но какие меры воздействия нам следует применить по отношению к укрывателю?

— Не преждевременно ли задаваться подобным вопросом?

— Тем не менее все должно быть продумано заранее. На основании каких улик и кого, по-вашему, следует считать виновным?

— Того, у кого будет обнаружен камень.

— И вы сочли бы это достаточным основанием для ареста?

— Разумеется.

Холмс редко смеялся, но, по словам Уотсона, в эту минуту он был более чем когда-либо близок к смеху.

333


В таком случае, дорогой сэр, как это ни прискорбно, я буду вынужден требовать вашего ареста.

— Вы слишком много себе позволяете, мистер Холмс, — не на шутку рассердился лорд Кантлмир, и его желтоватые щеки зарделись давно угасшим пламенем. — За пятьдесят лет моей общественной деятельности мне не приходилось слышать ничего подобного. Я деловой человек, на меня возложены серьезные обязанности, и мне некогда выслушивать глупые шутки. Скажу вам откровенно, сэр, я никогда не верил в ваши таланты, и, по-моему, было бы гораздо лучше, если бы дело поручили официальной полиции. Ваше поведение подтверждает, что я был прав. Имею честь пожелать вам спокойной ночи.

Но Холмс преградил пэру дорогу, встав между ним и дверью.

— Постойте, сэр. Оказаться временным обладателем камня Мазарини — еще куда ни шло. Но если вы выйдете отсюда с камнем, это может повлечь за собой более серьезные обвинения.

— Сэр, это становится невыносимым. Дайте мне пройти.

— Сначала опустите руку в правый карман вашего пальто.

— Что это значит, сэр?

— Не спорьте, сэр, а повинуйтесь.

В следующую секунду пораженный пэр, мигая и бормоча что-то невнятное, стоял перед Холмсом, держа в трясущейся руке огромный желтый бриллиант.

— Но как же... как же так, мистер Холмс?

— Ужасно! Ужасно, лорд Кантлмир! — вскричал Холмс — Мой старый друг доктор Уотсон скажет вам, что я обожаю подобные мистификации. И, кроме того, я питаю слабость к драматическим ситуациям. Я положил камень — разумеется, это была большая вольность с моей стороны — к вам в карман в начале нашего разговора.

Старый пэр перевел взгляд с камня на улыбающееся лицо Холмса.

— Я, право, в замешательстве, сэр. Но это... это в самом деле камень Мазарини. Мы чрезвычайно обязаны вам, мистер Холмс. Быть может, у вас, как вы это сами заметили, несколько своеобразная манера шутить, и вы довольно неудачно выбираете время для шуток. Но я полностью беру назад замечания, которые я позволил себе относительно ваших поразительных способностей сыщика. Но каким образом?

— Дело закончено еще только наполовину. Да и подробности не так уж существенны. Я не сомневаюсь, лорд Кантлмир, что удовольствие, которое вам доставит возможность сообщить о счастливом завершении дела в высших кругах, куда вы направляетесь, будет некоторым искуплением моей неуместной шутки. Билли, проводите его светлость и скажите миссис Хадсон, что я буду рад, если она подаст нам обед на двоих и как можно скорее.

334


ЧЕЛОВЕК НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ

Мистер Шерлок Холмс всегда придерживался того мнения, что мне следует опубликовать поразительные факты, связанные с делом профессора Пресбери, для того хотя бы, чтобы раз и навсегда положить конец темным слухам, которые лет двадцать назад всколыхнули университет и до сих пор повторялись на все лады в лондонских научных кругах. По тем или иным причинам, однако, я был долго лишен такой возможности, и подлинная история этого любопытного происшествия так и оставалась погребенной на дне сейфа вместе с многими и многими записями о приключениях моего друга. И вот мы, наконец, получили разрешение предать гласности обстоятельства этого дела, одного из самых последних, которые расследовал Холмс перед тем, как оставить практику. Но и теперь еще, делая их достоянием широкой публики, приходится соблюдать известную сдержанность и осмотрительность.

Как-то воскресным вечером, в начале сентября 1903 года, я получил от Холмса характерное для него лаконическое послание: «Сейчас же приходите, если можете. Если не можете, приходите все равно. Ш. Х.».

У нас с ним в ту пору установились довольно своеобразные отношения. Он был человек привычек, привычек прочных и глубоко укоренившихся, и одной из них стал я. Я был где-то в одном ряду с его скрипкой, крепким табаком, его дочерна обкуренной трубкой, справочниками и другими, быть может, более предосудительными привычками. Там, где речь шла об активных действиях и ему нужен был товарищ, на выдержку которого можно более или менее спокойно положиться, моя роль была очевидна. Но для меня находилось и другое применение: на мне он оттачивал свой ум, я как бы подстегивал его мысль. Он любил думать вслух в моем присутствии. Едва ли можно сказать, что его рассуждения были адресованы мне — многие из них могли бы с не меньшим успехом быть обращены к его кровати, — и тем не менее, сделав меня своей привычкой, он стал ощущать известную потребность в том, чтобы я слушал его и вставлял свои замечания. Вероятно, его раздражали неторопливость и обстоятельность моего мышления, но оттого лишь ярче и стремительней вспыхивали догадки и заключения в его собственном мозгу. Такова была моя скромная роль в нашем дружеском союзе.

Прибыв на Бейкер-стрит, я застал его в глубоком раздумье:

335


он сидел в своем кресле, нахохлившись, высоко подняв колени, и хмурился, посасывая трубку. Ясно было, что он поглощен какой-то сложной проблемой. Он знаком пригласил меня сесть в мое старое кресло и в течение получаса ничем более не обнаруживал, что замечает мое присутствие. Затем он вдруг встряхнулся, словно сбрасывая с себя задумчивость, и с обычной своей иронической улыбкой сказал, что рад вновь приветствовать меня в доме, который когда-то был и моим.

— Надеюсь, вы извините мне некоторую рассеянность, милый Уотсон, — продолжал он. — За последние сутки мне сообщили довольно любопытные факты, которые, в свою очередь, дали пищу для размышлений более общего характера. Я серьезно подумываю написать небольшую монографию о пользе собак в сыскной работе.

— Но позвольте, Холмс, что же тут нового? — возразил я. — Ищейки, например...

— Нет-нет, Уотсон, эта сторона вопроса, разумеется, очевидна. Но есть и другая, куда более тонкая. Вы помните, быть может, как в том случае, который вы в вашей сенсационной манере связали с Медными буками, я смог, наблюдая за душевным складом ребенка, вывести заключение о преступных наклонностях его в высшей степени солидного и положительного родителя?

— Да, превосходно помню.

— Подобным же образом строится и ход моих рассуждений о собаках. В собаке как бы отражается дух, который царит в семье. Видели вы когда-нибудь игривого пса в мрачном семействе или понурого в счастливом? У злобных людей злые собаки, опасен хозяин — опасен и пес. Даже смена их настроений может отражать смену настроений у людей.

Я покачал головой.

— Полноте, Холмс, это уж чуточку притянуто за волосы.

Он набил трубку и снова уселся в кресло, пропустив мои слова мимо ушей.

— Практическое применение того, о чем я сейчас говорил, самым тесным образом связано с проблемой, которую я исследую в настоящее время. Это, понимаете ли, запутанный клубок, и я ищу свободный конец, чтобы ухватиться и распутать всю веревочку. Одна из возможностей найти его лежит в ответе на вопрос: отчего овчарка профессора Пресбери, верный пес по кличке Рой, норовит искусать хозяина?

Я разочарованно откинулся на спинку кресла: и по такому пустяку меня оторвали от работы? Холмс метнул на меня быстрый взгляд.

— Все тот же старый Уотсон! — произнес он. — Как вы не научитесь понимать, что в основе серьезнейших выводов порой лежат сущие мелочи! Вот посудите сами: не странно ли, когда степенного, пожилого мудреца... вы ведь слыхали, конечно, про знаменитого Пресбери, физиолога из Кэмфорда? Так вот, не странно ли, когда такого человека дважды пытается искусать его

336


собственная овчарка, которая всегда была ему самым верным другом? Как вы это объясните?

— Собака больна, и только.

— Что ж, резонное соображение. Но она больше ни на кого не кидается, да и хозяина, судя по всему, не трогает, кроме как в совершенно особых случаях. Любопытно, Уотсон, весьма любопытно. Но вот и звонок — видно, молодой Беннет явился раньше времени. Я рассчитывал потолковать с вами подольше, до того как он придет.

На лестнице послышались быстрые шаги, в дверь отрывисто постучали, и секунду спустя новый клиент Холмса уже стоял перед нами.

Это был высокий, красивый молодой человек лет тридцати, со вкусом одетый, элегантный, впрочем, что-то в его манере держаться выдавало скорей застенчивость ученого, чем самоуверенность светского человека. Он обменялся рукопожатием с Холмсом и затем чуть растерянно взглянул на меня.

— Дело это очень щепетильное, мистер Холмс, — сказал он. — Не забудьте, какими отношениями я связан с профессором Пресберй — как в личной жизни, так и по службе. Я решительно не считаю себя вправе вести разговор в присутствии третьего лица.

— Не бойтесь, мистер Беннет. Доктор Уотсон — сама деликатность, а кроме того, смею вас уверить, что в таком деле мне, вероятнее всего, потребуется помощник.

— Как вам будет угодно, мистер Холмс. Вы, несомненно, поймете, отчего я несколько сдержан в этом вопросе.

— Поймете и вы, Уотсон, когда я скажу, что этот джентльмен, мистер Джон Беннет, работает у профессора ассистентом, живет с ним под одной крышей и помолвлен с его единственной дочерью. Нельзя не согласиться, что знаменитый ученый имеет все основания рассчитывать на его преданность. Но, пожалуй, лучший способ ее доказать — принять все меры к тому, чтобы раскрыть эту удивительную тайну.

— И я так полагаю, мистер Холмс. Я только этого и добиваюсь. Известно ли доктору Уотсону положение вещей?

— Я не успел познакомить его с обстановкой.

— Тогда, быть может, мне стоит еще раз изложить основные факты, прежде чем говорить о том, что произошло нового?

— Я лучше сам, — сказал Холмс. — Кстати, проверим, правильно ли я запомнил последовательность событий. Итак,Уотсон. Профессор — человек с европейским именем. В его жизни главное место всегда занимала наука. Репутация его безупречна. Он вдовец, у него есть дочь по имени Эдит. Характер у него, насколько я мог заключить, решительный и властный, пожалуй, можно даже сказать, воинственный. Так обстояли дела до последнего времени.

Но вот каких-нибудь несколько месяцев назад привычное течение его жизни было нарушено. Несмотря на свой возраст — а профессору шестьдесят один год, — он сделал предложение дочери профессора Морфи, своего коллеги по кафедре сравнитель-

12 Записки о Шерлоке Холмсе

337


ной анатомии, причем все это, как я понимаю, больше напоминало не рассудочное ухаживание пожилого человека, а пламенную страсть юноши. Никто не мог бы выказать себя более пылким влюбленным. Элис Морфи, молодая особа, о которой идет речь, — девица весьма достойная, умна и хороша собой, так что увлечение профессора вполне понятно. Тем не менее в его собственной семье к этому отнеслись не слишком одобрительно.

— Нам показалось, что все это немножко слишком, — вставил наш клиент.

— Вот именно. Немножко слишком бурно и не совсем естественно. А между тем профессор Пресбери — человек состоятельный, и со стороны отца его нареченной возражений не возникло. У дочери, правда, были другие виды: на ее руку уже имелись претенденты, быть может, не столь завидные с житейской точки зрения, зато более подходящие ей по возрасту. Профессор, несмотря на свою эксцентричность, судя по всему, нравился ей. Мешало только одно: возраст.

Примерно в это время в налаженной жизни профессора произошло не совсем понятное событие. Он совершил нечто такое, чего никогда не делал прежде: уехал из дому и никому не сказал куда. Пробыв в отсутствии две недели, он воротился утомленный, словно после долгой дороги. О том, где он побывал, он не обмолвился ни словом, хотя обычно это был предельно откровенный человек.

Случилось так, однако, что наш с вами клиент, мистер Беннет, получил письмо из Праги от одного своего коллеги; тот писал, что имел удовольствие видеть профессора Пресбери, хотя поговорить им не довелось. Только так домашние узнали, где он был.

Теперь я подхожу к главному. Начиная с этого времени с профессором произошла удивительная перемена. Окружающих не оставляло чувство, что перед ними не тот, кого они знали прежде: на него словно нашло какое-то затмение, подавившее в нем все высокие начала. Интеллект его, впрочем, не пострадал. Его лекции были блистательны, как всегда. Но в нем самом постоянно чувствовалось что-то новое, что-то недоброе и неожиданное. Его дочь, которая души в нем не чает, всячески пыталась наладить с ним прежние отношения, заглянуть под маску, которую он надел на себя. Вы, сэр, как я понимаю, со своей стороны, делали то же самое, но тщетно. А теперь, мистер Беннет, расскажите нам сами про эпизод с письмами.

— Надо вам сказать, доктор Уотсон, что у профессора не было от меня секретов. Будь я ему сын или младший брат, я и тогда не мог бы пользоваться большим доверием. Ко мне, как его секретарю, попадали все поступавшие на его имя бумаги; я вскрывал и разбирал его письма. Вскоре по его возвращении все это изменилось. Он сказал, что, возможно, будет получать письма из Лондона, помеченные крестиком под маркой. Эти письма мне надлежало откладывать, а читать их будет только он сам. И действительно, несколько таких писем прошло через мои руки; на каждом был

338


лондонский штемпель, и надписаны они были почерком малограмотного человека. Быть может, профессор и отвечал на них, но ни ко мне, ни в корзинку, куда складывается вся паша корреспонденция, они не попадали.

— И еще шкатулка, — напомнил Холмс.

— Ах да, шкатулка. Из своей поездки профессор привез маленькую деревянную шкатулочку. Это единственный предмет, по которому можно предположить, что он побывал на континенте: одна из этих оригинальных резных вещиц, которые сразу наводят на мысль о Германии. Поставил он ее в шкаф с инструментами. Однажды, разыскивая пробирку, я взял шкатулку в руки. К моему удивлению, он очень рассердился и в самых несдержанных выражениях отчитал меня за излишнее любопытство. Такого раньше никогда не случалось; я был глубоко задет. Я попытался объяснить, что взял шкатулку по чистой случайности, но весь вечер чувствовал на себе его косые взгляды и знал, что этот эпизод не выходит у него из головы. — Мистер Беннет вынул из кармана записную книжечку. — Это случилось второго июля, — добавил он.

— Вы просто образцовый свидетель, — заметил Холмс. — Кое-какие даты, которые вы у себя пометили, могут мне пригодиться.

— Методичности, как и всему прочему, я научился у профессора. С того момента, как я заметил отклонения от нормы в его поведении, я понял, что мой долг разобраться, что с ним происходит. Итак, у меня тут значится, что в тот же самый день, второго июля, когда профессор выходил из кабинета в холл, на него бросился Рой. Такая же сцена повторилась одиннадцатого июля и затем, как у меня отмечено, еще раз — двадцатого. После этого собаку пришлось изгнать в конюшню. Милейший был пес, ласковый... Впрочем, боюсь, я утомил вас.

Это было сказано укоризненным тоном, так как Холмс явно его не слушал. Он сидел с застывшим лицом, устремив невидящий взгляд в потолок. При последних словах он с усилием вернулся к действительности.

— Интересно! Крайне интересно, — пробормотал он. — Эти подробности я слышу впервые, мистер Беннет. Ну-с, первоначальную картину мы восстановили достаточно полно, не так ли? Но вы упомянули о каких-то новых событиях.

На симпатичное, открытое лицо нашего гостя набежала тень мрачного воспоминания.

— То, о чем я говорил, случилось позавчера ночью, — сказал он. — Я лежал в постели, но заснуть не мог. Часа в два ночи из коридора донеслись какие-то приглушенные, неясные звуки. Я открыл дверь и выглянул наружу. Надо сказать, что спальня профессора находится в конце коридора...

— Число, простите? — спросил Холмс.

Рассказчик был явно задет, что его перебили таким маловажным вопросом.

— Я уже сказал, сэр, что это случилось позапрошлой ночью, стало быть, четвертого сентября.

339


Холмс кивнул и улыбнулся.

— Продолжайте, пожалуйста, — оказал он.

— Спальня профессора в конце коридора, и, чтобы попасть на лестницу, ему надо пройти мимо моей двери. Поверьте, мистер Холмс, это была жуткая сцена. Нервы у меня, кажется, не хуже, чем у других, но то, что я увидел, ужаснуло меня. В коридоре было темно, и только против одного окна на полпути лежало пятно света. Видно было, как по направлению ко мне что-то движется, что-то черное и сгорбленное. Но вот оно внезапно вошло в полосу света, и я увидел, что это профессор. Он продвигался ползком, мистер Холмс, да-да, ползком! Точнее, даже на четвереньках, потому что он опирался не на колени, а на полную ступню, низко свесив голову между руками. При этом двигался он, казалось, с легкостью. Я так оцепенел от этого зрелища, что, лишь когда он поравнялся с моей дверью, нашел в себе силы шагнуть вперед и спросить, не нужна ли ему моя помощь. Реакция была неописуема. Он разом выпрямился, прорычал мне в лицо чудовищное ругательство, метнулся мимо меня и ринулся вниз по лестнице. Я прождал не меньше часа, но он все не шел. Видимо, он вернулся к себе в комнату уже на рассвете.

— Ну, Уотсон, что вы на это скажете? — спросил Холмс с видом патолога, описавшего редкий в его практике случай.

— Люмбаго, скорей всего. Я знал больного, который во время жестокого приступа был вынужден передвигаться точно так же, причем нетрудно представить себе, как это должно действовать на нервы.

— Превосходно, Уотсон! С вами всегда стоишь обеими ногами на земле. И все-таки едва ли можно допустить, что это люмбаго: ведь он тут же смог распрямиться.

— Со здоровьем у него как нельзя лучше, — сказал Беннет. — Не помню, чтобы за эти годы он когда-нибудь лучше себя чувствовал. Вот, мистер Холмс, таковы факты. Это не тот случай, чтобы можно было обратиться в полицию, а между тем мы буквально ума не приложим, как нам быть; мы чувствуем, что на нас надвигается какая-то неведомая беда. Эдит — я хочу сказать, мисс Пресбери — считает, как и я, что сидеть сложа руки и ждать больше невозможно.

— Случай, безусловно, прелюбопытный и заслуживающий внимания. Ваше мнение, Уотсон?

— Как врач могу сказать, что это, судя по всему, случай для психиатра, — отозвался я. — Бурное увлечение повлияло на мозговую деятельность старого профессора. Поездку за границу он совершил в надежде исцелиться от своей страсти. Письма же и шкатулка, возможно, имеют отношение к личным делам совершенно иного характера — скажем, получению долговой расписки или покупке акций, которые и хранятся в шкатулке.

—. А овчарка, разумеется, выражает свое неодобрение по поводу этой финансовой сделки? Ну нет, Уотсон, здесь дело обстоит сложнее. И единственное, что я мог бы тут предложить...

340


Что именно собирался предложить Шерлок Холмс, навсегда осталось загадкой, ибо в этот самый миг дверь распахнулась, и нам доложили о приходе какой-то молодой дамы. Едва она показалась на пороге, как мистер Беннет, вскрикнув, вскочил и бросился к ней с протянутыми руками. Она тоже протянула руки ему навстречу.

— Эдит, милая! Надеюсь, ничего не случилось?

— Я не могла не поехать за вами. Ах, Джек, как мне было страшно! Какой ужас быть там одной!

— Мистер Холмс, это и есть та молодая особа, о которой я вам говорил. Моя невеста.

— Мы уже начали об этом догадываться, правда, Уотсон? — с улыбкой отозвался Холмс. — Насколько я понимаю, мисс Пресбери, произошло что-то новое, и вы решили поставить нас об этом в известность?

Наша гостья, живая, миловидная девушка чисто английского типа, ответила Холмсу улыбкой, усаживаясь возле мистера Беннета.

— Когда оказалось, что мистера Беннета нет в гостинице, я сразу подумала, что, наверное, застану его у вас. Он, конечно, говорил мне, что хочет к вам обратиться. Скажите, мистер Холмс, умоляю вас, можно как-нибудь помочь моему бедному отцу?

— Надеюсь, да, мисс Пресбери, хотя в деле еще много непонятного. Быть может, что-то прояснится после того, как мы выслушаем вас.

— Это произошло вчера ночью, мистер Холмс. Весь день отец был какой-то странный. Я уверена, что временами он просто сам не помнит, что делает. Живет как во сне. Вчера как раз выдался такой день. Человек, с которым я находилась под одной крышей, был не мой отец, а кто-то другой. Внешняя оболочка оставалась та же, но на самом деле это был не он.

— Расскажите мне, что случилось.

— Ночью меня разбудил неистовый лай собаки. Бедный Рой, его теперь держат на цепи у конюшни! Надо вам сказать, что на ночь я запираю свою комнату, потому что мы все — вот и Джек... то есть мистер Беннет может подтвердить — живем с таким чувством, что над нами нависла опасность. Моя комната на третьем этаже. Случилось так, что жалюзи на моем окне остались подняты, а ночь была лунная. Я лежала с открытыми глазами, глядя на освещенный квадрат окна и слушая, как заливается лаем собака, и вдруг, к ужасу своему, увидела прямо перед собой лицо отца. Знаете, мистер Холмс, я чуть не умерла от изумления и страха. Да, это было его лицо, прижавшееся к оконному стеклу: он глядел на меня, подняв руку, словно пытаясь открыть окно. Если бы ему это удалось, я, наверное, сошла бы с ума. Не подумайте, будто мне это померещилось, мистер Холмс. Не обманывайте себя. Пожалуй, добрых полминуты я пролежала не в силах шевельнуться, глядя на это лицо. Затем оно исчезло, и все-таки я никак, ну никак не могла заставить себя встать с кровати и посмотреть,

341


куда оно делось. Так и пролежала до утра, дрожа от озноба. За завтраком отец был резок и раздражен, но о ночном эпизоде даже не заикнулся. Я — тоже. Я только выдумала предлог, чтобы отлучиться в город, и вот я здесь.

Рассказ мисс Пресбери, судя по всему, глубоко удивил Холмса.

— Вы говорите, милая барышня, что ваша комната на третьем этаже. Есть в саду большая лестница?

Нет, мистер Холмс, то-то и странно. До окна никак не достать, и тем не менее он все-таки забрался туда.

— И было это пятого сентября, — сказал Холмс. — Это, бесспорно, усложняет дело.

Теперь настала очередь мисс Пресбери сделать удивленное лицо.

— Вы уже второй раз заговариваете о датах, мистер Холмс, — заметил Беннет. — Неужели это существенно в данном случае?

— Возможно, и даже очень. Впрочем, пока что я не располагаю достаточно полным материалом.

— Уж не связываете ли вы приступы помрачения рассудка с фазами луны?

— Нет, уверяю вас. Моя мысль работает в совершенно ином направлении. Вы не могли бы оставить мне вашу записную книжку? Я бы сверил числа. Ну, Уотсон, по-моему, наш с вами план действия предельно ясен. Эта юная дама сообщила нам — а на ее чутье я полагаюсь безусловно, — что ее отец почти не помнит того, что происходит с ним в определенные дни. Вот мы и нанесем ему визит под тем предлогом, что якобы в один из таких дней условились с ним о встрече. Он припишет это своей забывчивости. Ну, а мы, открывая нашу кампанию, сможем- для начала хорошенько рассмотреть его на короткой дистанции.

— Превосходная мысль! -- сказал мистер Беннет. — Только должен предупредить вас, что профессор бывает по временам вспыльчив и буен.

Холмс улыбнулся.

— И все же есть причины — притом, если мои предположения верны, причины очень веские, — чтобы мы поехали к нему тотчас же. Завтра, мистер Беннет, мы, безусловно, будем в Кэмфорде. В гостинице «Шахматная Доска», если мне память не изменяет, очень недурен портвейн, а постельное белье выше всяких похвал. Право же, Уотсон, наша судьба на ближайшие несколько дней складывается куда как завидно.

В понедельник утром мы уже сидели в поезде, направляясь в знаменитый университетский городок. Холмсу, вольной птице, ничего не стоило сняться с места, мне же потребовалось лихорадочно менять свои планы, так как моя практика в то время была весьма порядочна. О деле Холмс заговорил лишь после того, как мы оставили чемоданы в той самой старинной гостинице, которую он похвалил накануне.

— Я думаю, Уотсон, мы застанем профессора дома. В одиннадцать у него лекция, а в перерыве он, конечно, завтракает.

342


— Но как мы объясним наш визит? Холмс заглянул в свою записную книжечку.

— Один из приступов беспокойного состояния приходится на 26 августа. Будем исходить из того, что в такие дни он не вполне ясно представляет себе, что делает. Если мы твердо скажем, что договорились о приезде заранее, думаю, он едва ли отважится это отрицать. Хватит ли только у вас духу на такое нахальство?

— Риск — благородное дело.

— Браво, Уотсон! Не то стишок для самых маленьких, не то поэма Лонгфелло. Девиз фирмы: «Риск — благородное дело». Какой-нибудь дружественный туземец наверняка покажет нам дорогу.

И действительно, вскоре один из них, восседая на козлах щегольского кэба, уже мчал нас мимо старинных университетских зданий и, наконец, свернув в аллею, остановился у подъезда прелестного особняка, окруженного газонами и увитого пурпурной глицинией. Все говорило о том, что профессор Пресбери живет в полном комфорте и, даже более того, в роскоши. В тот самый миг, как мы подъехали к дому, в одном окне появилась чья-то седая голова и глаза в больших роговых очках устремили на нас пронзительный взгляд из-под косматых бровей. Еще минута, и мы очутились в святая святых — в кабинете, а перед нами собственной персоной стоял таинственный ученый, чьи странные выходки привели нас сюда из Лондона. Впрочем, ни его внешний вид, ни манера держаться не выдавали и тени эксцентричности: это был представительный мужчина в сюртуке, высокий, важный, с крупными чертами лица и полной достоинства осанкой, отличающей опытного лектора. Замечательнее всего были его глаза: зоркие, острые и умные, дьявольски умные.

Он взглянул на наши визитные карточки.

— Садитесь, пожалуйста, джентльмены. Чем могу служить? Холмс подкупающе улыбнулся.

— Именно этот вопрос я собирался задать вам, профессор.

— Мне, сэр?

— Возможно, произошла какая-то ошибка, но мне передали через третье лицо, что профессор Пресбери из Кэмфорда нуждается в моих услугах.

— Ах, вот как! — Мне почудилось, что в серых внимательных глазах профессора вспыхнул злобный огонек. — Передали, стало быть? А позвольте спросить, кто именно?

— Простите, профессор, но разговор был конфиденциальный. Если я и опщбся, беда невелика. Мне останется лишь принести свои извинения.

— Ну нет. Я не намерен так оставлять это дело. Вы возбудили мой интерес. Можете вы привести какое-нибудь письменное доказательство в подтверждение ваших слов — письмо, телеграмму, ваписку, наконец?

— Нет.

343


— Не возьмете же вы на себя смелость утверждать, будто я сам вас вызвал?

— Я предпочел бы не отвечать ни на какие вопросы,

— Еще бы! — насмешливо отозвался профессор. — Ничего, на этот-то вопрос легко получить ответ и без вашей помощи.

Он повернулся и подошел к звонку. На зов явился наш лондонский знакомец — мистер Беннет.

— Входите, мистер Беннет. Вот эти два джентльмена приехали из Лондона в уверенности, что их сюда вызвали. Вы ведаете всей моей корреспонденцией. Значится у вас где-нибудь адресат по имени Холмс?

— Нет, сэр, — вспыхнув, ответил Беннет.

— Это решает вопрос, — отрезал профессор, свирепо воззрившись на моего спутника. — Ну-с, сэр, — он подался вперед всем телом, опершись руками на стол, — положение у вас, на мой взгляд, довольно-таки двусмысленное.

Холмс пожал плечами.

— Я могу только еще раз извиниться за наше напрасное вторжение.

— Маловато, мистер Холмс! — пронзительно взвизгнул старик, и его лицо исказилось неописуемой злобой. Он преградил нам путь к двери, неистово потрясая кулаками. — Сомневаюсь, чтобы вам удалось так легко выкрутиться!

С перекошенным лицом, он в дикой ярости гримасничал, выкрикивая бессвязные угрозы. Я убежден, что нам пришлось бы пробиваться к двери силой, если б не вмешательство мистера Беннета.

— Дорогой профессор, вспомните о вашем положении! — вскричал он, — Подумайте, что будут говорить в университете! Мистер Холмс — человек известный. Нельзя допустить такую неучтивость по отношению к нему.

Наш не слишком гостеприимный хозяин хмуро отступил от двери. Как приятно было вырваться из его дома и снова очутиться в тиши тенистой аллеи! Холмса это происшествие, казалось, немало позабавило.

— У нашего ученого друга пошаливают нервы, — произнес он. — Быть может, мы и впрямь вторглись к нему чуточку слишком бесцеремонно, зато получили возможность вступить с ним в непосредственный контакт, что мне и требовалось. Но погодите, Уотсон! Так и есть, он мчится в погоню! Злодей еще не отступился от нас.

Слышно было, как кто-то бежит вслед за нами, но, к моему облегчению, вместо грозного профессора из-за поворота аллеи показался его ассистент. Переводя дыхание, он остановился возле нас.

— Мне так неприятно, мистер Холмс! Я хотел извиниться перед вами.

— Зачем, дорогой мой? Для человека моей профессии все это в порядке вещей.

344


— Я никогда не видел его в таком взвинченном состоянии. С ним становится просто страшно. Вы понимаете теперь, отчего мы с его дочерью в такой тревоге? А между тем ум его совершенно ясен.

— Слишком ясен! — отозвался Холмс. — В этом-то и заключался мой просчет. Очевидно, его память работает куда более точно, чем я полагал. Кстати, нельзя ли нам, пока мы здесь, посмотреть на окно мисс Пресбери?

Мистер Беннет, раздвигая кусты, вывел нас на такое место, откуда особняк был виден сбоку.

— Вот оно. Второе слева.

— Ого, до него как будто и не добраться. Впрочем, обратите внимание: внизу вьется плющ, а выше торчит водосточная труба. Как-никак, точка опоры.

— Мне бы, честно говоря, не влезть, — заметил мистер Беннет.

— Вполне допускаю. Для любого нормального человека это, несомненно, была бы опасная затея.

— Я вам еще кое-что хотел сказать, мистер Холмс. Я достал адрес того человека, которому профессор шлет письма в Лондон. Одно он, по-видимому, отправил сегодня утром, и я списал адрес с бювара. Недостойный прием для личного секретаря, но что поделаешь! Холмс пробежал глазами бумажку с адресом и спрятал в карман.

— Дорак — занятное имя! Славянское, как я понимаю. Что ж, это — важное звено. Мы возвращаемся в Лондон сегодня же, мистер Беннет. Не вижу смысла оставаться. Арестовать профессора мы не можем: он не совершил никакого преступления; поместить его под наблюдение тоже нельзя, потому что нельзя доказать, что он сумасшедший. Действовать пока рано.

— Да, но как же быть?

— Немножко терпения, мистер Беннет. События начнут назревать в самом скором времени. Либо я ничего не понимаю, либо во вторник можно ждать кризиса. В этот день мы, естественно, будем в Кэмфорде. При всем том нельзя отрицать, что обстановка в доме не из приятных, и если мисс Пресбери имеет возможность продлить свое отсутствие...

— Это нетрудно.

— Тогда пусть побудет в Лондоне, пока мы не сможем заверить ее, что всякая опасность миновала. Ну, а пока пусть профессор делает что хочет, не перечьте ему. Лишь бы он был в добром расположении духа, и все обойдется.

— Смотрите, вон он! — испуганно шепнул Беннет, и мы-увидели из-за ветвей, как в дверях дома показалась высокая, осанистая фигура. Профессор стоял, чуть подавшись вперед, покачивая руками прямо перед собой, и озирался по сторонам, поворачивая голову то вправо, то влево. Его секретарь, помахав нам на прощание рукой, исчез за деревьями, и вскоре мы увидели, как он подошел к своему шефу и оба направились в дом, горячо, можно сказать, даже ожесточенно, обсуждая что-то.

345


— Видимо, почтенный джентльмен смекнул, что к чему, — говорил Холмс по дороге в гостиницу. — От этой короткой встречи у меня осталось впечатление, что он человек на редкость ясного и логического ума. Вспыльчив, как порох, не спорю, а впрочем, его можно понять: поневоле вспылишь, если к тебе приставили сыщиков, причем, как ты подозреваешь, не кто иной, как твои собственные домочадцы. Боюсь, нашему Беннету сейчас приходится несладко.

По пути Холмс завернул на почту, чтобы отправить кому-то телеграмму. Ответ пришел вечером, и Холмс протянул его мне.

«Был на Коммершл-роуд, видел Дорака. Пожилой чех, очень учтив. Владелец большого универсального магазина.

Мерсер».

— Мерсера при вас еще не было, — объяснил Холмс. — Я ему поручаю всякую черновую работу. Важно было разузнать кое-что про человека, с которым у нашего профессора такая секретная переписка. Он чех — тут есть связь с поездкой в Прагу.

— Слава богу, наконец у чего-то с чем-то обнаружилась связь, — сказал я. — Пока что, кажется, перед нами целый набор необъяснимых событий, не имеющих ни малейшего отношения друг к другу. Каким образом, например, можно связать злобный нрав овчарки с поездкой в Чехию или то и другое — с человеком, который ночами разгуливает по коридору на четвереньках? А самое необъяснимое — это ваши даты.

Холмс усмехнулся и потер руки. Замечу, кстати, что этот разговор происходил в старинном холле гостиницы «Шахматная Доска» за бутылкой знаменитого портвейна, о котором давеча вспоминал мой друг.

— Ну что ж, тогда давайте и поговорим прежде всего об этих датах, — произнес он, сомкнув кончики пальцев с видом учителя, который обращается к классу. — Из дневника этого милого молодого человека явствует, что нелады с профессором начались второго июля и с тех пор — насколько я помню, с одним-единственным исключением — повторяются через каждые( девять дней. Вот и последний приступ, тот, что случился в пятницу, падает на третье сентября, а предпоследний — на двадцать шестое августа. Ясно, что о простом совпадении речи быть не может.

Я был вынужден согласиться.

— А потому условимся исходить из того, что каждый девятый день профессор принимает какое-то средство, оказывающее кратковременное, но очень сильное действие. Под его влиянием природная несдержанность профессора усугубляется. Рекомендовали ему это снадобье, когда он был в Праге, теперь же снабжают им через посредника-чеха из Лондона. Все сходится, Уотсон!

— Ну, а собака, а лицо в окне, а человек на четвереньках?

Ничего-ничего, лиха беда — начало. Не думаю, чтобы до вторника произошло что-нибудь новое. А пока что нам остается не

346


терять связь с нашим другом Беннетом и вкушать тихие радости этого прелестного городка.

Утром к нам заглянул мистер Беннет, чтобы сообщить последние новости. Как и предполагал Холмс, ему пришлось довольно туго. Профессор, хоть и не обвиняя его прямо в том, что это он подстроил наш визит, разговаривал с ним крайне грубо, неприязненно и явно был глубоко уязвлен. Наутро, впрочем, он держался как ни в чем не бывало и, по обыкновению, блистательно прочел лекцию в переполненной аудитории.

Если б не эти странные припадки, — закончил Беннет, — я бы сказал, что он никогда еще не был так энергичен и бодр, а ум его так светел. И все же это не он, это все время не тот человек, которого мы знали.

— Я думаю, по крайней мере неделю вам опасаться нечего, — сказал Холмс. — Я человек занятой, а доктора Уотсона ждут пациенты. Условимся так: во вторник в это же время мы с вами встречаемся здесь, и я более чем уверен, что, прежде чем снова расстаться, мы будем в состоянии обнаружить и, быть может, устранить причину ваших невзгод. Ну, а пока пишите и держите нас в курсе событий.

Вслед за тем я несколько дней не виделся с моим другом, но в понедельник вечером получил от него коротенькую записку, в которой он просил меня встретиться с ним завтра на вокзале. По дороге в Кэмфорд он рассказал, что там пока все тихо, ничто не нарушало покой в профессорском доме и сам хозяин вел себя вполне нормально. Это подтвердил и мистер Беннет, навестивший нас вечером все в том же номере «Шахматной Доски».

— Сегодня он получил от того человека из Лондона письмо и небольшой пакет. Оба помечены крестиком, и я их не вскрывал. Больше ничего не было.

— Может статься, что и этого более чем достаточно, — угрюмо заметил Холмс. — Итак, мистер Беннет, думаю, нынешней ночью мы добьемся какой-то ясности. Если ход моих рассуждений верен, у нас будет возможность ускорить развязку, но для этого необходимо держать профессора под наблюдением. А потому я рекомендовал бы вам не спать и быть начеку. Случись вам услышать, что он крадется мимо вашей двери, не останавливайте его и следуйте за ним, только как можно осторожнее. Мы с доктором Уотсоном будем неподалеку. Кстати, где хранится ключ от той шкатулочки, о которой вы рассказывали?

— Профессор носит его на цепочке от часов.

— Мне сдается, что разгадку нам следует искать именно в этом направлении. В крайнем случае замок, вероятно, не так уж трудно взломать. Есть там у вас еще какой-нибудь крепкий мужчина?

347


— Есть еще Макфейл, наш кучер.

— Где он ночует?

— В комнате над конюшней.

— Возможно, он нам понадобится. Ну-с, делать пока больше нечего, посмотрим, как будут развиваться события. До свидания. Впрочем, думаю, мы с вами еще увидимся до утра.

Незадолго до полуночи мы заняли позицию в кустах прямо напротив парадной двери профессорского особняка. Ночь была ясная, но холодная, и мы порадовались, что надели теплые пальто. Налетел ветерок; по небу, то и дело закрывая серп луны, заскользили тучи. Наше бдение оказалось бы весьма унылым, если б не лихорадочное нетерпение, которым мы были охвачены, и не уверенность моего спутника в том, что вереница загадочных событий, овладевших нашими умами, вероятно, скоро кончится.

— Если девятидневный цикл не будет нарушен, профессор должен сегодня предстать перед нами во всей красе, — сказал Холмс. — Все факты указывают единое направление: и то, что профессор начал вести себя странно после поездки в Прагу, и то, что у него секретная переписка с торговцем-чехом, который живет в Лондоне, но, по-видимому, действует по поручению кого-то из Праги, и, наконец, то, что как раз сегодня профессор получил от него посылку. Что именно он принимает и зачем, пока еще выше нашего понимания, но что все это каким-то образом исходит из Праги, не вызывает сомнений. Снадобье он принимает в соответствии с четкими указаниями — каждый девятый день. Это обстоятельство как раз и бросилось мне в глаза прежде вЪего. Но вот симптомы, которые оно вызывает, — это нечто поразительное. Вы обратили внимание, какие у него суставы на пальцах?

Я вынужден был сознаться, что нет.

— Утолщенные, мозолистые — ничего подобного в моей практике не встречалось. Всегда первым долгом смотрите на руки, Уотсон. Затем на манжеты, колени брюк и ботинки. Да, прелюбопытные суставы. Такие можно нажить, лишь передвигаясь на... — Холмс осекся и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. — Ах ты, господи, Уотсон, что же я был за осел! Трудно поверить, но разгадка именно такова! Все сразу встает на свои места. Как это я мог не уловить логику событий? И суставы — суставы как ухитрился проглядеть? Ну да, и собака! И плющ! Нет, мне положительно настало время удалиться на маленькую ферму, о которой я давно мечтаю... Но тихо, Уотсон! Вот и он! Сейчас сами убедимся.

Дверь дома медленно отворилась, и мы увидели в освещенном проеме высокую фигуру профессора Пресбери. Профессор был в халате. Он стоял на пороге, чуть наклонясь вперед и свесив перед собою руки, как и в прошлый раз.

Но вот он сошел с крыльца, и с ним произошла разительная перемена. Он опустился на четвереньки и двинулся вперед, то и дело подскакивая на ходу, словно от избытка сил и энергии, прошел таким образом вдоль фасада и повернул за угол. Едва он

348


скрылся, как из двери выскользнул Беннет и, крадучись, последовал за ним.

— Идем, Уотсон, скорее! — шепнул Холмс. И мы, стараясь не шуметь, устремились сквозь кусты к тому месту, откуда видна была боковая стена особняка, увитая плющом и залитая светом молодой луны. Мы ясно разглядели скрюченную фигуру профессора и вдруг увидели, как он начал с непостижимым проворством карабкаться вверх по стене. Он перелетал с ветки на ветку, уверенно переставляя ноги, цепко хватаясь руками, без всякой видимой цели, просто радуясь переполнявшей его силе. Полы его халата развевались в воздухе, и он был похож на гигантскую летучую мышь, темным квадратом распластавшуюся по освещенной луной стене его собственного дома. Вскоре эта забава наскучила ему, он спустился вниз, перескакивая с ветки на ветку, опять встал на четвереньки и все тем же странным способом направился к конюшне.

Овчарка уже выскочила на улицу, захлебываясь бешеным лаем, а завидев хозяина, и вовсе осатанела. Она рвалась с цепи, дрожа от злобы и возбуждения. Профессор приблизился к ней и, присев на корточки, совсем близко, но с таким расчетом, чтобы она не могла его достать, принялся дразнить ее на все лады. Он собирал камешки и полными горстями бросал их псу в морду, тыкал его палкой, поднятой с земли, размахивал руками прямо у разинутой собачьей пасти — короче говоря, всячески старался подстегнуть и без того неудержимую ярость животного. За все наши похождения я не припомню более дикого зрелища, чем эта бесстрастная и еще не утратившая остатков достоинства фигура, по-лягушечьи припавшая к земле перед беснующейся, разъяренной овчаркой и обдуманно, с изощренной жестокостью старающаяся довести ее до еще большего исступления.

И тут в мгновение ока — свершилось! Нет, не цепь лопнула: соскочил ошейник, рассчитанный на мощную шею ньюфаундленда. Мы услышали лязг упавшего металла, и в тот же миг собака и человек, сплетенные в тесный клубок, покатились по земле, первая — с яростным рыком, второй — с пронзительным, неожиданно визгливым воплем ужаса. Профессор был буквально на волосок от гибели. Рассвирепевшее животное вцепилось ему в горло, глубоко вонзив в него клыки, и профессор потерял сознание еще др того, как мы успели подбежать и разнять их. Это могло бы оказаться опасной процедурой, но присутствия Беннета и одного его окрика оказалось довольно, чтобы мгновенно унять огромного пса. На шум из комнаты над конюшней выскочил заспанный, перепуганный кучер.

— Ничего удивительного, — сказал он, качая головой, — Я и раньше видел, что он тут вытворяет. Я так и знал, что рано или поздно собака до него доберется.

Роя снова посадили на цепь, а профессора мы вчетвером отнесли к нему в комнату, и Беннет, медик по образованию, помог мне наложить повязку на его истерзанное горло. Рана оказалась

349


тяжелой: острые клыки едва не задели сонную артерию, и профессор потерял много крови. Через полчаса непосредственная опасность была устранена, я ввел пострадавшему морфий, и он погрузился в глубокий сон.

Теперь, и только теперь, мы смогли взглянуть друг на друга и обсудить обстановку.

— Я считаю, что его нужно показать первоклассному хирургу, — сказал я.

Боже избави! — воскликнул Беннет. — Пока об этой скандальной истории знают только домашние, никто о ней не проговорится. Стоит слухам просочиться за пределы этого дома, и пересудам не будет конца. Нельзя забывать о положении, которое профессор занимает в университете, о том, что он ученый с европейским именем, о чувствах его дочери.

— Совершенно справедливо, — сказал Холмс. — И я думаю, теперь, когда у нас не связаны руки, мы вполне можем найти способ избежать огласки и в то же время предотвратить возможность повторения чего-либо подобного. Снимите ключ с цепочки, мистер Беннет. Макфейл посмотрит за больным и даст нам знать, если что-нибудь случится. Поглядим, что же спрятано в таинственной шкатулке профессора.

Оказалось, немногое, но и этого было достаточно: два флакона, один пустой, другой едва початый, шприц да несколько писем, нацарапанных неразборчивым почерком иностранца. По крестикам на конвертах мы поняли, что это те самые, которые запрещалось вскрывать секретарю; все были посланы с Коммершл-роуд и подписаны «А. Дорак». В одних конвертах были только сообщения о том, что профессору Пресбери отправлен очередной флакон с препаратом, в других — расписки в получении денег. Был здесь и еще один конверт — с австрийской маркой, проштемпелеванный в Праге и надписанный более грамотной рукой.

— Вот то, что нам надо! — вскричал Холмс, выхватывая из него письмо.

«Уважаемый коллега! — прочли мы. — После Вашего визита я много думал о Вашем случае, и хотя в таких обстоятельствах, как Ваши, имеются особо веские причины прибегнуть к моему средству, я все же настоятельно рекомендовал бы Вам проявлять осмотрительность, так как пришел к выводу, что оно не безвредно.

Возможно, нам лучше было бы воспользоваться сывороткой антропоида. Черноголовый хульман, как я уже объяснял Вам, был избран мною лишь потому, что была возможность достать животное, но ведь хульман передвигается на четырех конечностях и живет на деревьях, меж тем как антропоиды принадлежат к двуногим и во всех отношениях стоят ближе к человеку.

Умоляю Вас соблюдать все меры предосторожности, дабы из-

350


бежать преждевременной гласности. У меня есть еще один пациент в Англии; наш посредник — тот же Дорак.

Вы весьма обяжете меня, присылая Ваши отчеты еженедельно.

С совершенным почтением, Ваш Г. Ловенштейн».

Ловенштейн! При этом имени мне вспомнилось коротенькое газетное сообщение о каком-то безвестном ученом, который ставит загадочные опыты с целью постичь тайну омолаживания и изготовить эликсир жизни. Ловенштейн, ученый из Праги! Ловенштейн, который открыл чудо-сыворотку, дарующую людям силу, и которому другие ученые объявили бойкот за отказ поделиться с ними секретом своего открытия!

В нескольких словах я рассказал, что запомнил. Беннет достал с полки зоологический справочник.

— «Хульман, — прочел он. — Большая черноголовая обезьяна, обитает на склонах Гималаев, самая крупная и близкая к человеку из лазающих обезьян». Далее следуют многочисленные подробности. Итак, мистер Холмс, сомнений нет: благодаря вам мы все-таки обнаружили корень зла.

— Истинный корень зла, — сказал Холмс, — это, разумеется, запоздалая страсть на склоне лет, внушившая нашему пылкому профессору мысль, что он сможет добиться исполнения своих желаний, лишь став моложе. Тому, кто пробует поставить себя выше матери-Природы, нетрудно скатиться вниз. Самый совершенный представитель рода человеческого может пасть до уровня животного, если свернет с прямой дороги, предначертанной всему сущему. — Он помолчал, задумчиво разглядывая наполненный прозрачной жидкостью флакон, который держал в руке. — Я напишу этому человеку, что он совершает уголовное преступление, распространяя свое зелье, и нам больше не о чем будет тревожиться. Но рецидивы не исключены. Найдутся другие, они будут действовать искуснее. Здесь кроется опасность для человечества, и очень грозная опасность. Вы только вдумайтесь, Уотсон: стяжатель, сластолюбец, фат — каждый из них захочет продлить свой никчемный век. И только человек одухотворенный устремится к высшей цели. Это будет противоестественный отбор! И какой же зловонной клоакой станет тогда наш бедный мир! — Внезапно мечтатель исчез, вернулся человек действия. Холмс вскочил со стула. — Ну, мистер Беннет, я думаю, мы обо всем поговорили, и разрозненные, казалось бы, факты легко теперь связать воедино. Собака, естественно, почуяла перемену гораздо раньше вас: на то у нее и тонкий нюх. Не на профессора бросился Рой — на обезьяну, и не профессор, а обезьяна дразнила его. Ну, а лазать для обезьяны — сущее блаженство, и к окну вашей невесты ее, как я понимаю, привела чистая случайность. Скоро отходит лондонский поезд, Уотсон, но я думаю, мы еще успеем до отъезда выпить чашку чая в гостинице.

351


МОСКАТЕЛЬЩИК НА ПОКОЕ

В то утро Шерлок Холмс был настроен на философско-меланхолический лад. Его живой, деятельной натуре свойственны были такие резкие переходы.

— Видели вы его? — спросил он.

— Кого? Старичка, который только что вышел от вас?

— Его самого.

— Да, мы с ним столкнулись в дверях.

— И что вы о нем скажете?

— Жалкое, никчемное, сломленное существо.

— Именно, Уотсон. Жалкое и никчемное. Но не такова ли и сама наша жизнь? Разве его судьба — не судьба всего человечества в миниатюре? Мы тянемся к чему-то. Мы что-то хватаем. А что остается у нас в руках под конец? Тень. Или того хуже: страдание.

— Это один из ваших клиентов?

— Пожалуй, что так. Его направили Ко мне из Скотленд-Ярда. Знаете, как врачи иной раз посылают неизлечимых больных к знахарю. Они рассуждают так: сами мы ничего больше сделать не можем, а больному все равно хуже не будет.

— Что же у него стряслось?

Холмс взял со стола не слишком чистую визитную карточку.

— Джозия Эмберли. В прошлом, по его словам, — младший компаньон фирмы «Брикфол и Эмберли», изготовляющей товары для художников. Вы могли видеть эти имена на коробках с красками. Эмберли сколотил небольшое состояние и, когда ему исполнился шестьдесят один год, вышел из дела, купил дом в Люишеме и поселился там, чтобы насладиться отдыхом после долгих лет неустанного труда. Всякий сказал бы, что этого человека ждет обеспеченная и мирная старость.

— Да, верно.

Холмс взял конверт, на котором были сделаны его рукой какие-то пометки, и пробежал их глазами.

— Ушел на покой в 1896 году, Уотсон. В начале 1897-го женился. Жена на двадцать лет моложе его, притом недурна собой, если не лжет фотография. Достаток, жена, досуг — казалось бы, живи да радуйся. Но не проходит двух лет, и он, как вы сами видели, становится самым несчастным и убитым созданием, какое только копошится под солнцем.

— Но что случилось?

— Старая история, Уотсон. Вероломный друг и ветреная жена.

352


У этого Эмберли, насколько можно судить, есть одна-единствен-ная страсть в жизни: шахматы. В Люишеме, неподалеку от него, живет некий молодой врач, тоже завзятый шахматист. Я вот записал его имя: доктор Рэй Эрнест. Эрнест был частый гость в его доме, и если у него завязались близкие отношения с миссис Эмберли, это только естественно — вы согласитесь, что наш незадачливый клиент не может похвастаться внешней привлекательностью, каковы бы ни были его скрытые добродетели. На прошлой неделе парочка скрылась в неизвестном направлении. Мало того, в качестве ручного багажа неверная супруга прихватила шкатулку старика, в которой хранилась львиная доля всех его сбережений. Можно ли сыскать беглянку? Можно ли вернуть деньги? Поглядеть, так банальная проблема, но для Джозии Эмберли — проблема жизненной важности.

— Как же вы будете действовать?

— Видите ли, мой милый Уотсон, при создавшемся положении вещей надо прежде всего решить, как будете действовать вы, если, конечно, вы согласны заменить меня. Вы знаете, что я сейчас всецело занят делом двух коптских старейшин и сегодня как раз жду его развязки. Мне, право же, не выкроить времени на поездку в Люишем, а ведь улики, собранные по свежим следам, имеют особую ценность. Старик всячески уговаривал меня приехать, но я объяснил ему, в чем трудность. Он готов принять вас вместо меня.

— Я весь к вашим услугам, — ответил я. — Честно говоря, не думаю, чтобы от меня была особая польза, но я рад буду сделать все, что в моих силах.

Вот так и случилось, что в один прекрасный летний день я отправился в Люишем, совсем не подозревая, что не пройдет и недели, как событие, которое я ехал расследовать, будет с жаром обсуждать вся Англия.

Лишь поздно вечером я вернулся на Бейкер-стрит с отчетом о своей поездке. Худая фигура Холмса покоилась в глубоком кресле, над его трубкой медленно свивалась кольцами струя едкого табачного дыма, глаза были лениво полузакрыты — можно было подумать, что он дремлет, но стоило мне запнуться или допустить неточность в рассказе, как опущенные веки приподнимались и серые глаза, сверкающие и острые, как рапиры, пронизывали меня пытливым взглядом.

— Усадьба мистера Джозии Эмберли зовется «Уютное», — начал я. — Я думаю, Холмс, она возбудила бы ваш интерес. Дом похож на обедневшего аристократа, который вынужден ютиться среди простолюдинов. Вам ведь такие места знакомы: однообразные кирпичные дома, унылые провинциальные улицы — и вдруг прямо в гуще всего этого — такая старинная усадьбу, крохотный островок древней культуры и уюта за высокой, растрескавшейся от солнца стеной, испещренной лишайниками и покрытой мохом, стеной, которая...

353


— Без поэтических отступлений, Уотсон, — строго перебил меня Холмс. — Все ясно: высокая кирпичная стена.

— Совершенно верно. Мне бы не догадаться, что это и есть «Уютное», да благо я спросил какого-то зеваку, который прохаживался по улице и курил. Высокий такой брюнет с большими усами и военной выправкой. В ответ он кивком указал нужный мне дом и почему-то окинул меня пристальным, испытующим взглядом. Это припомнилось мне немного спустя.

Едва ступив за ворота, я увидел, что ко мне спешит по аллее мистер Эмберли. Еще утром я заметил в нем что-то необычное, хотя видел его лишь мельком, теперь же, при свете дня, его внешность показалась мне еще более странной.

— Я, разумеется, и сам постарался изучить ее, — вставил Холмс. — Но все-таки интересно узнать, каковы ваши впечатления.

— Он выглядит так, будто забота в буквальном смысле слова пригнула его к земле. Спина его сгорблена, словно под бременем тяжкой ноши. Однако он вовсе не так немощен, как кажется на первый взгляд: плечи и грудь у него богатырские, хотя поддерживают этот мощный торс сухие, тонкие ноги.

— Левый ботинок морщит, правый — девственно гладок.

— Этого я не заметил.

— Вы, разумеется, нет. Зато от меня не укрылось, что у него искусственная нога. Однако продолжайте.

— Меня поразили эти пряди сивых волос, которые змеились из-под его ветхой соломенной шляпы, это исступленное, неистовое выражение нарезанного глубокими морщинами лица.

— Очень хорошо, Уотсон. Что он говорил?

— Он принялся взахлеб рассказывать мне историю своих злоключений. Мы шли вдвоем по аллее, и я, разумеется, во все глаза смотрел по сторонам. Сад совершенно не ухожен, весь заглох, все растет как придется, повинуясь велению природы, а не искусству садовника. Как только приличная женщина могла терпеть такое положение вещей — ума не приложу. Дом тоже запущен до последней степени. Бедняга, видно, и сам это чувствует и пытается как-то поправить дело. Во всяком случае, у него в левой руке была толстая кисть, а посреди холла стояла большая банка с зеленой краской. До моего прихода он занимался тем, что красил двери и оконные рамы.

Он повел меня в свой обшарпанный кабинет, и мы долго беседовали. Конечно, он был огорчен, что вы не приехали сами. Он сказал: «Да я и не слишком надеялся, в особенности после того, как понес столь тяжелый материальный урон, что моя скромная особа сможет серьезно привлечь к себе внимание такого знаменитого человека, как мистер Шерлок Холмс».

Я стал уверять его, что финансовая сторона вопроса тут вовсе ни при чем.

«Да, конечно, — отозвался он, — он этим занимается из любви к искусству, но, возможно, в моем деле для него как раз нашлось

354


бы кое-что интересное. Хотя бы в смысле изучения человеческой природы, доктор Уотсон, ведь какая черная неблагодарность! Разве я хоть раз отказал ей в чем-нибудь? Разве есть еще женщина, которую бы так баловали? А этот молодой человек — я бы и к собственному сыну так не относился. Он был здесь как у себя дома. И посмотрите, как они со мной обошлись! Ах, доктор Уотсон, какой это ужасный, страшный мир!»

В таком духе он изливался мне час, а то и больше. Он, оказывается, ничего не подозревал об интрижке. Жили они с женой одиноко, только служанка приходила каждое утро и оставалась до шести часов. В тот памятный день старик Эмберли, желая доставить удовольствие жене, взял два билета в театр Хеймаркет, на балкон. В последний момент миссис Эмберли пожаловалась на головную боль и отказалась ехать. Он поехал один. Сомневаться в том, что это правда, по-видимому, нет оснований: он показывал мне неиспользованный билет, который предназначался жене.

— Любопытно, весьма любопытно, — заметил Холмс, слушавший, казалось, с возрастающим интересом. — Продолжайте, Уотсон, прошу вас. Я нахожу ваш рассказ крайне интересным. Вы видели этот билет собственными глазами? Номер места случайно не запомнили?

— Представьте себе, запомнил, — не без гордости ответил я. — Номер оказался тот же, что был у меня когда-то в школьной раздевалке: тридцать первый. Вот он и застрял у меня в голове.

— Великолепно, Уотсон! У него самого, стало быть, место было либо тридцатое, либо тридцать второе?

— Ну, конечно, — чуть озадаченно подтвердил я. — В ряду «Б».

— Просто прекрасно. Что еще он вам говорил?

— Он показал мне свою, как он выразился, кладовую. Кладовая самая настоящая, как в банке. Железная дверь, железная штора на окне, никакому взломщику не забраться, как он утверждает. Но у жены оказался второй ключ, и она вместе со своим возлюбленным унесла оттуда не много не мало — тысяч семь фунтов в ассигнациях и ценных бумагах.

— Ценных бумагах? Как же они смогут обратить их в деньги?

— Эмберли сказал, что оставил в полиции опись этих бумаг и надеется, что продать их не удастся. В тот день он вернулся из театра около двенадцати ночи и увидел, что кладовая ограблена, дверь и окно открыты, а беглецов и след простыл. Никакого письма, никакой записки — и ни слуху ни духу с тех пор. Он сразу же дал знать в полицию.

Холмс на несколько минут погрузился в раздумье.

— Вы говорите, он что-то красил в доме. Что именно?

— При мне он красил коридор. А дверь и деревянные части комнаты, о которой я говорил, уже закончил.

— Вам не кажется, что для человека в подобной ситуации это несколько необычное занятие?

— «Надо же чем-то занять себя, чтобы сердце не так саднило» — это его собственное объяснение. Разумеется, это странный

355


способ отвлечься, так ведь на то он и вообще человек со странностями. При мне разорвал фотографию своей жены — разорвал яростно, в совершенном беспамятстве, с воплем: «Чтобы глаза мои больше не видели ее мерзкое лицо».

— И это все, Уотсон?

— Нет, есть еще одна вещь, и она поразила меня больше всего. Обратно я уезжал со станции Блэкхит. Сел в поезд, и только он тронуло?, как я увидел, что в соседний вагон вскочил какой-то мужчина. Вы знаете, Холмс, какая у меня память на лица. Так вот, это определенно был тот высокий брюнет, к которому я обратился на улице. На Лондонском мосту я заметил его снова, а потом он затерялся в толпе. Но я уверен, что он меня выслеживал,

— Да-да! — сказал Холмс. — Конечно! Так вы говорите, высокий брюнет с большими усами и в очках с дымчатыми стеклами?

— Холмс, вы чародей. Он действительно был в дымчатых очках, но ведь я об этом не говорил!

— А в галстуке — масонская булавка?

— Холмс!

— Это так просто, милый Уотсон. Впрочем, перейдем к тому, что имеет непосредственное отношение к делу. Должен вам признаться: эта история, на первый взгляд до того простая, что мне вряд ли стоило ею заниматься, с каждой минутой приобретает совсем иной характер. Правда, во время вашей поездки все самое важное осталось вами не замеченным, но даже то, что само бросилось вам в глаза, наводит на серьезные размышления.

— Что осталось незамеченным?

— Не обижайтесь, дружище. Вы знаете, я совершенно беспристрастен. Вы справились со своей задачей как нельзя лучше. Многие и этого бы не сумели. Но кое-какие существенные частности вы явно упустили. Что думают об этом Эмберли и его жене соседи? Разве это не важно? Какой славой пользуется доктор Эрнест? Что он, и впрямь такой отчаянный ловелас? При вашем врожденном обаянии, Уотсон, каждая женщина вам сообщница и друг. Почему я не слышу, что думает барышня на почте и супруга зеленщика? Как естественно вообразить себе такую картину: вы нашептываете комплименты молодой кельнерше из «Синего якоря», а взамен получаете сухие факты. И все это пропало втуне.

— Это еще не поздно сделать.

— Это уже сделано. С помощью телефона и Скотленд-Ярда я обычно имею возможность узнавать самое необходимое, не выходя из этой комнаты. Кстати сказать, полученные мною сведения подтверждают рассказ старика. В городишке он слывет скрягой, с женой был требователен и строг. Что он держал в этой своей кладовой крупную сумму денег — святая правда. Правда и то, что доктор Эрнест, молодой холостяк, играл с Эмберли в шахматы, а с его женой, вероятно, играл в любовь. Кажется, все яснее ясного, и больше говорить не о чем, и все-таки... все-таки!..

— В чем же тут загвоздка?

— В моем воображении, быть может. Что ж, пусть она там

356


и останется, Уотсон. А мы с вами спасемся от серой повседневности этого мира сквозь боковую дверцу — музыку. В Альберт-Холле сегодня поет Карина. Мы как раз успеем переодеться, пообедать и предадимся наслаждению.

Наутро я встал рано, но крошки от гренков и скорлупа от пары яиц на столе свидетельствовали о том, что мой друг поднялся еще раньше. Здесь же, на столе, я обнаружил второпях нацарапанную записку:

«Милый Уотсон! Мне хотелось бы навести еще кое-какие справки относительно мистера Джозии Эмберли. Когда я их получу, мы со спокойной душой будем считать это дело законченным, а быть может, и нет. Я только просил бы Вас быть поблизости часа в три, так как не исключено, что Вы мне можете понадобиться.

Ш. Х.»

Полдня я не видел Холмса, но в назначенный час он вернулся, серьезный, озабоченный, занятый своими мыслями. В такие минуты лучше было к нему не подступаться.

— Эмберли еще не приходил?

— Нет.

— Значит, придет. Я его жду.

Ждать пришлось недолго: старик не замедлил явиться; на хмуром лице его явственно обозначились тревога и недоумение.

— Я тут получил телеграмму, мистер Холмс, и что-то никак не могу в ней разобраться.

Он протянул Холмсу телеграмму, и тот прочел ее вслух:

«Немедленно приезжайте. Располагаю сведениями вашей недавней пропаже.

Элман. Дом священника».

— Отправлена в два десять из Малого Пэрлингтона, — сказал Холмс. — Малый Пэрлингтон находится, если не ошибаюсь, в Эссексе, недалеко от Фринтона. Что ж, надо ехать, не откладывая. Пишет явно лицо ответственное, как-никак приходский священник. Минуточку — где мой Крокфорд1? Ага, вот он: «Дж. К. Элман, магистр искусств, объединенный приход Моссмур — Малый Пэрлингтон». Посмотрите расписание поездов, Уотсон.

— Ближайший — в пять двадцать с Ливерпул-стрит.

— Превосходно. Вам бы тоже лучше съездить с ним, Уотсон. Ему может понадобиться помощь или совет. Ясно, что близится решающий момент в этой истории.

Наш клиент, однако, не выказывал ни малейшей охоты отправиться в путь.

— Но это же совершенная нелепость, мистер Холмс, — сказал

1 Выдержавший много изданий справочник по английскому духовенству и церквам.

357


он. — Что может знать о случившемся этот человек? Напрасная трата времени и денег.

— Если б ему не было что-то известно, он не стал бы посылать вам телеграмму. Немедленно сообщите ему, что выезжаете.

— Я, вероятно, все-таки не поеду.

Холмс принял самый суровый вид, на какой был способен.

— И у полиции и у меня, мистер Эмберли, создастся самое неблагоприятное впечатление, если вы откажетесь воспользоваться возможностью, которая сама идет к вам в руки. Нам может показаться, что вы не слишком заинтересованы в успешном исходе расследова ния.

Это предположение, видимо, привело нашего клиента в ужас.

— Господи, если вы так на это смотрите, я непременно поеду! — воскликнул он. — Просто на первый взгляд глупо рассчитывать, что этот пастор что-нибудь может знать. Но раз вы так считаете...

— Да, считаю, — многозначительно сказал Холмс, и вопрос был решен. Прежде чем мы вышли из комнаты, Холмс отвел меня в сторону и дал краткое наставление, из которого видно было, что он придает серьезное значение этой поездке.

— Во что бы то ни стало, — сказал он, — проследите за тем, чтобы он действительно поехал. Если он, паче чаяния, улизнет или вернется с дороги, бегите на ближайший телефон и передайте мне одно-единственное слово: «Удрал». Я распоряжусь, чтобы мне сообщили, где бы я ни находился.

До местечка Малый Пэрлингтон не так-то просто добраться: оно расположено на боковой ветке. От дороги у меня остались не слишком приятные воспоминания: погода стояла жаркая, поезд полз медленно, мой попутчик был угрюм и молчалив и если раскрывал рот, то лишь затем, чтобы отпустить язвительное замечание насчет того, в какую пустую затею мы ввязались. Когда мы, наконец, сошли с поезда, пришлось ехать еще две мили до пасторского дома, где нас принял в своем кабинете представительный, важный, слегка напыщенный священник. Перед ним лежала наша телеграмма.

— Итак, джентльмены, чем могу быть полезен? — спросил он.

— Мы приехали в ответ на вашу телеграмму, — объяснил я. Телеграмму? Я никакой телеграммы не посылал.

— Я говорю о телеграмме, которую вы прислали мистеру Джозии Эмберли, насчет его жены и денег.

— Если это шутка, сэр, то в весьма дурном вкусе, — сердито сказал пастор. — Я никогда не слышал про джентльмена, чье имя вы назвали, и никому не посылал телеграммы.

Мы с Эмберли обменялись удивленными взглядами.

Быть может, произошла ошибка, — настаивал я. — У вас случайно не два прихода? Вот телеграмма, подпись — «Элман», адрес — «Дом священника».

— Здесь только один приход, сэр, и только один пастор. Что же до вашей телеграммы, то это возмутительная фальшивка, проис-

358


хождением которой непременно займется полиция. А пока не вижу причин затягивать далее нашу беседу.

Так мы с мистером Эмберли очутились на обочине, дороги в деревушке Малый Пэрлингтон, захолустнее которой, наверное, не сыскать во всей Англии. Мы направились на телеграф, но там было уже закрыто. К счастью, в маленькой привокзальной гостинице оказался телефон, и я связался с Холмсом, который был удивлен не меньше нас, узнав об исходе нашей поездки.

— Поразительно! — сказал далекий голос в трубке. — В высшей степени странно! Я очень боюсь, милый Уотсон, что сегодня обратного поезда уже нет. Сам того не желая, я обрек вас на муки захолустной гостиницы. Но ничего, Уотсон, зато вы побудете на лоне природы. Природа и Джозия Эмберли — вы сможете вполне насладиться общением с ними. — Я услышал его суховатый смешок, прежде чем нас разъединили.

Я очень быстро убедился, что мой попутчик недаром слывет скрягой. Сначала он сетовал на дорожные расходы, настоял, чтобы мы ехали третьим классом, а теперь шумно возмущался тем, что придется платить еще и за гостиницу. Когда на другое утро мы наконец прибыли в Лондон, трудно сказать, кто из нас был в худшем расположении духа.

— Советую вам зайти, по» дороге на Бейкер-стрит, — сказал я. — Мистер Холмс, возможно, захочет дать какие-то новые указания.

— Если в них столько же проку, сколько в старых, они не многого стоят, — злобно огрызнулся Эмберли. Тем не менее он последойал за мной. Я заблаговременно уведомил Холмса телеграммой о времени нашего приезда, но он оставил нам записку, что уехал в Люишем и будет дожидаться нас там. Это была неожиданность, а еще большая ждала нас в гостиной нашего клиента: Холмс оказался не один. Рядом с ним сидел строгий мужчина с непроницаемым лицом — брюнет в дымчатых очках и с большой масонской булавкой в галстуке.

— Это мой друг мистер Баркер, — представил его Холмс. — Он тоже занимался вашим делом, мистер Джозия Эмберли, хотя и независимо от меня. Но оба мы хотим задать вам один и тот же вопрос.

Мистер Эмберли тяжело опустился на стул. Он почуял недоброе. Я понял это по тому, как у него забегали глаза и судорожно задергалось лицо.

— Какой вопрос, мистер Холмс?

— Только один: куда вы дели трупы?

Эмберли с хриплым воплем вскочил на ноги, судорожно хватая воздух костлявыми руками. Рот у него открылся; он был похож сейчас на какую-то жуткую хищную птицу. В мгновение ока Джозия Эмберли предстал перед нами в своем истинном обличье: злобным чудовищем с душой, такой же уродливой, как тело. Он рухнул обратно на стул и прикрыл рот ладонью, как бы подавляя кашель. Холмс, словно тигр, прыгнул на него и вцепился ему в глотку, си-

359


лой пригнув его голову вниз. Из разомкнувшихся в удушье губ выпала белая таблетка.

— Не пытайтесь сократить себе путь, Джозия Эмберли. Дела надо делать пристойно и в установленном порядке. Что скажете, Баркер?

— Я оставил кэб у ворот, — отозвался наш немногословный знакомец.

— До участка всего несколько сот ярдов. Отправимся вдвоем. Вы можете остаться здесь, Уотсон. Я вернусь через полчаса.

В мощном теле старого москательщика таилась львиная сила, но в руках таких опытных конвоиров он был беспомощен. Как он ни извивался, стараясь вырваться, его втащили в кэб, и я остался нести одинокую вахту в этом зловещем доме. Но и получаса не прошло, как вернулся Холмс в сопровождении молодого, щеголеватого инспектора полиции.

— Я оставил Баркера завершить все формальности, — сказал Холмс. — Вы ведь в первый раз видите Баркера, Уотсон. Это мой ненавистный соперник и конкурент с того берега Темзы. Когда вы упомянули про высокого брюнета, мне уже нетрудно было довершить картину. У него на счету не одно удачное дело, верно, инспектор?

— Да, он не раз встречался на нашем пути, — сдержанно отозвался инспектор.

— Не отрицаю, он использует недозволенные методы, как и я сам. Недозволенное, знаете, порой очень выручает. Вам, например, с вашим непременным предупреждением: «Все, что бы вы ни сказали, может быть использовано против вас», — ни за что не удалось бы фактически вырвать у этого прохвоста признание.

— Быть может, и так, мистер Холмс. Но мы все равно добиваемся своего. Неужели вы думаете, что мы не составили собственного мнения об этом деле и не настигли бы преступника? Вы уж извините, но как нам не чувствовать себя задетыми, когда вы с вашими запретными для нас методами вырываетесь вперед и пожинаете все лавры!

— Ничего подобного не произойдет, Маккиннон. Обещаю вам, что с этой минуты я буду держаться в тени, а что касается Баркера, он делал лишь то, что я ему указывал.

Инспектор заметно повеселел.

— Это очень благородно с вашей стороны, мистер Холмс. Для вас осуждение и похвала значат очень мало, а ведь мы совсем в другом положении, особенно когда нам начинают задавать вопросы газетчики.

— Совершенно справедливо. Но так как задавать вам вопросы они наверняка будут в любом случае, то не мешает иметь наготове ответы. Что вы скажете, например, если какой-нибудь смышленый и расторопный репортер спросит, какие именно улики пробудили в вас подозрение и в конце концов дали возможность установить подлинные факты?

360


Инспектор замялся.

— Подлинными фактами мы пока что не располагаем, мистер Холмс. Вы говорите, что арестованный в присутствии трех свидетелей покушался на самоубийство и тем самым фактически признал себя виновным в убийстве своей жены и ее возлюбленного. Вам известны еще какие-нибудь факты?

— Вы отдали приказ произвести обыск?

— Сейчас прибудут три полисмена.

— Тогда скоро в вашем распоряжении будет самый бесспорный из всех фактов. Трупы, несомненно, где-то поблизости. Осмотрите погреба и сад. На то, чтобы проверить наиболее подозрительные места, вам потребуется не так уж много времени. Дом старый, водопроводные трубы новые. Где-то должен быть заброшенный колодец. Попытайте счастья там.

— Но как вы обо всем узнали? И как он это сделал?

— Сначала я расскажу, как он это сделал, а уж потом дам объяснение, на которое вправе рассчитывать и вы и в еще большей степени мой долготерпеливый друг, оказавший мне неоценимую помощь. Но прежде всего мне хотелось бы дать вам представление о том, каков склад ума этого человека. Он очень необычен — настолько, что преступника, по всей вероятности, ждет не виселица, а Бродмур1. Эмберли в избытке наделен такими чертами натуры, которые в нашем представлении гораздо более свойственны средневековому итальянцу, нежели англичанину наших дней. Это был жалкий скупец, он так замучил жену своим крохоборством, что она стала легкой добычей для любого искателя приключений, каковой и не замедлил явиться в образе этого медикуса-шахматиста Эрнеста. Эмберли играл в шахматы превосходно. — характерная примета человека, способного замышлять хитроумные планы, Уотсон. Как все скупцы, он был ревнив, и ревность переросла у него в манию. Были на то основания, нет ли, но он заподозрил измену. Он задался целью отомстить и принялся с дьявольской изобретательностью строить планы мести. Подойдите-ка сюда!

Уверенно, словно это был его собственный дом, Холмс повел нас по коридору и остановился у открытой двери кладовой.

— Фу! Как ужасно пахнет краской! — воскликнул инспектор.

— Это обстоятельство и послужило нам первой уликой, — сказал Холмс. — Можете поблагодарить доктора Уотсона, который его заметил, не сумев, правда, сделать должные выводы. Оно-то и навело меня на верный след. Зачем было этому человеку в такое неподходящее время разводить в доме вонь? Очевидно, для того, чтобы заглушить какой-то другой запах, который мог выдать вину, возбудить подозрение. Затем явилась мысль о комнате, вот этой самой, с железной дверью и железной шторой — комнате, которую можно закрыть герметически. Сопоставьте эти два факта — куда они ведут? Это я мог установить, только осмотрев дом самолично.

1 Психиатрическая больница для преступников (в графстве Беркшир).

361


В том, что здесь кроется что-то серьезное, я уже не сомневался, потому что успел навести справки в театре Хеймаркет и — опять-таки благодаря наблюдательности доктора Уотсона — выяснить, что в тот вечер ни тридцатое, ни тридцать второе кресло в ряду «Б» на балконе не было занято. Следовательно, Эмберли в театре не был и его алиби рухнуло. Он допустил грубый промах, позволив моему дальновидному другу заметить номер места, на котором должна была сидеть его жена. Теперь возник вопрос, как осмотреть дом. Я послал своего агента в самую глухую деревушку, какая была мне известна, и вызвал туда Эмберли в такой час, чтобы он заведомо не успел вернуться. На случай, если что-то пойдет не так, я дал ему в попутчики доктора Уотсона. Имя достойного пастора было, разумеется, взято из моего Крокфорда. Я говорю достаточно ясно?

— Это неподражаемо, — благоговейным голосом произнес инспектор.

— Теперь можно было не бояться, что мне помешают, и спокойно лезть в чужой дом. Профессия взломщика всегда меня соблазняла, и, вздумай я ее избрать, не сомневаюсь, что мне удалось бы выдвинуться на этом поприще. Что же я обнаружил? Видите — вдоль плинтуса тянется газовая труба. Прекрасно. Она поднимается вдоль стены, а вон там, в углу, имеется кран. Труба, как вы видите, проведена в кладовую и доходит до вон той лепной розы в центре потолка, где ее не видно под лепниной. Конец ее оставлен открытым. В любой момент, открыв наружный кран, комнату можно наполнить газом. Стоит повернуть рычаг до предела, и любой, кто окажется в этой тесной комнатке при закрытой двери и спущенной шторе, не продержится в сознании даже двух минут. Какой дьявольской хитростью он заманил их сюда, я не знаю, но, едва переступив порог, они оказались в его власти.

Инспектор с интересом рассматривал газовую трубу.

— Кто-то из наших людей говорил, что в доме пахнет газом, — сказал он. — Но окно и дверь были, конечно, открыты, да и краской уже попахивало. Он-то утверждал, будто начал красить накануне происшествия. Но что же дальше, мистер Холмс?

— Дальше произошел инцидент, несколько неожиданный для меня самого. Рано на рассвете я уже спускался в сад из окна буфетной, как вдруг чья-то рука схватила меня за шиворот и чей-то голос произнес: «А ну, мошенник, чем ты здесь занимаешься?» Когда мне удалось повернуть голову, передо мной блеснули дымчатые очки моего друга и соперника мистера Баркера. Это была забавная встреча, и мы оба не могли сдержать улыбки. Выяснилось, что по просьбе родственников доктора Эрнеста он тоже предпринял расследование и тоже пришел к выводу, что дело нечисто. Он уже несколько дней наблюдал за домом и взял на заметку доктора Уотсона как явно подозрительное лицо, посетившее усадьбу. Арестовать Уотсона он не мог, но когда у него на глазах какой-то субъект вылез в сад из окна буфетной, он

362


не выдержал. Я, разумеется, рассказал ему, как обстоят дела, и мы продолжали вести дело сообща.

— Почему с ним? Почему не с нами?

— Потому что я предполагал подвергнуть Эмберли небольшому испытанию, которое и удалось так блестяще. Боюсь, что вы не согласились бы зайти так далеко.

Инспектор улыбнулся.

— Что ж, быть может, и нет. Итак, мистер Холмс, если я верно вас понял, вы совершенно устраняетесь от участия в этом деле и передаете нам весь ваш материал.

— Разумеется. Это — мое обычное правило.

— Тогда я приношу вам благодарность от имени полиции. Случай, как вы его толкуете, ясный. Трупы мы, вероятно, обнаружим без труда.

— Я покажу вам небольшое, но страшное вещественное доказательство, — продолжал Холмс. — Я уверен, что Эмберли его не заметил. Чтобы добиться успеха, инспектор, надо всегда стараться поставить себя на место другого и вообразить, как поступили бы вы сами. Тут требуется известная доля фантазии, но это окупается. Допустим, например, что вы заперты в этой комнатке, что жить вам осталось не более двух минут, но вы хотите расквитаться с извергом, который, возможно, еще издевается над вами там, за дверью. Что бы вы в этом случае сделали?

— Оставил бы письмо.

— Правильно. Вы захотели бы рассказать людям о том, как вы погибли. Писать на бумаге бессмысленно. Убийца найдет записку. Но если написать на стене, это может прочесть кто-то другой. Так глядите же! Над самым плинтусом красным химическим карандашом выведено: «Нас у...» — и все.

— О чем же это говорит?

— Видите — от пола до надписи не более фута. Бедняга писал это, лежа на полу, умирая. И, не успев дописать, лишился сознания.

— Он хотел написать: «Нас убили».

— Именно так я и истолковал эту надпись. Так что если вы найдете у убитого химический карандаш...

— Поищем, можете не сомневаться. Ну, а как насчет ценных бумаг? Ведь ясно, что никакой кражи не было. А между тем эти акции у него действительно имелись. Мы проверили.

— Он их надежно припрятал, будьте покойны. Когда вся история с бегством стала бы забываться, он бы внезапно обнаружил их и объявил, что виновники раскаялись и прислали украденное обратно, а не то так обронили где-то по дороге.

— Да, у вас на любой трудный вопрос готов ответ, —сказал инспектор. — Одного я не могу понять: ну, к нам он так или иначе вынужден был обратиться, но зачем ему было идти к вам?

— Из чистого бахвальства! — ответил Холмс. — Он мнил себя таким умником, был так уверен в себе, что вообразил, будто его никому не побить. А потом он смог бы сказать недоверчивому

363


соседу: «Посмотрите — чего я только не предпринимал! Я обратился не только в полицию, но даже к Шерлоку Холмсу». Инспектор рассмеялся.

— Придется простить вам это «даже», мистер Холмс, — сказал он. — Такой искусной работы я не припомню.

Несколько дней спустя мой друг бросил мне на колени номер выходящей два раза в месяц «Норс Суррей Обсервер». В ней под множеством леденящих кровь заголовков — от «Упырь из «Уютного» до «Блестящий успех полицейского сыска» — шел целый столбец, в котором впервые давалось последовательное изложение этого дела. По заключительному абзацу можно судить о стиле, в котором оно было написано:

«Редкостная проницательность, которую выказал инспектор Маккиннон, заключив, что запах краски, возможно, призван заглушить какой-то иной запах, например запах газа; дерзкое предположение, что кладовая могла оказаться камерой смерти, а также последующее расследование, увенчавшееся находкой трупов в заброшенном колодце, искусно замаскированном собачьей конурой, будут жить в истории сыска как убедительный пример высокого мастерства нашей полиции».

— Ну, ничего, Маккиннон — славный малый, — со снисходительной усмешкой промолвил Холмс. — Советую присовокупить это к нашим архивам, Уотсон. Когда-нибудь можно будет рассказать правду об этой истории.


ОГЛАВЛЕНИЕ

Конан Дойл и Шерлок Холмс 3
Знак четырех (пер. М. Литвиновой)11
Глава I. Суть дедуктивного метода Холмса 12
Глава II Мы знакомимся с делом18
Глава III. В поисках решения 22
Глава IV. История человечка с лысиной26
Глава V. Трагедия в Пондишери-Лодж 33
Глава VI. Шерлок Холмс демонстрирует свой метод 39
Глава VII. Эпизод с бочкой45
Глава VIII. Нерегулярные полицейские части с Бейкер-стрит54
Глава IX. Разрыв в цепи61
Глава X. Конец островитянина68
Глава XI. Сокровища Агры74
Глава XII. История Джонатана Смолла 79
Рассказы 97
Тайна Боскомской долины (пер. М. Бессараб) 98
Знатный холостяк (пер. Д. Лившиц) 116
Берилловая диадема (пер. В. Штенгеля) 134
Серебряный (пер. Ю. Жуковой) 152
Приключение клерка (пер. Н. Колпакова) 172
«Глория Скотт» (пер. Г. Любимовой) 186
Горбун (пер. Д. Жукова)201
Постоянный пациент (пер. Д. Жукова)214
Случай с переводчиком (пер. Н. Вольпин) 227
Последнее дело Холмса (пер. Д. Лившиц) 241
Одинокая велосипедистка (пер. Н. Санникова)256
Убийство в Эбби-Грейндж (пер. Л. Борового)272
Дьяволова нога (пер. А. Ильф)289
Его прощальный поклон (пер. Н. Дехтеревой) 307
Камень Мазарини (пер. А. Поливановой)321
Человек на четвереньках (пер. М. Кан)335
Москательщик на покое (пер. М. Кан) 352


Артур Конан Дойл

ЗАПИСКИ О ШЕРЛОКЕ ХОЛМСЕ

Ответственный за выпуск Т. Р. Сержант

Художник В. Н. Валентович

Художественный редактор О. И. Романцов

Технический редактор М. Р. Налиберова

Корректоры В. С. Бабеня, С. А. Слепок

ИВ № 2045

Сдано в набор 15.11.83. Подписано в печать 08.08.84. Формат 60×901/16. Бумага книжно-журнальная. Гарнитура обыкновенная новая. Офсетная печать. Усл. печ. л. 23. Усл. кр.-отт. 25,0. Уч.-изд. л. 26,4. Тираж 800 000 экз. + 500 экз. доп. тираж. (4-й завод 600 001-800 500 экз.). Заказ 469. Цена 2 р. 40 к.

Издательство «Народная асвета» Государственного комитета БССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 220600 Минск, проспект Машерова, 11. Минский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат МППО им. Я. Коласа. 220005 Минск, Красная, 23.

© Издательство «Вышэйшая школа», 1084.
Составление. Вступительная статья. Оформление.


Дойл Артур Конан

Д 62 Записки о Шерлоке Холмсе: Пер. с англ. /[Сост. и вступ. ст. И. В. Шабловской].- Мн.: Нар. асвета, 1984.-365 с.

В пер.: 2 р. 40 к.

В книгу включены повесть «Знак четырех» и рассказы известного английского писателя Артура Конан Дойла, в которых описываются приключения популярного сыщика-любителя Шерлока Холмса.
Д  4703000000-030 
М303(05)-84
Без объявл.    ББК 84.4.Вл.
И (Англ.)


УВАЖАЕМЫЕ ТОВАРИЩИ!

Чтобы сохранить лесные богатства нашей страны, с 1974 года организован сбор макулатуры в обмен на художественную литературу, для чего расширен выпуск популярных книг отечественных и зарубежных авторов.

Сбор и сдача вторичного бумажного сырья — важное государственное дело. Ведь 60 кг макулатуры сохраняют от вырубки одно дерево, которое вырастает в течение 50— 80 лет.

Призываем вас активно содействовать заготовительным организациям в сборе макулатуры — это даст возможность увеличить производство бумаги для дополнительного выпуска нужной населению литературы.